Легко  понять, какое удовольствие и восторг испытывал Батлер при мысли,
что  дни  его будут отныне протекать в этой уединенной долине, где он станет
трудиться  на  пользу  и  благо  окружающих:  и  как  часто  он  обменивался
понимающим  взглядом  с Джини, чье добродушное лицо казалось просто красивым
от  выражения  скромности  и  в то же время удовлетворения, испытываемого ею
при  посещении  мест, хозяйкой которых она должна была вскоре стать. Оставив
пасторат,  они  отправились  в  дом, предназначавшийся для Дэвида Динса, где
Джини  смогла уже более открыто выразить переполнявшие ее чувства восторга и
восхищения.
     Она  была  очень  довольна,  обнаружив,  что  дом этот находится совсем
недалеко  от  пастората: до сих пор счастье ее несколько омрачалось тем, что
ей,  может  быть,  придется поселиться вдалеке от отца, но в то же время она
понимала,  что  проживание  Дэвида  в  одном  доме с Батлером было бы крайне
нежелательным.  Однако это короткое расстояние между двумя жилищами было как
раз то, о чем она мечтала.
     Сама  ферма  напоминала  собой усовершенствованный коттедж и отличалась
большими   удобствами:   великолепный   небольшой  цветник,  фруктовый  сад,
множество  подсобных  помещений, построенных по лучшим образцам того времени
и  рассчитанных  на  то,  чтобы  создать  удобное  жилье  для  трудолюбивого
фермера;  все вместе взятое никак нельзя было сравнить с их лачугой "Вудэнд"
или  небольшим  домиком  в  Сент-Леонарде. Дом Дэвида стоял на более высоком
участке,   чем  пасторат,  и  был  обращен  к  западу.  Из  окон  открывался
прелестный  вид  на  небольшую долину, над которой как бы господствовал дом,
на  извилины  речки  и  на залив с романтическими островами и расположенными
поблизости  озерами.  Холмы Дамбартоншира, которыми владел когда-то свирепый
клан   Мак-Фарлана,   образовывали   полукруг   позади   долины,   а  справа
простирались   вдаль  сумеречные  гигантские  горы  Аргайлшира  и  виднелись
обращенные к морю неровные и расщепленные грозами вершины Аррана.
     Но  для  Джини,  чей  вкус  к красотам природы (если она вообще таковым
обладала)  никто  никогда  не пробуждал и не воспитывал, вид старой и верной
Мэй  Хэтли,  встретившей  их  у  дверей в своем чистом воскресном коричневом
платье  и  свежевыглаженном голубом переднике, был милее самых разнообразных
пейзажей.  Восторг  преданной  старой  служанки  при виде Джини был столь же
велик,  и  она  поспешила  ее уверить, что "и за хозяином, и за скотиной она
приглядывала  самым лучшим образом". Она увлекла Джини в сторону от гостей к
подсобным  помещениям,  так  как  ей  не  терпелось,  чтобы хозяйка поскорей
похвалила  ее  за  прекрасный уход за коровами. Джини с присущей ей душевной
простотой  была  очень  рада  увидеть  вновь своих питомиц, а любимица нашей
героини  Гованс  и  другие  животные, услышав ее знакомое "ну-ну, моя милая,
ну-ну,  моя  хорошая",  повернули  к  ней  в  знак  приветствия свои широкие
невозмутимые   морды   и,   когда  Джини  погладила  их,  выказали  ей  свое
удовольствие  разными уловками, знакомыми лишь тем, кто изучал привычки этих
молочных кормилиц.
     - Даже  скотина  рада  тебя  видеть,  -  сказала  Мэй. - Оно и понятно,
потому  что,  кроме  добра,  от  тебя никто ничего не видывал. А мне, знать,
придется  теперь  величать  тебя  миссис,  потому  что  ты  побывала в самом
Лондоне  и  видела  герцога,  и короля, и прочих всяких важных господ. А вот
какое  имя  после  миссис  надо сказать - я уж и ума не приложу, - прибавила
хитро старушка, - а только знаю, что Динс ты недолго еще пробудешь.
     - Зови меня просто Джини, Мэй, и тогда ты никогда не ошибешься.
     В  коровнике,  который  они  осматривали,  была одна корова, на которую
Джини  глядела  до  тех  пор,  пока  слезы  не хлынули у нее из глаз. Мэй, с
сочувствием следившая за Джини, сказала вполголоса:
     - Хозяин  тоже  эту  скотину  от  прочих отличает и добрее к ней, чем к
другим,  а  особливо  когда  рассердится  на  кого.  Что  уж  тут  говорить!
