, которая рассталась с ним, не
сумев  объясниться  до  конца,  и  испытывала  всю  ту муку, с какой женщина
прощается с мечтами и надеждами, столь поэтически описанными Колриджем:

                Желаний, страхов и надежд
                Неясный, робкий хор,
                Хор приглушенных тайных дум,
                Заветных с давних пор.

     Не  следует  думать,  что мужественное сердце (а у Джини под домотканой
одеждой  билось  сердце,  достойное  дочери Катона) легче расстается с этими
разнообразными  и  нежными  чувствами.  Сперва  Джини  зарыдала  горько и не
пыталась  удерживаться.  Но  уже  через несколько минут, вспомнив о сестре и
отце,  погруженных в глубочайшее горе, она упрекнула себя за эти себялюбивые
слезы.  Она  вынула  из кармана письмо, брошенное утром в ее открытое окно и
столь  же  странное по содержанию, сколь решительное по выражениям. Если она
хочет  спасти  человека  от тягчайшего греха и всех его ужасных последствий,
если   хочет   спасти   жизнь  и  честь  своей  сестры  из  кровавых  когтей
несправедливого  закона,  если  не  хочет  утратить  покой  на  этом свете и
блаженство  за  гробом,  -  так  начиналось  это  безумное послание, - пусть
встретится  с автором письма наедине и в пустынном месте... Только она может
спасти  его, - говорилось далее, - и он один может спасти ее. Он находится в
таком  положении,  что  если  она  попытается  привести  кого-нибудь  на это
свидание  или хотя бы сообщить о письме отцу или кому-либо другому, свидание
не  сможет  состояться,  а  сестра  ее  неминуемо погибнет. Письмо кончалось
бессвязными,  но  пламенными  заверениями,  что  ей лично свидание не грозит
никакой опасностью.
     Поручение,  переданное  Батлером  от  незнакомца  в  парке,  в точности
совпадало  с  содержанием  письма,  но для свидания назначался более поздний
час  и  другое  место.  Видимо,  из-за необходимости известить Джини об этих
переменах  автор  письма  вынужден  был  отчасти  довериться Батлеру. Не раз
хотелось  ей  показать  письмо своему возлюбленному, чтобы оправдаться перед
ним  и  рассеять  его  полувысказанные подозрения. Но тот, кто гордо сознает
свою  невиновность,  неохотно унижается до оправданий; кроме того, ее пугали
содержавшиеся  в  письме  угрозы  и требование строжайшей тайны. Все же она,
вероятно,  решилась  бы  открыться  Батлеру и спросила у него совета, как ей
поступить,  если  бы  они  дольше оставались наедине. Но их прервали, прежде
чем  она  успела  это  сделать, и она чувствовала, что несправедливо обидела
друга,  который  был  бы  ей весьма полезным советчиком и заслуживал полного
доверия.
     Обратиться  в  подобном  случае к отцу казалось ей крайне неосторожным.
Трудно  было  предвидеть,  как он отнесется ко всему этому: в важных случаях
старый   Дэвид  руководствовался  собственными  правилами,  и  поступки  его
оказывались  неожиданными  даже  для  его  близких. Лучше всего, быть может,
было  бы  взять  с  собой  на  свидание кого-нибудь из подруг. Однако угрозы
автора   письма,  уверявшего,  что  свидание,  решавшее  участь  ее  сестры,
возможно  лишь  при полной тайне, и тут остановили бы ее, если бы она даже и
знала  такую,  на  которую  можно  было положиться. Но таких подруг у нее не
было.  Знакомство  ее с соседками ограничивалось мелкими взаимными услугами.
Джини  мало  знала  их,  а  то,  что  она знала, не слишком располагало ее к
доверию.  Это  были  обычные  добродушные  и  болтливые деревенские кумушки,
общество  их  не  привлекало девушку, которую природа и одиночество наделили
глубиной  мысли  и силою характера, необычными для большинства женщин любого
сословия.
     Предоставленная  самой  себе  и лишенная совета людей, Джини прибегла к
тому   другу  и  советчику,  который  всегда  внемлет  мольбе  страждущих  и
обездоленных.  Она  опустилась  на  колени  и  горячо и искренне помолилась,
чтобы Господь указал ей верный выход из трудного положения.
