а  ее  невиновность, ибо она призналась ей в свое
время, что была погублена гнусным соблазнителем. О если б небо

                Вложило грозный бич в любую руку,
                Чтоб гнать меня по свету без конца!

     Я  пишу  вам в состоянии, близком к безумию... К несчастью, сестра эта,
Джини  Динс,  -  угрюмая  пуританка,  одолеваемая всеми предрассудками своей
секты.  Я прошу вашу милость растолковать ей, что жизнь сестры зависит от ее
показаний.  Если  б  она  и  стала  упорствовать, не думайте, что обвиняемая
виновна,  не  допускайте  казни!  Вспомните, как ужасна была месть за гибель
Уилсона;  найдется  кому  отомстить  и  за нее и заставить вас до дна испить
чашу с ядом!.. Повторяю: вспомните Портеуса! Так говорит вам
                                                          Один из его убийц.

     Бальи  несколько  раз  перечел это необычайное послание. Сперва он чуть
было  не  бросил  его,  сочтя  за  произведение  сумасшедшего: так мало были
похожи  "листки  из  комедий",  как назвал он поэтическую цитату, на писание
здравомыслящего  человека.  Однако,  перечтя  письмо,  он  уловил сквозь его
бессвязность голос подлинной страсти, хотя и причудливо выраженной.
     - Закон  и  в самом деле жесток, - сказал он своему помощнику. - Хорошо
было  бы  не  подводить  под  него дело Эффи. Ведь ребенок мог быть похищен,
прежде  чем  мать пришла в себя, он мог также умереть от недостатка ухода; а
какого   ухода  можно  требовать  от  несчастной  женщины  в  том  состоянии
беспомощности,  ужаса  и  отчаяния, в каком она, вероятно, находилась? И все
же,  если  поступок  ее будет подведен под этот закон, ей не миновать казни.
Слишком уж участились подобные случаи, и примерное наказание необходимо.
     - Но  если  сестра  ее, - сказал секретарь, - покажет, что она сообщала
ей о своем положении, обвинение отпадет.
     - Несомненно,  -  ответил  бальи. - Я на днях побываю в Сент-Леонарде и
сам  допрошу  эту  девушку.  Я слыхал об их отце - это ревностный камеронец,
который  скорее  даст  погибнуть  всей семье, чем осквернит себя подчинением
нынешним  ересям;  ведь  они,  очевидно,  не признают присяги перед светским
судом.  Если  они будут и дальше в этом упорствовать, придется издать особый
закон,  освобождающий  их  от  присяги,  как квакеров. И все-таки: неужели в
этом  случае отец или сестра откажутся дать показания? Итак, решено, я сам с
ними  поговорю,  вот  только немного уляжется эта суматоха с Портеусом. Если
сразу  вызвать  их  в  суд,  это  больше  оскорбит  их гордость, и они могут
отказаться из духа противоречия.
     - А Батлера еще подержим? - спросил секретарь.
     - Да,  подержим покуда, - ответил бальи. - Но скоро я надеюсь выпустить
его на поруки.
     - Вы доверяете этому безумному письму? - спросил секретарь.
     - Не  слишком,  - ответил бальи. - Но что-то в этом письме есть. Видно,
что  оно  написано  человеком,  обезумевшим  от  волнения  или  от угрызений
совести.
     - Мне  сдается,  -  заметил  секретарь,  -  что  его  писал сумасшедший
бродячий  актер,  которого  следовало бы повесить вместе со всей его шайкой,
как правильно заметила ваша милость.
     - Я  не  высказывал  столь  кровожадных намерений, - сказал бальи. - Но
вернемся  к  Батлеру.  Репутация у него отличная. Нынче утром я выяснил, что
он   прибыл   в  город  только  позавчера,  следовательно,  не  мог  быть  в
предварительном  сговоре со злополучными мятежниками. Но едва ли он примкнул
к ним внезапно.
     - Вот  этого  никогда  нельзя  сказать. В таких делах иной раз довольно
малейшей  искры, чтобы поджечь порох, - заметил секретарь. - Я знавал одного
священника,  который  всему приходу был приятель. И такой был смирный - воды
не  замутит;  а  стоило  при  нем  упомянуть  об  отречении  или патронате -
батюшки!  Так  и  взовьется!  И тогда уж ничего не слушает и знать ничего не
хочет.
     - Я  полагаю,  -  сказал  бальи,  -  что усердие молодого Батлера менее
пылкого  свойства.  Но  я  постараюсь собрать о нем побольше сведений. Что у
нас сегодня еще?