Родительское  сердце  -  вещь  совсем  особая!  Досталось  же ему из-за этой
бедной  девчонки.  По-моему, он за нее и молится-то больше, чем за тебя. Оно
и  понятно, чего ему просить у Бога для тебя, кроме его благословения? Да ты
его  и  без молитв стоишь. А вот как мы сюда еще только перебрались, я спала
вон  в  том  зале  и  знаю,  что он и вовсе ночью не ложился, а все ходил да
ходил  кругом  да  повторял  так жалостливо: "Эффи! Эффи! Бедное, заблудшее,
ослепленное  создание!" И опять: "Эффи! Эффи!" Коли бы эта отбившаяся овечка
вернулась  снова  в  лоно Господне, я бы и диву не далась: ведь уж как он за
нее  молился! Ох, ежели бы и впрямь эта блудная дочь вернулась к нам, хозяин
не  пожалел  бы  по  такому  случаю  заколоть самого жирного тельца; правда,
телок нашей Броки на убой будет гож только через три недели.
     И  не  умея,  как  и  все  ей  подобные,  долго  задерживаться на одном
предмете,  она  снова  погрузилась в обсуждение всяких домашних дел и больше
не возвращалась к этой грустной и волнующей теме.
     Осмотрев  подсобные  помещения  и  молочную, Джини выразила свое полное
удовлетворение  тем,  как велось хозяйство в ее отсутствие, и присоединилась
к  остальному  обществу, которое осматривало дом внутри, но Дэвида и Батлера
там  уже  не  было,  так  как  они  отправились  на  церковный  совет, чтобы
встретиться   с  представителями  пресвитерианской  общины  и  подготовиться
вместе с ними к предстоящей завтра процедуре.
     Внутреннее  убранство  дома отвечало его наружному виду: там было чисто
и  уютно.  Он  был  выстроен и обставлен по приказу герцога, предполагавшего
сделать  из  него  нечто  вроде загородного дома для одного из своих любимых
приближенных,  который,  однако,  недавно умер, не успев им воспользоваться:
вся  меблировка  дома  была  со  вкусом  подобрана и находилась в прекрасном
состоянии.
     Но  в  спальне  Джини  стоял  сундук,  возбудивший  сильное любопытство
миссис  Даттон,  которая  уверяла, что надпись на нем: "Для мисс Джини Динс,
Охингауэр,  приход  Ноктарлити" - сделана рукой миссис Сэмбл, экономки самой
герцогини.  Из  запечатанного пакета, на котором был тот же адрес, Мэй Хетли
достала  ключ;  прикрепленный  к  нему  ярлык гласил, что содержимое сундука
было  "знаком памяти Джини Динс от ее друзей, герцогини Аргайл и юных леди".
Когда  сундук  поспешно открыли (в чем читатель, наверно, не сомневается), в
нем   оказалась  одежда,  какую  носили  женщины  того  класса,  к  которому
принадлежала  Джини,  но  самого  лучшего качества; почти на каждом предмете
было  указано  имя  дарившего,  словно  для того, чтобы Джини поняла, что за
этим  кроется не беглый интерес, а искреннее участие к ней всех членов этого
благородного  семейства.  Перечисление названий этих разнообразных предметов
явилось  бы  попыткой,  к  которой  до  сих  пор  не  прибегали ни поэты, ни
писатели,  не  говоря  уж  о  том,  что  старинные наименования всех ротонд,
мантилий,  чепцов  с  завязками и тому подобных туалетов ничего не объяснили
бы   даже   современным   портнихам.   Однако  я  вручу  подробный  перечень
содержимого  сундука  моему  доброму  другу,  мисс  Марте  Баксбоди, которая
пообещала  снабдить  меня подробным справочником и глоссарием на тот случай,
если  читатели заинтересуются этим вопросом. А пока достаточно лишь сказать,
что  подношение  это,  приличествуя  высокому  званию  даривших, подходило к
положению  той, которой оно предназначалось; что все было красиво и удобно и
что  никакая  мелочь  из  гардероба  молодой  особы  того  класса,  к какому
принадлежала  Джини,  нареченная  невеста  уважаемого  священника,  не  была
забыта.
