рехнулась, девка, -
ответил из-за двери злобный голос.
     - О  дорогой  Том  Висельник,  разве  молодая  пшеница  повредит бедной
скотинке?
     - Не  в том дело, - ответил другой грабитель, - а вот что с нами будет,
когда  завтра  все увидят нашу лошадь в чужом поле? Отправляйся, Том, туда и
приведи  ее  поскорей,  да  смотри  не  ходи  по  взрыхленному  полю,  не то
останутся следы.
     - Что  потяжелее,  то  ты  на  меня  всегда спихиваешь, - проворчал его
товарищ.
     - А  ну,  живо,  вали  отсюда,  Лоренс!  -  сказал  другой,  и  Том без
дальнейших возражений вышел из хибарки.
     Тем  временем  Мэдж на своей соломе приготовилась ко сну: она не легла,
а  сидя  у открывавшейся в сторону каморки двери, прислонилась к ней спиной,
чтобы никто не мог открыть ее.
     - Можно  воровать  по-разному,  Джини, - сказала Мэдж Уайлдфайр, - хотя
мать  этого  и  не  понимает.  Смотри,  до чего я умная: собственную спину в
засов  превратила.  Но этот засов не так крепок, как тот, что в эдинбургском
Толбуте.  Эдинбургские  слесари  делают,  на мой взгляд, самые лучшие в мире
засовы,  замки, решетки и кандалы. И сковородки для оладий они тоже неплохие
делают,  хотя  слесари  из Куроса более искусны в этом деле, чем они. У моей
матери  была  когда-то  такая  хорошенькая  куросская  сковородочка,  я  еще
собиралась  печь  на  ней  оладьи  для  своего  бедного дитяти - умер он, не
сладко  ему  было.  Но  мы  ведь  все  должны рано или поздно умереть, и вы,
камеронцы,  знаете  это  очень  хорошо;  вы  и на земле-то нарочно так убого
живете,  чтобы  потом  не  жаль было умирать. Да, ведь заговорили о Бедламе,
так  я  хочу  сказать, что никому не желаю туда попасть, хотя, может быть, и
не  права.  А  вот эту песню ты знаешь? - И, повинуясь своим беспорядочным и
бессвязным побуждениям, она громко запела:

                Я в Бедлам давно попала -
                Еще в двадцать лет девицей.
                   Там браслеты из пеньки,
                   Там и плети и пинки.
                Приходилось там немало
                Мне поститься и молиться.

     Я  что-то  немножко охрипла, Джини, и петь мне больше не хочется. Спать
захотелось.
     Голова  ее  склонилась  на  грудь,  и  Джини, мечтавшая о тишине, чтобы
спокойно   взвесить   возможности  и  способы  побега,  старалась  ничем  не
тревожить  спящую.  Но  не  успела  Мэдж, полузакрыв глаза, подремать и двух
минут,  как  очередной  беспокойный  и  неугомонный порыв больной души вновь
взбудоражил  ее.  Она  подняла  голову  и вновь заговорила, но гораздо тише,
пока  сонливость,  к  которой  присоединилась  и усталость, вызванная долгим
переездом на лошади, окончательно не сразили ее.
     - Не  понимаю, почему мне так хочется спать, я ведь никогда не засыпаю,
пока  моя  хозяйка-луна не уйдет на покой; а пока она еще катается наверху в
своей  роскошной  серебряной карете, я с ней; мне весело, хоть я и пляшу для
нее  совсем  одна,  а иногда ко мне приходят мертвецы и тоже пляшут со мной,
такие,  как  Джок  Портеус, или всякие другие, кого я знала, когда сама была
еще жива, потому что я сама когда-то умерла, ты знаешь...
     Здесь бедная сумасшедшая затянула низким и Диким голосом:

                Мои останки погребли
                Вон там, в земле чужой.
                И это мой веселый дух
                Стоит перед тобой.