     И  они  углубились  в  подробности  дела  Портеуса  и в другие дела, не
относящиеся к нашему повествованию.
     Вскоре  труды  их  были  прерваны  появлением  оборванной и изможденной
старухи из простонародья, которая просунула голову в дверь.
     - Что надо, матушка? Кто ты такая? - спросил бальи Мидлбург.
     - Что  надо?  -  угрюмо  повторила  она.  - Дочь мою мне надо, а больше
ничего  от вас не надо, не воображайте. - И она сердито забормотала себе под
нос:  -  Всех  небось надо величать "ваша милость" да "ваша честь" - нашлись
тоже  лорды! А поди сыщи здесь честного человека! - Тут она снова обратилась
к  бальи:  -  Отпустите  мою бедную безумную дочь, ваша честь! Ишь ты! "Ваша
честь", а ведь всего-навсего внук шкипера из Кэмпвера...
     - Матушка,  -  сказал бальи сварливой просительнице, - скажи, кого тебе
надо, и не мешай нам работать.
     - Это  все  равно  что  сказать: пошла вон, старая собака! Говорят вам:
давайте  сюда  мою  дочь! - сердито крикнула она. - Вы что, по-шотландски не
понимаете, что ли?
     - Да кто ты такая! И кто твоя дочь? - спросил бальи.
     - Кто  я?  Мэг  Мардоксон,  а  то  кто  же  еще? А дочку зовут Магдален
Мардоксон.  Небось  твои  солдаты  и  констебли  знают,  кто мы такие, когда
снимают   последнюю  рубашку  и  отбирают  последний  грош...  да  сажают  в
исправительный дом в Лейт-Уинде, на хлеб и на воду!
     - Кто она? - спросил бальи, оглядываясь на своих подчиненных.
     - Да  уж  известно  кто,  - сказал один из клерков, усмехаясь и пожимая
плечами.
     - Ах,  вот  ты  как?  -  закричала  старуха, яростно сверкая глазами. -
Попадись  ты  мне  в  другом  месте,  я  бы  тебе  за  эти  слова  всю  рожу
расцарапала!  -  И в подтверждение своей угрозы она показала когти, с какими
изображают дракона святого Георгия на вывесках сельских трактиров.
     - Что  ей  здесь  надо?  -  спросил  нетерпеливо  бальи.  -  Скажет она
наконец, зачем пришла?
     - За  дочкой  пришла, за Магдален Мардоксон! - закричала старуха во всю
мочь  своего  надтреснутого  голоса.  -  Сколько раз тебе повторять? Коли ты
глух, так нечего здесь сидеть и заставлять людей надрываться.
     - Она  пришла  за дочкой, сэр, - сказал тот же клерк, который навлек на
себя  негодование  старухи.  -  Дочку  ее  вчера  забрали,  по прозвищу Мэдж
Уайлдфайр.
     - По  прозвищу  Хеллфайр*!  -  подхватила старуха. - А ты-то кто таков,
чтобы так обзывать дочку порядочной женщины?
     ______________
     *  Непереводимая  игра  слов:  Wildfire  -  болотный  огонь, Hellfire -
адский огонь.

     - Порядочной  женщины,  Мэгги?  -  переспросил  клерк  с  усмешкой  и с
ироническим ударением на первом слове, приведшим старуху в ярость.
     - Я  хоть когда-то была порядочной, - ответила она. - А вот ты - отроду
вор,  ты  сызмала своего от чужого не отличал!.. Нашелся тоже порядочный! Да
ты  пяти  лет от роду у собственной матери кошелек вытащил, когда она твоего
отца на виселицу провожала...
     - Нет,  каково  она  тебя  честит,  Джордж!  - сказали клерки под общий
смех;  такого  рода  остроумие было им по душе. Произведенное ею впечатление
понравилось  старей  ведьме;  она  улыбнулась и даже засмеялась, но горько и
презрительно.  Однако,  когда  бальи  приказал  окружающим замолчать, а ей -
изложить свою просьбу или убираться, она наконец объяснилась более толково.
     - Какая  ни есть, а все-таки дочь, - сказала она. - И надо ее вызволить
отсюда.  Верно,  что  она  полоумная,  -  так ведь это у нее с горя. Она и в
тюрьме  за  себя  постоять не сможет. - Старуха бралась найти хоть пятьдесят
свидетелей,  хоть  целых сто, что дочь ее не видела Джока Портеуса ни живым,
ни  мертвым  с  тех самых пор, как он всыпал ей палкой - проклятый! - за то,
что  она  бросила  в  лорда-мэра  дохлой  кошкой  в  день рождения курфюрста
Ганноверского.