     Присутствующие  с  восхищением рассматривали и обсуждали эти подарки, а
пораженная  Мэй  объявила, что "этакой тьмы красивой одежды небось и у самой
королевы  не  найдется";  последнее  замечание  вызвало  некоторую зависть у
северной  коровницы,  и  это  недружелюбное,  но  довольно-таки естественное
чувство   проявилось   в   различных  критических  высказываниях  по  поводу
рассматриваемых  предметов.  Чувство  это  выразилось  в более резкой форме,
когда  на  дне  сундука было обнаружено платье из белого шелка, очень просто
сшитое,  но  тем  не менее из белого шелка, да еще французского к тому же, с
указанием,  что  это подарок от герцога Аргайла своей спутнице в путешествии
и что платье это она должна надеть в тот день, когда примет другую фамилию.
     Миссис  Даттон  не  могла  более сдержаться и прошептала на ухо мистеру
Арчибалду, что это довольно-таки выгодно быть шотландкой.
     - Можно  было  бы  повесить  всех  моих  сестер,  а  их  у  меня  целых
полдюжины,  и,  наверно,  никто не потрудился бы послать мне по этому случаю
хоть носовой платок.
     - Как  и  вы  не  потрудились  бы хоть сколько-нибудь, чтобы спасти их,
миссис  Долли,  - сухо ответил Арчибалд. - Но как странно, что еще не слышно
колокола, - прибавил он, глядя на свои часы.
     - Черт  побери,  мистер Арчибалд, - сказал капитан Нокдандер. - Неушели
вы  полагаете, они посмеют ударить в колокол, прешде чем я готов отправиться
в  церковь? Да я бы заставил звонаря сошрать колокольную веревку, коли бы он
отвашился  на  такую  вольность.  Но  раз  вы так шелаете слышать колокол, я
сейчас покажусь им, и он загудит.
     И  действительно,  как  только  они вышли из дома и капитанская шляпа с
золотыми  галунами блеснула, словно яркая вечерняя звезда над краем росистой
возвышенности,  из  старой,  замшелой башни послышался гул колокола (ибо это
был  скорее  гул,  чем  звон),  и все время, пока они приближались к церкви,
язык  не  переставая грохотал по его надтреснутым стенкам, а Дункан увещевал
своих  спутников  не  спешить, потому что "вся эта забава без меня все равно
не начнется".
     И  он  был  прав,  так  как  грохот  колокола  перешел в заключительный
нетерпеливый  перебор, лишь когда они поднимались по церковным ступенькам, а
"отзвенел"  он,  то  есть  прекратил  свои немузыкальные призывы, только при
входе  всего  общества  в  маленькую  церковь,  где  все во главе с Дунканом
разместились  на  герцогском  месте. Дэвида Динса с ними не было, так как он
уже занял свое место среди старейшин.
     Вся  процедура,  подробным  описанием  которой  мы  не  станем докучать
читателю,  была  проделана  соответственно установленной форме, а проповедь,
произнесенная  по  этому  поводу,  понравилась  даже критически настроенному
Дэвиду,  хотя  час  с  четвертью,  затраченный  на  ее чтение, показался ему
слишком малым сроком для духовного назидания.
     Проповедник,  принадлежавший  к  тем священнослужителям, мнения которых
во  многом разделял и Дэвид, извинился перед ним за свою краткость следующим
образом:
     - Я  заметил,  что  капитан  все время безудержно зевал, и убоялся, что
если  задержу  его  дольше, то и он задержит выплату жалованья неизвестно на
какой срок.
     Дэвид  застонал,  услышав,  что  такие  мирские помыслы могут влиять на
столь достойного проповедника.
     Во  время  церковной  службы  он  был  немало  шокирован  еще  и другим
обстоятельством:  как  только  после  чтения  молитв  прихожане  заняли свои
места,  а  проповедник приступил к проповеди, доблестный Дункан, порывшись в
кожаной  сумке,  висевшей  спереди  на  его  юбке,  вытащил оттуда короткую,
оправленную в железо табачную трубку и довольно громко произнес:
     - Я  позабыл  свой  табак. А ну-ка, кто-нибудь сбегайте и принесите мне
на  пенни  табаку.  -  Шестеро  стоявших  поблизости  прихожан  с  угодливой
поспешностью  протянули  свои  кисеты  сему государственному мужу. Он выбрал
один  из  них  по своему вкусу, кивнул в знак признательности головой, набил
трубку,  высек  из  кремня огонь и с полнейшим хладнокровием курил в течение
всей  проповеди.  Когда  проповедь была закончена, он выбил из трубки пепел,
положил  ее  в  сумку, вернул кисет владельцу и присоединился к молитве, уже
не отвлекаясь и не нарушая порядка.