     - В  конце  концов,  Джини,  все равно толком не узнаешь, кто умер, кто
жив,  а  кто  в  стране  фей.  Ну, да уж это совсем иное дело. Мой ребеночек
умер,  его похоронили, это все знают, - а только это ничего еще не значит. Я
его  и до этого раз сто на коленях держала и потом столько же, когда его уже
похоронили,  а  раз  так  -  значит, он вовсе и не умер. - Внезапно какая-то
осознанная  мысль  вкралась  в  ее безумные представления, и она разразилась
плачем и восклицаниями: - Горе мне, горе мне! Горе мне!
     Так,  всхлипывая  и  жалуясь, она наконец заснула, тяжело дыша во сне и
предоставив  Джини  полную  возможность  оглядеться вокруг и предаться своим
грустным размышлениям.


                                 Глава XXX

                                         Вяжи ее скорее! Да покрепче!
                                         Не дай строптивой пленнице сбежать!

                                                                     Флетчер

     Посмотрев  на слабо освещенное окно в надежде, что ей удастся совершить
оттуда  побег,  Джини  поняла,  что  об этом нечего и думать: оно находилось
высоко  в  стене и было настолько узким, что если бы она даже и добралась до
него,  то  не  смогла  бы  протиснуться в узкое отверстие. Неудачная попытка
побега  могла  привести  лишь  к тому, что к ней стали бы относиться гораздо
хуже,  чем  сейчас,  и поэтому она решила выждать удобный случай, прежде чем
подвергать  себя  такому  риску.  С  этой  целью  Джини  тщательно осмотрела
обветшалую  глинобитную  перегородку,  отделявшую жалкую нишу, в которой она
сейчас  находилась;  от  остальной  части  хибарки.  В перегородке, гнилой и
трухлявой,  было  много  трещин  и  щелей;  осторожно  и  бесшумно  расширив
пальцами  одну  из  них,  Джини  отчетливо  увидела  старую фурию и высокого
грабителя,  которого  она  называла  Левиттом,  сидевших у потухшего очага и
занятых,  очевидно,  каким-то  важным  разговором.  В первое мгновение Джини
содрогнулась  от  ужаса при виде этой сцены: черты старухи, отвратительные и
застывшие,   выражали   неукротимую  злобу  и  закоренелый  порок;  лицо  ее
компаньона,  само  по  себе,  может, и не такое отталкивающее, было отмечено
следами дурных привычек и преступной профессии.
     - Но  я  вспомнила,  -  говорила  впоследствии Джини, - как мой дорогой
отец  рассказывал  нам  в зимние вечера о тех временах, когда он находился в
заточении  с  блаженным  мучеником  мистером  Джеймсом  Ренуиком, кто поднял
упавшее  знамя  нашей  истинной,  реформированной  шотландской  церкви после
того,   как   достойный   и  прославленный  Дэниел  Камерон,  наш  последний
благословенный   знаменосец,   был  сражен  мечами  нечестивцев  в  Эрсмосе;
вспомнила  я  и  про  то,  как сердца даже самых неисправимых преступников и
убийц,  с  кем  они  были заключены, смягчились как воск, когда они услышали
слова  их  праведной  веры.  И  я подумала, что тот, кто помог им в беде, не
оставит  и меня без помощи и укажет мне как и когда избавиться от тех пут, в
которые  я попала. Мысленно я повторила слова блаженного псалмопевца в сорок
втором  и  сорок  третьем псалмах Священного писания: "Что унываешь ты, душа
моя,  и  что  смущаешься?  Уповай на Бога, ибо я буду славить его, Спасителя
моего и Бога моего".