     Несмотря   на   неприглядный   вид   и   грубую  брань  старухи,  судья
почувствовал  ее  правоту:  дочь  была  ей  так же дорога, как любой другой,
более   счастливой  матери.  Он  выяснил,  при  каких  обстоятельствах  была
задержана  Мэдж  Мардоксон (она же Уайлдфайр); когда оказалось, что она была
непричастна  к  мятежу,  он  приказал  отпустить ее домой, установив за ней,
однако,  полицейский  надзор. Пока ходили за Мэдж, бальи попытался выяснить,
была  ли  мать  Мэдж  причастна к переодеванию, придуманному Робертсоном. Но
это  ему не удалось. Она уверяла, что ни разу не видела Робертсона после его
достопамятного  побега  из  тюремной  церкви и что если ее дочь поменялась с
ним  одеждой,  это  могло  быть  только  в  ее отсутствие; в день мятежа она
ходила  в деревню Даддингстон, милях в двух от города, и там заночевала, что
опять-таки  могла  доказать.  Действительно,  один из полицейских, который в
тот  день обыскивал там одну хижину в поисках украденного белья, подтвердил,
что  застал в ней Мэг Мардоксон и что это даже усилило его подозрения против
хозяйки дома, ибо о Мэг ходила дурная слава.
     - Ага!  Что я говорила! - сказала старая ведьма. - Вот что значит слава
-  дурная или хорошая! А теперь я вам кое-что расскажу про Портеуса, чего вы
сами нипочем не узнаете.
     Все повернулись к ней, все обратились в слух.
     - Говори! - сказал бальи.
     - Говори, тебе же будет лучше, - прибавил секретарь.
     - Не заставляй ждать его честь, - торопили окружающие.
     Несколько  минут  она угрюмо молчала, бросая вокруг недобрые взгляды и,
казалось,  наслаждалась тревожным нетерпением, с каким ожидали ее показаний.
Наконец она сказала:
     - Вот  что  я о нем знаю: он был ни солдат, ни джентльмен, а просто вор
и  мошенник,  под стать вам всем. Что вы мне дадите за это известие? Ведь он
бы  еще  долго прослужил городу, а никто - ни бальи, ни мэр - этого про него
не узнал бы.
     Тут вошла Мэдж и первым делом воскликнула:
     - Ого!  Да  ведь  это  моя старая негодница мать! Вот так семейка - обе
сразу угодили в тюрьму! А ведь и мы знавали лучшие дни, а, мать?
     При   виде  дочери,  освобожденной  из  заключения,  глаза  старой  Мэг
блеснули  чем-то  вроде  радости.  Но  то  ли  последние  слова  Мэдж  снова
раздражили  ее,  то  ли ее материнская любовь, как у тигрицы, не проявлялась
без некоторой доли свирепости...
     - Молчи  знай,  потаскуха! Что было, то прошло! - крикнула она, с силой
толкая  дочь  к  дверям.  -  Я  тебе  лучше  скажу, кто ты есть теперь, дура
безумная!  Вот  посажу  тебя на полмесяца на хлеб да на воду... И этого тебе
еще мало, бездельница: каких хлопот мне наделала!
     У  самых дверей Мэдж вырвалась от матери, подбежала к судейскому столу,
низко и жеманно присела перед судьею и сказала смеясь:
     - Маменька  что-то  сильно  не  в  духе  после ужина, сэр. Должно быть,
побранилась  со  своим  стариком  -  с  сатаною.  -  Это пояснение было дано
таинственным   шепотом   и   принято  тогдашними  суеверными  слушателями  с
невольным  содроганием.  -  Они  со стариком частенько не ладят, а достается
мне!  Ничего. Я все стерплю. Что мне делается! - Она снова низко присела, но
тут раздался пронзительный голос матери:
     - Ты что же нейдешь, негодная? Вот я тебя!
     - Слышите?  -  сказала  Мэдж. - А я вот возьму и убегу в горы - плясать
при  луне...  А она со стариком пусть скачет на помеле проведать Джейн Джэп,
которую  упрятали в тюрьму в Киркалди. Хорошо им будет лететь над Инчкейтом!
Волны  плещут  о  скалы,  золотая  луна светит - то-то красота!.. Иду, мать,
иду!  -  закончила  она, услыша, что мать бранится за дверью со стражниками,
пытаясь снова войти. Тут Мэдж взмахнула рукой и во весь голос запела:

                Я взвился на коне,
                На гнедом скакуне,
                И я вижу, я вижу, я вижу ее.