     В  конце  службы,  после  того  как Батлер был утвержден в обязанностях
пастора  прихода  Ноктарлити  со  всеми  вытекавшими  отсюда  полномочиями и
привилегиями,  Дэвид,  чей  нахмуренный  вид,  бормотание  и вздохи выражали
осуждение  развязному  поведению  Нокдандера, поделился своим негодованием с
одним  из  старейшин,  по  имени Исаак Майклхоус, чья патриаршая внешность и
огромный седой парик снискали особое расположение Динса.
     - Даже  дикому  индейцу,  -  сказал  Дэвид, - а не то что христианину и
джентльмену,  не  подобает  сидеть  в  церкви, затягиваясь табаком, словно в
какой-то харчевне.
     Майклхоус  покачал головой и согласился, что, "конечно, это не годится,
но  что  поделаешь?  Капитан - человек совсем особый, и если сказать ему что
наперекор,  так хлопот не оберешься. Весь здешний край у него в руках, и без
него  нам  бы  не справиться с горцами, а он к ним сумел ключи подобрать. Он
не  так  уж  плох,  как  кажется,  но  только  надо его все время гладить по
головке".
     - Может  быть, это все и так, - сказал Дэвид, - но, поверьте мне, Рубен
Батлер  -  такой  человек,  что  отучит его от привычки сосать свою трубку в
храме господнем.
     - Тише  едешь  -  дальше  будешь, - ответил Майклхоус. - И ежели только
дурак  может  посоветовать  умному,  я  бы  посоветовал ему дважды подумать,
прежде  чем  он  станет  перечить  капитану.  Хлебнет  он  горя,  коли с ним
свяжется.   Но   смотрите,  вон  все  уже  отправились  в  таверну  обедать,
поторопимся и мы, а то опоздаем.
     Дэвид  молча  последовал  за  своим  другом; он уже понял, что в долине
Ноктарлити,   так  же,  впрочем,  как  и  во  всем  мире,  тоже  бродит  дух
недовольства  и  огорчений.  Он  был  настолько поглощен изысканием средств,
которыми  можно  было бы заставить Дункана вести себя с подобающим приличием
во  время  богослужения,  что  совсем  забыл поинтересоваться, был ли Батлер
приведен к присяге государству.
     Некоторые  намекают,  что  его  забывчивость по данному вопросу была до
некоторой   степени   умышленной,  но  я  думаю,  что  такое  толкование  не
соответствует  прямодушному  характеру  моего  друга  Дэвида.  Мне  тоже  не
удалось  выяснить,  несмотря  на  мои  старания, потребовалось ли от Батлера
соблюдение  той  проформы, которая вызывала такое противодействие со стороны
Дэвида  Динса.  Протоколы  церковных  советов  могли  бы пролить свет на это
дело,  но,  к  сожалению,  в  1746  году они были истреблены неким Донаха Ду
Дунагом  по  указанию,  как  тогда  говорили, или даже при содействии самого
доблестного     Дункана     Нока,     стремившегося     уничтожить     следы
запротоколированных похождений некоей Кэйт Финлейсон.


                                 Глава XLVI

                                   Кабак наполнен до краев
                                   Политиками злыми
                                   И кружек лязг и пьяный рев
                                   Смешались в черном дыме.
                                   И старики и молодежь,
                                   Кто с Библией, кто с песней,
                                   Такой устроили галдеж,
                                   Что кажется, что треснет мир в этот день.

                                                                      Бернс.

     Обильное   угощение,   заказанное   за   счет   герцога  Аргайла,  было
приготовлено  для  духовных  лиц,  принимавших  участие в процедуре введения
Рубена  Батлера  в  сан, и наиболее уважаемых прихожан. Почти все яства были
добыты  здесь же, в этом краю, ибо то, что требовалось для "полного обеда на
всех",  находилось  всегда  в распоряжении Дункана Нока. Пастбища на склонах
поставляли  говядину  и  баранину;  реки,  озера  и залив - свежую и соленую
рыбу;  в герцогских лесах, болотах и лугах водилась любая дичь, от оленей до
зайцев;  а что касается выпивки, то эля наварили столько, что его можно было
пить  вместо  воды;  бренди  и юсквебо в те счастливые времена доставали без
пошлин;  и  даже  белое  и красное вино ничего не стоило, ибо в распоряжении
герцога  благодаря  его неограниченным правам адмирала поступали все бочки с
вином,  выбрасываемые  при  кораблекрушениях  на  восточные берега и острова
Шотландии;  короче  говоря,  угощение  это,  как хвастался Дункан, не стоило
герцогу  и ломаного гроша и было тем не менее не только достаточным, но даже
обильным.