     Согласно  верованиям  своего времени и своей секты, она полагала, что в
тяжелую  минуту  молящийся  может  получить  прямой  ответ  и ощутить как бы
вдохновение  свыше. Не вдаваясь в богословские прения, мы можем сказать, что
одно  тут, во всяком случае, верно: искренне излагая терзающие его сомнения,
молящийся  тем  самым  очищает  душу  от  накипи земных страстей и корысти и
приводит  ее  в  то  состояние,  когда  решение  подсказывается прежде всего
чувством  долга,  а не низменными побуждениями. Помолившись, Джини ощутила в
себе больше стойкости и готовности подвергнуться опасностям и испытаниям.
     - Надо  повидаться с этим несчастным, - сказала она себе, - несчастным,
ибо  я подозреваю в нем виновника несчастья бедной Эффи. Будь что будет, а я
с  ним увижусь. Иначе я вечно буду упрекать себя, что из себялюбивого страха
не все сделала для ее спасения.
     Приняв  это  решение  и  почувствовав себя гораздо спокойнее, она пошла
помогать  отцу. Верный принципам, усвоенным с юности, старик не допускал, по
крайней  мере  внешне, чтобы семейное несчастье нарушало его обычное суровое
спокойствие. Он даже попенял дочери на некоторые упущения в хозяйстве.
     - Что  ж это, Джини? - сказал старик. - Молоко от бурой четырехлетки не
процежено,  крынки  не  высушены...  Если  горе  заставляет  тебя пренебречь
ежедневными   обязанностями   хозяйства,   как  могу  я  надеяться,  что  ты
позаботишься  о спасении души? Ведь все эти крынки, да горшки, да сливки, да
хлебы - увы! - дороже нам, чем пища духовная.
     Довольная  тем,  что  мысли  отца  отвлеклись  от  его несчастья, Джини
повиновалась  и принялась за хозяйственные хлопоты. Старый Дэвид тоже взялся
за  обычные  дела  и  ничем  не  выдавал  своего тяжкого горя - разве только
изредка подавлял судорожный вздох и не мог долго оставаться на одном месте.
     Наступил  полдень; отец и дочь сели за свою скромную трапезу. Произнося
предобеденную  молитву,  бедный  старик  добавил  к  ней мольбу, чтобы хлеб,
вкушаемый  в  скорбях,  и  горькая  вода  Мары  напитали их так же, как чаша
благодарения.  Призвав  благословение  на  пищу и снова надев головной убор,
который  он  перед  тем почтительно снял, он стал убеждать дочь поесть, хотя
сам не мог подать ей пример.
     - Богу  угодно,  -  сказал  он,  -  чтобы  человек и в горести совершал
омовения  и  вкушал  пищу,  показывая  тем  свое смирение перед ниспосланным
испытанием.  Христианину  и  христианке  не  пристало  ради привязанностей к
спутнику  жизни  или  детям,  - тут голос его прервался, - забывать о первом
своем долге: смирении перед волей Господней.
     Чтобы  показать  пример,  он  положил кусок себе на тарелку, но есть не
мог:  природа  взяла  верх  над принципами, которыми он пытался обуздать ее.
Устыдившись  своей слабости, он встал и вышел из дому с поспешностью, весьма
непохожей  на  его  обычные  размеренные движения. Спустя несколько минут он
усилием  воли обрел присущее ему спокойствие, вернулся и попытался оправдать
свое  бегство,  пробормотав,  что  ему  послышалось, будто "бычок сорвался с
привязи".
     Он  не  решился  более  вернуться  к  предмету  их  разговора, и дочь с
облегчением  увидела,  что  он  избегает касаться мучительной для него темы.
Между  тем  часы  текли,  как  они  текут  всегда  - окрыленные счастьем или
отягощенные  горем.  Солнце  село  за  темной  громадой  крепости  и  грядой
западных  холмов,  и  Дэвид Динс с дочерью приготовились к вечерней молитве.
Джини  с  горечью  вспомнила,  как  часто  при  приближении  этого  часа она
выходила  на порог, поджидая сестру. Увы! Вот к чему привели беззаботность и
праздные  прогулки!  И  разве  нет  тут  доли  ее  вины?  Заметив,  что Эффи
пристрастилась  к  развлечениям,  зачем не прибегла она к отцовской власти и
не  удержала  ее? "Но мне казалось, что так лучше, - подумала она. - Кто мог
ожидать,  чтоб  от одного плевела, зароненного в эту чистую и невинную душу,
могло произрасти столько зла?"