     Укрепив  свой  разум,  от  природы спокойный, твердый и уравновешенный,
этими  религиозными  рассуждениями,  бедная пленница смогла уловить и понять
большую  часть  знаменательного  разговора,  который вели те, в чьи руки она
попала;  правда,  задача  была  не из легких, ибо они говорили приглушенными
голосами,  прибегали иногда к воровскому жаргону, совершенно непонятному для
Джини,  и  дополняли  свои  отрывистые  фразы  различными жестами и знаками,
обычными для людей преступных профессий.
     Разговор начал мужчина:
     - Теперь  ты  видишь,  почтеннейшая,  что  я  друзьям  не изменяю. Я не
забыл,  что  это  ты  помогла  мне  дать  тягу  из камеры Йоркской тюрьмы, и
поэтому-то  я сейчас и помогаю тебе и даже вопросов не задаю; я знаю, что за
услугу   платят   услугой.   Но   теперь,  когда  эта  луженая  глотка  Мэдж
утихомирилась,  а  безмозглый  наш  висельник  шлепает за старой кобылой, ты
должна  выложить  мне  все как есть начистоту, потому что провалиться мне на
этом  месте,  если  я  трону  девчонку  или  дам  ее в обиду, раз у нее есть
пропуск Джима Рэта.
     - Ты  парень  честный,  Фрэнк,  - сказала старуха, - да больно мягкотел
для  нашего  дела;  твое нежное сердце тебя до добра не доведет. Ты так и до
виселицы  докатишься,  помяни  мое  слово,  - а все потому, что какой-нибудь
олух, кого ты вовремя не полоснешь по глотке, донесет на тебя.
     - Ну  уж,  не  завирайся,  старуха,  - ответил грабитель, - я знавал не
одного  молодчика, который в первое же лето как вышел на большую дорогу, так
сразу  и  попался,  а  все  потому, что был больно падок на нож. И потом мне
хочется   хоть   годика  два  на  совести  ничего  не  иметь.  Словом,  живо
выкладывай,  в  чем тут дело и какая тебе нужна помощь, но подлостей от меня
не жди.
     - Да  ты  и  сам знаешь, в чем тут дело, Фрэнк. Но раньше хлебни-ка вот
отсюда: чистая голландская!
     Она  достала  из  кармана флягу и налила ему большую чашку, которую тот
сразу же осушил, заметив:
     - Водка что надо, первый сорт.
     - Так  вот,  Фрэнк,  ты  должен  знать,  что...  Выпей  еще немного для
храбрости.
     - Ну  нет,  хватит. Коли женщина толкает тебя на какую-то подлость, она
всегда  раньше  угощает  водкой.  Плевать мне на пьяную храбрость. Уж коли я
что и сделаю, - так в трезвом виде, так оно вернее будет.
     - Ну  так  вот, ты же знаешь, - снова начала старуха, больше не пытаясь
задобрить его, - что эта девка идет в Лондон.
     После этого Джини удалось уловить только еще одно слово - "сестра".
     Грабитель ответил громче:
     - Это верно. А тебе-то, черт возьми, что до этого за дело?
     - Значит,  есть  дело,  коли  говорю. Если на той потаскушке не затянут
петли, этот болван женится на ней.
     - Ну и пусть себе женится. Кому какое дело до этого?
     - Кому,  балда,  дело?  Мне  дело,  вот кому! Да я скорее своими руками
задушу ее, чем допущу, чтобы она заняла место Мэдж.
     - Место  Мэдж?  Да  ты  что,  ослепла,  что  ли?  Да чего ради будет он
жениться  на этой идиотке Мэдж? Вот так помер, нечего сказать, - жениться на
Мэдж Уайлдфайр! Ха! Ха! Ха!
     - Заткнись   ты,  душегуб  окаянный,  побирушка,  вор  прирожденный!  -
вскипела  карга.  -  Пусть  не  женится  на  Мэдж,  но тогда и другой ему не
видать!  Нет,  никто  не будет его женой - это место моей дочке принадлежит!