     И,  высоко  подпрыгнув,  она  выскочила  за дверь, - так покидали сцену
ведьмы в старых постановках "Макбета".
     Прошло  несколько  недель,  прежде  чем  мистер  Мидлбург  нашел  время
выполнить   свое   добросердечное   намерение   -  посетить  Сент-Леонард  и
попытаться  получить  показания  в  пользу Эффи Динс, о которых говорилось в
анонимном письме.
     Дело  в  том, что усиленные поиски убийц Портеуса поглощали все время и
все внимание служителей правосудия.
     А  пока  велись  эти  поиски,  произошли  два события, существенные для
нашей  повести. После тщательного дознания Батлер был признан непричастным к
убийству  Портеуса. Однако, ввиду его присутствия при событиях, ему пришлось
дать  подписку  о невыезде из Либбертона и быть готовым выступить в качестве
свидетеля.  Другим  событием было исчезновение из Эдинбурга Мэдж Уайлдфайр и
ее  матери.  Когда  принялись  их разыскивать, чтобы вновь допросить, мистер
Шарпитло  обнаружил,  что они ускользнули от бдительности полиции и скрылись
из  города,  как только вышли от судьи. Найти их не удалось, несмотря на все
старания.
     Между   тем   совет   регентства,   крайне  возмущенный  расправой  над
Портеусом,   бросавшей   вызов   его  власти,  принял  меры,  продиктованные
исключительно  стремлением  обнаружить  виновников  заговора,  не считаясь с
национальным   достоинством   шотландцев   и   с   характером  их  церковной
организации.   Парламент  поспешно  принял  закон,  суливший  двести  фунтов
награды  тому,  кто укажет убийц Портеуса, и с неслыханной дотоле суровостью
грозивший  смертной казнью за их укрывательство. Особенно примечательна была
одна  из  статей,  повелевавшая  в  течение некоторого времени оглашать этот
закон  во  всех  церквах  в  первое воскресенье каждого месяца, тотчас после
проповеди.  За  невыполнение  этой  статьи  священник  на первый раз лишался
права  голоса  и  участия  в  церковных  организациях,  а  на второй - права
занимать в Шотландии какую бы то ни было духовную должность.
     Это  последнее  постановление возмутило не только тех, кто втайне, быть
может,  радовался  убийству Портеуса, хотя и не смел этого высказывать, но и
всех  строгих пресвитериан, для которых самое упоминание о "духовных лордах"
с  амвона  шотландской  церкви  означало  quodam-modo*  уступку прелатству и
вмешательство  светских властей в пресвитерианский jus divinum**, ибо только
генеральное  собрание,  представлявшее  невидимую  главу церкви, имело право
вносить  какие-либо  изменения  в церковную службу. Другие, державшиеся иных
политических  и  религиозных  убеждений и безразличные к вопросам церковного
самоуправления,    усмотрели    в   необычайном   постановлении   парламента
мстительность,  не  подобающую  законодательной  власти  великой  державы, и
попытку  попрать  права и независимость Шотландии. Лишение города его хартии
и  свобод  в наказание за действия необузданной черни оскорбило очень многих
-  уж  очень  парламент  оказался  скор  на  расправу  со старой шотландской
столицей.  Словом,  много  недовольства  и  обид  причинили эти необдуманные
меры.
     ______________
     * в известной мере (лат.).
     ** божественное право (лат.).

     В  эту  тревожную пору дело Эффи Динс, много раз отложенное с недели на
неделю,  было наконец назначено к разбору, и мистер Мидлбург улучил время им
заняться. Выбрав погожий день, он направился пешком к дому ее отца.
     Расстояние  по  тогдашним  понятиям  было не близкое, хотя в наше время
многие  загородные дома расположены куда дальше. Но даже величавой судейской
поступью  добрейший  мистер  Мидлбург  за  три  четверти  часа  добрался  до
Сент-Леонарда и до скромного жилища Дэвида Динса.
     Старик  сидел у ворот на дерновой скамье и собственноручно чинил сбрую;
ибо  в  те  времена  всякая  домашняя работа, требовавшая известного умения,
была  обязанностью  самого  хозяина,  даже  зажиточного.  Он  едва приподнял
голову   при  приближении  посетителя  и  продолжал  работать  с  суровым  и
сосредоточенным  видом.  По лицу его нельзя было прочесть его душевной муки.
Мистер  Мидлбург подождал, чтобы Динс поздоровался и заговорил, но, видя его
упорное молчание, вынужден был начать первым.