     Готовясь  приступить  к  "духовным  упражнениям",  как это называется у
пресвитериан,  Динс  увидел,  что глаза дочери остановились на пустом стуле,
где  обычно  сидела Эффи, и налились слезами. Он нетерпеливо отодвинул стул,
как  бы  отстраняя  все  земные  помыслы,  прежде чем обратиться к Богу. Они
прочли  главу  из  Писания,  пропели  псалом,  произнесли  молитву; при этом
старик  избегал  всех  мест,  столь  многочисленных в Писании, которые могли
относиться  к  их  горю.  Он,  видимо,  щадил  чувства дочери, а кроме того,
стремился   сохранить,  хотя  бы  внешне,  стоическое  равнодушие  к  земным
горестям,  обязательное  по  его  понятиям,  для  того, кто знал ничтожность
всего земного.
     По  окончании вечерней молитвы он подошел к дочери, пожелал ей покойной
ночи  и задержал ее руки в своих; затем привлек ее к себе, поцеловал в лоб и
произнес:
     - Бог  Израиля  да  благословит  тебя  благословением обетования, милое
дитя мое!
     Отеческая  нежность была не в характере и не в обычаях Дэвида Динса, он
не  часто  испытывал и, во всяком случае, не часто обнаруживал, даже к самым
близким  ему  людям,  ту  полноту  чувств,  которая  ищет выражения в нежных
словах  и  ласках.  Напротив,  он  порицал  подобные излияния, как слабость.
Особенно  доставалось  от него за это бедной вдове Батлер. Но именно потому,
что  порывы  нежности  были  крайне  редки  у  этого  сурового и сдержанного
человека,  дети его особенно ценили скупые похвалы и ласки отца, справедливо
видя в них знаки сильных, переполняющих его чувств.
     Вот   почему   Джини   с   глубоким   умилением  приняла  взволнованное
родительское  благословение и ласку. "А тебе, милый отец, - воскликнула она,
когда  дверь  за  почтенным  стариком  закрылась,  -  да  ниспошлет  Господь
благодать;  да  пошлет  он  покой  высокому  духу твоему! Ты и в миру живешь
словно   не   от  мира  сего,  и  все  мирское  для  тебя  -  не  более  чем
мошки-однодневки, которых уносит вечерним ветром".
     Она начала готовиться к своему ночному походу.
     Отец  ее  спал  в  другой части дома и, верный своим привычкам, никогда
почти  не  выходил  оттуда  с  вечера  до  утра.  Поэтому  ей  легко  было в
назначенный  час  выйти  из  дома  незамеченной.  Но, не боясь вмешательства
отца,  Джини  все  же  дрожала  перед шагом, который собиралась предпринять.
Жизнь  ее  в этом строгом и мирном доме текла до тех пор уединенно, спокойно
и  размеренно.  Самый час, который для многих нынешних девиц - как, впрочем,
и  для  ее  современниц  из  высшего круга - означал начало обычных вечерних
забав,   для  нее  был  полон  устрашающей  торжественности.  Теперь,  когда
близился  час  его  осуществления,  решение ее казалось ей безрассудным. Она
дрожащими  руками  перевязала  свои  светлые  волосы  лентой  - единственным
украшением  и головным убором тогдашних девушек - и накинула красный плед, в
который  шотландские  женщины кутались на манер черных шелковых мантилий, до
сих  пор  принятых  у  женщин Нидерландов. Отодвигая засов, она чувствовала,
что,  уходя  из  отцовского  дома  в  такой  час,  одна  и без ведома своего
законного  покровителя,  она  решается  на  нечто  не  только  опасное, но и
неподобающее ее скромности.
     Выйдя  в открытое поле, она испытала новые страхи. Смутно видимые утесы
и  разбросанные по зеленому лугу обломки скал, между которых лежал ее путь в
эту  светлую  осеннюю  ночь,  вызвали  в  ее  памяти  многие  кровавые дела,
совершенные,  по  преданию, в этих самых местах. Некогда они служили приютом
разбойникам,  как видно из указов магистрата и даже шотландского парламента,
которые  неоднократно  постановляли  истребить разбойничьи шайки, угрожавшие
мирным  жителям под самыми стенами столицы. Имена этих разбойников и повести
об  их  злодеяниях еще хранились в памяти окрестного населения. Позднее, как
уже  говорилось,  эта безлюдная местность, изобиловавшая укромными уголками,
стала  излюбленным местом встречи дуэлянтов. С тех пор, как Динсы поселились
в  Сент-Леонарде,  таких  дуэлей  состоялось  уже  несколько,  и  одна  - со
смертельным  исходом.  Мысли Джини были полны этими ужасами, а каждый шаг по
пустынной,  едва приметной тропе уводил ее все дальше от людей, в глубь этих
зловещих мест.