Да!  Это  из-за него она сумасшедшая, а я нищая! Но и я кое-что о нем знаю -
такое  знаю,  что  его тут же вздернут, будь он хоть о семи головах! Да, да,
все про него знаю, все, все! И его вздернут, вздернут, вздернут!
     Злорадно  улыбаясь,  она  твердила  эти  страшные  слова,  словно  бес,
одержимый местью.
     - Так  что  же ты не вздернешь его, не вздернешь его, не вздернешь его?
-  спросил  Фрэнк,  с  презрением  передразнивая ее. - В этом было бы больше
проку,  чем  мстить  двум  девчонкам,  не  причинившим  тебе  и твоей дочери
никакого зла!
     - Никакого  зла?  -  повторила  старуха.  -  А вдруг он женится на этой
арестантке, если ее выпустят оттуда?
     - Но  ведь он все равно никогда не женится на пташке из твоего выводка;
чего  же ради ты так кипятишься? - спросил снова грабитель, пожимая плечами.
-  Если можно было бы чего-то добиться, я бы уж так и быть, влез в это дело,
но пакостить без всякой цели не стану.
     - А  месть,  по-твоему,  не  цель? - спросила ведьма. - Месть это самый
лакомый кусочек из всех блюд, что готовят в аду!
     - Пусть  дьявол и жрет этот кусочек, - ответил грабитель, - а мне, черт
возьми, не по вкусу соус к этому блюду.
     - Месть!  -  продолжала старуха. - Да это самая лучшая награда, которой
удостаивает  нас  дьявол  за  наши  труды в этом и в том мире. Сколько сил я
потратила  на  нее,  сколько мук натерпелась и грехов натворила, и я добьюсь
своего,  добьюсь  во  что  бы  то  ни  стало,  а  если  нет  -  значит,  нет
справедливости ни в небесах, ни в преисподней.
     Левитт   зажег  трубку  и  с  невозмутимым  видом  слушал  неистовые  и
мстительные  откровения старой фурии. Образ жизни, который он вел, настолько
ожесточил  его,  что  он  не  возмущался  ими,  а  равнодушие  и,  возможно,
природная тупость мешали ему уловить скрытую в них неукротимую ярость.
     - Послушай,  мамаша,  -  сказал  он  после  паузы,  -  если  уж  ты так
загорелась местью, то и вымещала бы ее на самом парне.
     - И  я  бы того хотела, - ответила она, втягивая воздух, словно томимый
жаждой  человек,  которому  кажется, что он пьет. - Как бы я того хотела! Да
нет, не могу. Не могу!
     - А  почему? Что тебе стоит донести на него за эту шотландскую историю?
Вот  его  и  повесят.  Ведь  шуму  эта история наделала столько, словно весь
Английский банк ограбили.
     - Вот  у  этой  высохшей  груди я вынянчила его, - проговорила старуха,
прижимая  к  груди руки, словно укачивая ребенка, - и хотя он оказался змеей
подколодной,  хотя  он  погубил  и  меня  и  моих  близких  и сделал из меня
сообщницу  дьявола,  - ежели только есть дьявол, - и из-за него я отправлюсь
в  ад,  -  ежели  только и вправду есть ад, - все же я не могу погубить его!
Нет,  не  могу, - продолжала она в ярости на самое себя, - я думала об этом,
я  пробовала,  но  я  не  смогла  одолеть  это  дело, Фрэнк Левитт! Нипочем!
Нипочем!  Он  был  первым  ребенком,  которого  я  вырастила,  хоть я совсем
больная  была  тогда; но разве может мужчина понять, что чувствует женщина к
первому младенцу, которого она прижмет к груди?
     - Этого  уж  мы,  точно,  не  знаем,  -  сказал  Левитт.  - Но, мамаша,
говорят,  что  с  другими  младенцами  которые попадались тебе в руки, ты не
была  такой  доброй? А ну-ка, брось этот нож, черт возьми, и не забывай, что
я тут главарь и командир, - так что не бунтовать!