     - Я Джеймс Мидлбург, член магистрата города Эдинбурга.
     - Очень может быть, - кратко ответил Дэвид, не оставляя работы.
     - Вы понимаете, что обязанности судьи бывают иной раз неприятны.
     - Может  быть,  спорить  не  стану,  -  повторил  Дэвид  и снова угрюмо
замолчал.
     - Мне   по   долгу  службы,  -  продолжал  судья,  -  часто  приходится
подвергать людей неприятным расспросам.
     - И  это  может  быть,  - снова сказал Дэвид. - Мне тут сказать нечего.
Знаю  только,  что  был  когда-то  в нашем городе праведный и богобоязненный
суд,  который  карал  злодеев  и  ограждал  тех,  кто шел правыми путями. Во
времена  достойного  мэра  Дика  генеральное  собрание  церкви действовало в
согласии  и  с  нашими  баронами,  и  с  горожанами,  и  со всеми сословиями
шотландцев;  все  действовали  заодно  и совместными усилиями хранили ковчег
завета.  В  те  времена  люди, не скупясь, отдавали свое серебро на народное
дело,  точно  это  было не серебро, а так - камешки. Мой отец сам видел, как
деньги  мешками  кидали  из окон мэра Дика прямо в телеги и везли в армию, в
Дунс  Ло.  Коли  не  верите,  ступайте  в Лакенбут, там и окно это еще цело.
Теперь  там, кажется, лавка суконщика - там еще чугунные столбы стоят, домов
пять  не  доходя  площади  Госфорд.  Ныне не то! Не тот у нас дух! Мы больше
думаем  о  своей коровенке, чем о благословении, которое ангел ковенанта дал
патриарху  в  Пенуэле и Маханаиме, и о самых святых обязательствах наших. Мы
скорее  готовы  истратить фунт на порошок от блох, чем пожертвовать пенни на
истребление  арминианских  гусениц,  социнианских  муравьев  и  деистической
мошкары,   которые   тучей   поднялись   из   преисподней  и  облепили  наше
развращенное поколение, охладевшее к вере.
     С   Дэвидом   Динсом  произошло  то,  что  часто  бывает  с  ораторами:
коснувшись  любимой  темы,  он,  несмотря  на свое горе, увлекся собственным
красноречием,  а  привычная  память в изобилии подсказывала ему риторические
фигуры, которые были в ходу у его секты.
     На все это мистер Мидлбург сказал только:
     - Это,  быть  может,  и  верно,  мой  друг,  но, как вы сами только что
выразились,  мне  тут  сказать  нечего.  У  вас, кажется, две дочери, мистер
Динс?
     Старик  вздрогнул  при этом прикосновении к его ране; но тотчас овладел
собой,  снова  взялся  за  работу, которую в пылу красноречия отложил было в
сторону, и ответил угрюмо:
     - Одна дочь, сэр, только одна.
     - Понимаю,  -  сказал мистер Мидлбург. - С вами живет сейчас одна дочь,
но  несчастная  девушка, которая содержится в тюрьме, - разве это не младшая
дочь ваша?
     Пресвитерианин сурово взглянул на него.
     - Да,  по  плоти  она  моя  дочь.  Но  с  тех пор как она стала дочерью
Велиала и вступила на путь греха и погибели, она мне больше не дочь.
     - Увы,  мистер  Динс,  -  сказал Мидлбург, садясь рядом с ним и пытаясь
взять  его  за  руку, которую старик гордо отнял, - все мы грешны; проступки
наших  детей не должны удивлять нас, ибо унаследованы ими через нас самих от
грешных прародителей, а значит, и не дают нам права отрекаться от них.
     - Сэр,  - сказал нетерпеливо Динс, - все это я знаю не хуже... то есть,
все  это  справедливо,  - поправился он, подавив досаду, вызванную поучением
(а  это  нелегко  тем,  кто  привык  сам  поучать  других),  -  но я не могу
обсуждать  свои  семейные  дела  с  посторонними.  А тут еще эта беда - этот
закон  насчет  Портеуса,  присланный  нам  из  Лондона.  Этакого удара нашей
несчастной,  грешной  стране  и  гонимой  церкви не было со времени гнусного
Акта о присяге. Пристало ли мне в такое время...
     - Добрый  человек,  - прервал его Мидлбург, - вам надлежит прежде всего
подумать о своей семье, не то вы окажетесь хуже всякого еретика.
     - А  я  говорю  вам, бальи Мидлбург, - возразил Динс, - хоть и невел