     Была  провозглашена  здравица  в  честь  герцога,  и  сам  Дэвид  Динс,
присоединившись  к восторженным возгласам, встретившим этот тост, выкрикнул,
возможно,  первое  "ура"  в  своей  жизни. Да что там! Он был так взволнован
всеми  этими  знаменательными  событиями  и  так  милостиво настроен, что не
выразил  никакого  протеста,  когда трое волынщиков заиграли "Кэмбелы идут".
Тост  за  здоровье  почтенного  пастора Ноктарлити был встречен с не меньшим
энтузиазмом,  и  раздался  взрыв  хохота,  когда  один  из  его собратьев по
профессии с лукавой усмешкой добавил:
     - Пожелаем  нашему  собрату хорошую жену, чтобы в доме его всегда царил
порядок.
     При  этом  пожелании Дэвид Динс разразился первой шуткой в своей жизни;
очевидно,  ему  было  не  так  легко  разрешиться  ею,  ибо  лицо его совсем
искривилось и он без конца запинался, пока наконец не произнес:
     - Раз  парня  обвенчали  сегодня с небесной невестой, то просто жестоко
грозить  ему  в тот же день еще и земной. - И он засмеялся хриплым, коротким
смехом,  а  потом  вдруг стал сразу молчаливым и серьезным, словно устыдился
своего оживления.
     Еще  после  двух  тостов  Джини,  миссис Даттон и те из женщин, которые
удостоились  чести  присутствовать  на празднестве, удалились в новое жилище
Дэвида в Охингауэре, оставив мужчин за выпивкой.
     Празднество  продолжалось  вовсю.  Разговор,  которым заправлял главным
образом  Дункан,  не  всегда  носил  строго  благопристойный характер, но, к
счастью,  Дэвид  Динс  не  слышал  никаких скандальных высказываний, так как
обсуждал  в это время со своим соседом по столу бедствия, причиненные Эрширу
и   Ланаркширу   тем,  что  называли  тогда  "вторжением  горного  хозяина".
Благоразумный  мистер  Майклхоус  время  от  времени  предупреждал их о том,
чтобы  они  говорили  потише,  ибо  "отец  этого  Дункана  Нока участвовал в
нападении  и  немало  поживился за его счет, и, насколько мне известно, дело
не обошлось и без самого Дункана".
     По  мере  того  как  веселье  становилось все разгульней и безудержней,
более  серьезные члены общества начали понемногу расходиться. Дэвид Динс уже
успел  удалиться,  и  Батлер  с нетерпением ожидал подходящего случая, чтобы
последовать   его   примеру.   Однако  Нокдандер,  желая,  как  он  говорил,
проверить,  из  какого  теста  сделан  новый пастор, не собирался так быстро
отпускать   его,  а  держал  возле  себя,  не  спуская  с  него  глаз,  и  с
предупредительной  навязчивостью  наполнял  его  стакан до краев, как только
находил  для  этого  удобный  предлог.  Наконец  уже  поздно вечером один из
почтенных  священнослужителей  спросил Арчибалда, когда они увидят герцога в
Розните  -  tom  carum caput*, как он это выразил. Дункан Нок, представления
которого  к  этому  времени  успели  уже  значительно  спутаться  и ученость
которого  не простиралась особенно далеко (чему легко поверить), услышав эти
непонятные  слова, решил, что говоривший проводит параллель между герцогом и
сэром   Доналдом   Гормом   из  Слита,  и,  найдя,  что  подобное  сравнение
отвратительно, трижды фыркнул и приготовился впасть в ярость.
     ______________
     * столь драгоценную голову (лат.).

     Когда  же  почтенный  священнослужитель попытался разъяснить ему, в чем
дело, капитан ответил:
     - Я  сам,  своими ушами слышал слово "Горм". Уж не думаете ли вы, что я
не отличаю гэльского от латыни?
     - Очевидно,  не отлича