     Старая  ведьма,  услышав  вопрос  Фрэнка,  схватилась  было  за рукоять
большого  ножа,  но  при  последних  его  словах разжала руку и, отведя ее в
сторону, опустила вниз; криво усмехнувшись, она продолжала:
     - Младенцы!  Да  ты,  парень,  шутишь!  Разве можно обижать беззащитных
крошек?  У  Мэдж,  бедняжки, правда, с одним младенцем беда стряслась, а что
до   другого...  -  Здесь  она  заговорила  так  тихо,  что  Джини,  как  ни
вслушивалась,  не  могла  уловить ни слова; она разобрала только самый конец
фразы,  когда  старуха  снова  повысила  голос:  -  ...и  Мэдж, эта дурочка,
бросила его, наверно, в озеро Норт-лох.
     Мэдж,  отличавшаяся,  как  и  все  умственно  расстроенные люди, чутким
сном, произнесла со своего ложа:
     - И вовсе нет, матушка, ничего такого я не делала.
     - Помалкивай  там, дьявольское отродье! - крикнула мать. - Не то другая
девка проснется.
     - Это  и  впрямь  будет опасно, - проговорил Фрэнк и, встав, направился
за Мэг Мардоксон к перегородке.
     - Встань,  -  сказала  ведьма своей дочери, - не то я пропущу нож через
стенку прямо в твою дурацкую спину.
     По-видимому,  она  подкрепила угрозу действием и кольнула кончиком ножа
Мэдж,   потому   что  последняя,  слабо  вскрикнув,  отодвинулась,  и  дверь
открылась.
     Старуха  держала  в одной руке свечу, а в другой нож. Левитт, непонятно
с  какой  целью,  следовал  за  ней:  то ли чтоб помешать ей в осуществлении
злого  умысла,  то  ли,  наоборот,  помочь.  Но  Джини  не растерялась в эту
страшную  минуту  и  тем спасла себя. У нее хватило присутствия духа принять
вид   и  позу  человека,  погруженного  в  глубокий  сон;  она  смогла  даже
соответственно   регулировать   свое  дыхание,  невзирая  на  охватившее  ее
страшное волнение.
     Старуха  приблизила  свечку к лицу Джини; как девушка сама впоследствии
рассказывала,  ужас ее в этот момент был так велик, что ей показалось, будто
она  ясно  видит  сквозь  сомкнутые  ресницы  тех, кто, несомненно, замышлял
убить  ее.  Тем  не  менее у нее хватило мужества продолжать притворство, от
которого, может быть, зависела ее жизнь.
     Левитт  испытующе  посмотрел на нее, потом вытолкнул старуху за дверь и
вышел  следом за ней. Там они снова сели, и Джини, к великому ее облегчению,
услышала, как грабитель сказал:
     - Спит,  словно  в  сонном царстве. А теперь, старуха, провалиться мне,
ежели  я  хоть  что-то  понимаю в твоей истории: что тебе за польза повесить
одну  девку  и  мучить другую? Но так уж и быть, я всегда рад помочь своим и
тебе  тоже  послужу,  как ты того желаешь. Дело это, как я вижу, грязное; но
мне,  думаю, удастся затащить ее к заливу Уош, а оттуда переправить на люгер
Тома  Муншайна, где мы продержим ее недели три или четыре. Хватит с тебя? Но
черт  меня  возьми, ежели я разрешу кому-нибудь тронуть ее хоть пальцем, - я
тому  шею сверну. Затея эта подлая, Мэг, и я бы много дал, чтобы ты с твоими
затеями вместе провалилась в преисподнюю.
     - Ну,  ну,  голубчик  Левитт,  не  хорохорься.  Будь  по-твоему:  я  не
отправлю  ее  на  небеса прежде времени. Что мне до того, останется она жива
или подохнет, - все дело в ее сестре, а не в ней!