     Когда  они озарились неверным, зыбким и таинственным светом луны, мысли
Джини  приняли иное направление, столь характерное для тогдашних нравов, что
мы решаемся посвятить этому особую главу.


                                  Глава XV

                                       Дух, представший мне,
                                    Быть может, был и дьявол; дьявол властен
                                    Облечься в милый образ.

                                                                   "Гамлет"*
     ______________
     * Перевод М.Лозинского.

     Как  мы  уже говорили, вера в колдунов, ведьм и нечистую силу была в ту
пору  чрезвычайно  распространена  во  всех  сословиях общества, но особенно
среди  строгих  пресвитериан,  которые  во  время своего пребывания у власти
запятнали  себя  преследованиями  этих мнимых преступлений. В этом отношении
утесы  Сент-Леонарда  и  прилегавшая  к  ним  роща также пользовались дурной
славой.  Некогда  ведьмы  справляли  здесь  свой шабаш, а еще совсем недавно
фантазер   или   шарлатан,  упоминаемый  в  "Пандемониуме"  Ричарда  Бовета,
джентльмена,  отыскал  в  этих романтических скалах расселину, через которую
проник в подземное обиталище фей.
     Со  всеми  этими  поверьями Джини Динс была так хорошо знакома, что они
оставили  глубокий  след  в  ее воображении. Она знала их с детства, ибо они
были  единственной  темой, которой отец ее разнообразил богословские споры и
мрачные  повествования  о  непреклонности и бесстрашии, о поимках и побегах,
пытках  и казнях мучеников ковенанта, чьей дружбой он так гордился. В горных
ущельях,  пещерах  и  лесных чащобах, где приверженцы ковенанта спасались от
безжалостных   гонителей,  им  часто  являлся  в  зримом  образе  враг  рода
человеческого,  с  которым им приходилось биться, как в городах они бились с
войсками  правительства.  Кто-то из этих праведников, пробыв некоторое время
один  в пещере Сорн в Гэллоуэе, сказал подоспевшему спутнику своих скитаний:
"Трудно  жить на этом свете. Дьяволы в образе человеческом преследуют нас на
земле,  и  дьяволы  -  под  землею. Сейчас здесь побывал сам сатана, но я от
него  отбился.  Сегодня  он  нас  больше  не потревожит". Об этой и о многих
других  победах  над  духом тьмы Дэвид рассказывал со слов ансаров, учеников
изгнанных  пророков. Сам он этого помнить не мог. Но он часто рассказывал, с
должным  трепетом и вместе с явным снисхождением к неопытности слушателей, о
другом   случае,   которого   сам   был  очевидцем:  как  однажды  во  время
молитвенного  собрания в Крохмейде, происходившего на лугу, какой-то высокий
черномазый   человек   захотел   перейти   реку  вброд,  по-видимому,  чтобы
присоединиться  к  молящимся,  но  оступился  и  был  увлечен  течением. Все
кинулись  к  нему  на помощь, но - удивительное дело - десяток дюжих мужчин,
тянувших  за веревку, которую они бросили утопающему, сами едва не свалились
в  воду.  "Тут  славный  Джон  Семпл из Карсфарна, - восторженно рассказывал
Дэвид,  - разгадал в чем дело. "Отпустите веревку! - крикнул он нам (я тогда
был  мальчишкой,  но  тоже  тянул  вместе  с  другими). - Ведь это враг рода
человеческого!  Он  горит,  а  в  воде  не тонет. Это он хочет смутить вас и
отвлечь  от молитвы". Мы отпустили веревку, и черномазый поплыл по течению и
при этом ревел, точно бык васанский, как он назван в Святом писании".