     - Ладно,  договорились,  и хватит об этом. Вон Том идет. Да и время уже
на боковую.
     Все улеглись, и вскоре в этом убежище порока воцарилась тишина.
     Джини  долго  лежала  без  сна.  На  рассвете  она  услышала,  как двое
грабителей,  пошептавшись  о  чем-то со старухой, вышли из лачуги. Сознание,
что  теперь  ее  охраняют  только  женщины,  несколько приободрило Джини, и,
сраженная непреодолимой усталостью, она заснула.
     Когда  пленница  проснулась,  солнце  стояло  уже  высоко и утро было в
полном  разгаре. Мэдж Уайлдфайр была еще в закутке, служившем им спальней, и
со  свойственным  ей видом бессмысленного ликования сейчас же пожелала Джини
доброго утра.
     - А  знаешь,  девушка,  -  сказала  она,  - пока ты находилась в сонном
царстве,  тут  произошли  диковинные  вещи. Приходили полицейские, встретили
мою  мамашу  в дверях и потащили ее куда-то к судье из-за пшеницы. Вот тоже!
Эти  английские  скряги  так  же  помешаны  на  своей  пшенице  и траве, как
шотландские  лэрды  -  на  зайцах  и куропатках. Если ты хочешь, девушка, мы
сыграем  с  ними  шутку:  пойдем  и  погуляем,  пока  их нет. То-то будет им
работенка  нас  искать! Но к обеду мы вернемся или, самое позднее, к вечеру,
а  пока что повеселимся на приволье. А может, ты хочешь позавтракать и снова
лечь?  Я  по  себе  знаю:  иногда я уткнусь головой в руку и день-деньской и
словечка  не  вымолвлю,  а бывает и наоборот - усидеть не могу на месте. Вот
тогда-то  люди мне покою не дают... Ну, да и я ведь девка не промах. Словом,
пойдем, со мной не пропадешь!
     Если   бы  Мэдж  Уайлдфайр  была  даже  буйнопомешанной,  а  не  просто
существом  с  неопределенным,  путаным  и изменчивым мышлением, поддающимся,
очевидно,  самым  пустячным воздействиям, Джини и тогда не сопротивлялась бы
предложению  покинуть  столь  опасное  для  нее  место заточения. Она горячо
заверила  Мэдж,  что не хочет ни спать, ни есть, и, успокоив себя тем, что в
ее  словах  нет ничего греховного, всецело одобрила желание своего безумного
стража прогуляться в лесу.
     - Я  предложила  это  не  только  из-за  леса, - сказала бедная Мэдж, -
тебе,  наверно, тоже хочется уйти подальше от этой компании. Они не то чтобы
совсем  уж плохие, но все-таки какие-то чудные, и мне кажется, что с тех пор
как мать и я водим с ними дружбу, у нас с ней не все в порядке.
     С    поспешностью,   радостью,   страхом   и   надеждой,   обуревающими
освобожденного  пленника,  Джини схватила свой узелок и, выйдя вслед за Мэдж
на   свежий  воздух,  нетерпеливо  огляделась  вокруг,  рассчитывая  увидеть
где-нибудь  поблизости  человеческое  жилье. Но такового не оказалось. Почва
была  кое-где возделана, а кое-где представляла собой нетронутую целину, что
объяснялось,   очевидно,   причудами   ленивого  земледельца.  Невозделанные
участки  имели  пустынный  вид,  местами они поросли карликовыми деревьями и
кустами,  на  остальной  же  части  простирались  болота,  высохшие  луга  и
пастбища.
     Внимание  Джини  было  сосредоточено  на  том,  чтобы  определить,  где
находится  проезжая  дорога,  с  которой ее увели. Если бы удалось вернуться
туда,  то,  наверно,  ей  встретился  бы  там  какой-нибудь прохожий или она
добралась  бы  до  какого-нибудь  дома,  где  мог