     Наслушавшись  подобных  рассказов,  Джини  со  смутным  страхом  думала
теперь  не  только  о демонах, которые могли преградить ей путь, но и о том,
кто  назначил ей свидание в столь страшном месте, в таинственный ночной час,
да  еще  в  ту  пору, когда она предавалась греховной печали и отчаянию, - а
это,   как   ей   было  известно,  всегда  на  руку  искусителю.  Если  даже
просвещенный  ум  Батлера  был на мгновение смущен подобной мыслью, то Джини
она  овладела совершенно. Но даже твердо веря в возможность ужасной встречи,
Джини  продолжала свой путь с отвагой, которую в наш скептический век трудно
оценить  по  достоинству;  она  решила  сделать  все  возможное для спасения
сестры,  хотя  бы  ей  пришлось  при  этом  подвергнуться  всем  опасностям,
устрашавшим  ее  воображение.  Подобно  Христиане в "Странствиях паломника",
которая,  преодолевая  страх,  решительными шагами пересекала ужасную долину
смертных  теней, она шла мимо утесов, порой скрываясь в тени, порой выходя в
полосу  лунного  света, и боролась со своими страхами, вызывая в воображении
страдания  сестры  и свой долг в отношении нее, а чаще - моля о защите того,
для кого ночь светлее ясного дня.
     Итак,  то  заглушая  свой  страх мыслями о том, что сейчас было для нее
самым  важным  предметом,  то  успокаивая  себя надеждами на покровительство
неба, она добралась наконец до места таинственной встречи.
     Оно  находилось  в  глубине  долины,  позади  Солсберийских  утесов,  у
северо-западного  склона  горы,  называемой Артуровым Седлом, на которой еще
сохранились  развалины  часовни  или  обители,  воздвигнутой в честь святого
Антония  Пустынника.  Трудно было бы найти лучшее место для этой цели: среди
суровых  и  неприступных  скал  обитель стояла, точно в пустыне, несмотря на
близкое  соседство  богатой,  многолюдной  и  шумной  столицы; гул столичной
суеты  мог  доноситься  до  монахов, но значил для них не более, чем дальний
шум  океанского  прибоя. Под крутым обрывом, над которым виднеются развалины
часовни,  приезжим показывали, а может быть, показывают и до сих пор, место,
где  уже упоминавшийся нами злодей Никол Мусхет зверски убил свою несчастную
жену,   которую  перед  тем  долго  истязал.  Всеобщее  отвращение  к  этому
злодеянию  распространилось  и  на  место, где оно было совершено; место это
было  отмечено  небольшим  кэрном,  то  есть  грудой  камней, образовавшейся
оттого,  что  каждый  прохожий в знак своего негодования бросал сюда камень.
Недаром  существует  старинное  английское  проклятие: "Чтоб тебе лежать под
кэрном!"
     Подойдя  к этому зловещему месту, наша героиня остановилась и взглянула
на  луну,  которая  уже  высоко  поднялась на северо-западе и светила теперь
ярче,  чем когда Джини отправилась в путь. Наконец отважилась она медленно и
робко  перевести  взгляд  на  кэрн.  В  первую минуту она была разочарована:
около  серого  каменного  холмика,  озаренного  луной, никого не было видно.
Множество  сомнений  тотчас овладело ею. Что, если автор письма обманул ее и
не  придет  на  свидание?  Или  опоздал? Или на пути его встало какое-нибудь
роковое  препятствие?  Или,  как  она  втайне  опасалась,  это действительно
адский  дух,  заманивший  ее  сюда  тщетными надеждами, подвергший напрасным
страхам  и  терзаниям,  как  это  любят  делать  демоны?  Что, если он хочет
поразить   ее   ужасом  и  внезапно  предстанет  перед  ней  в  каком-нибудь
чудовищном  обличье, когда она подойдет ближе к месту встречи? Эти тревожные
размышления не помешали ей медленным, но решительным шагом подойти к кэрну.
     Не  дойдя  ярдов  двух  до  каменного холмика, Джини увидела, как из-за
него  поднялась  человеческая фигура, и едва не вскрикнула от ужаса при этом
осуществлении  ее  худших  опасений.  Однако  она  сдержалась  и молча стала
ждать,  чтобы  он  заговорил  первым.  Неизвестный  так  и  сделал,  спросив
прерывающимся и глухим от волнения голосом:
     - Ты сестра этой несчастной девушки?
     - Да,  я сестра Эффи Динс, - ответила Джини. - Научи меня, если можешь,
как  спасти  ее, и Господь тебя не оставит, когда ты сам будешь иметь в этом
нужду.
     - Господь  меня  давно  оставил,  -  послышался  неожиданный ответ. - Я
заслужил это и ничего иного от него не жду.