ика
честь  состоять в этой должности в наше греховное время, - я говорю вам, что
слышал,  как  сам  праведный  Сондерс  Педен  -  не скажу точно, когда, знаю
только,   что   в  черные  годы,  когда  шотландская  церковь  была  попрана
нечестивыми,  -  слышал,  как  сам  Педен укорял свою паству, а это были все
добрые  христиане,  что  многие  из  них больше горюют о пропавшей телке или
жеребенке,  чем  о  торжестве  еретиков, и что они слушают проповедь, а сами
думают  каждый  о  своем,  вот  хоть леди Хандлслоп: она думает о своем сыне
Джоке.  И  что  же  вы  думаете?  Леди  Хандлслоп тут же созналась, что ей и
вправду  не  терпелось  вернуться  домой  -  сын у нее лежал больной. Что же
сказал  бы  Педен  обо  мне,  если  бы  я  позабыл  о  бедствиях церкви ради
презренной? О, горе мне! Как подумаю, чем она стала!..
     - Но  ведь  дело  идет о ее жизни, - сказал Мидлбург. - Надо спасать ее
жизнь, если возможно.
     - Жизнь!  -  воскликнул  Дэви.  -  Если она потеряла честь, я не дам за
жизнь  ее  ни одного своего седого волоса... Нет, что я! - спохватился он. -
Я  готов  отдать  свою  старую  голову, которую она опозорила, чтобы дать ей
время  покаяться,  ибо  "что  имеют  грешники,  кроме  духа  жизни в ноздрях
своих?"  Но  видеть  ее  я  не  хочу!  Это решено: видеть ее я не хочу! - Он
умолк,  но  продолжал  еще  шевелить  губами,  словно повторяя про себя свою
клятву.
     - Послушайте,  -  сказал  Мидлбург,  -  я говорю с вами как с человеком
рассудительным; для спасения ее жизни нужны некоторые земные меры.
     - Я  понимаю  вас.  Все,  что  может  сделать  в  таких  случаях земная
мудрость,  все  это  делает для нее мистер Новит, стряпчий одного почтенного
лица  -  лэрда Дамбидайкса. А мне не пристало иметь дело с нынешними судами.
Это против моей совести.
     - Иначе  говоря, - сказал Мидлбург, - вы камеронец и не признаете наших
судов и нынешнего правительства?
     - Прошу  прощения,  сэр,  -  сказал  Дэвид,  который так гордился своим
полемическим  искусством,  что  не хотел причислять себя ни к какой секте. -
Не  спешите  с  заключениями. Зачем мне зваться камеронцем, особенно теперь,
когда  имя  этого  славного  мученика  присвоено полку солдат, где, говорят,
богохульствуют  и  ругаются  громче,  чем  Ричард Камерон проповедовал слово
божье...  Мало  того!  Вам  понадобилось  еще  больше  обесславить  его имя.
Барабаны,  дудки  и  волынки  играют  суетный  и греховный плясовой наигрыш,
который   назван   Камероновым.  И  многие  под  него  пляшут,  а  считаются
верующими.  Разве  пристало  верующим  плясать, да еще обнявшись с женщиной?
Ведь  это  значит  уподобляться  скотам  -  и  многих  это  толкнуло на путь
погибели, как мне теперь хорошо известно.
     - Да  нет  же,  мистер  Динс,  -  отвечал  Мидлбург,  -  я только хотел
сказать,  что  вы  камеронец,  или  макмилланит,  словом,  один  из тех, кто
отказывается   давать   присягу  при  правительстве,  которое  не  утвердило
ковенант.
     - Сэр,  - отвечал неутомимый полемист, в пылу спора позабывая даже свою
беду.  -  Меня  не  так  легко  сбить  с  толку,  как  вы  полагаете.  Я  не
макмилланит,  не  русселит, не гамильтонец, не гарлеит и не гоуденит; я ни у
кого  не  иду  на  поводу, и незачем мне называть мою веру именами таких же,
как и я, грешников. Я служу истинной вере по своему скромному разумению.
     - Иначе  говоря,  мистер  Динс,  -  сказал  Мидлбург,  - вы - динсеит и
исповедуете свое собственное учение.
     - Это  как вам угодно, - сказал Динс, - а только я отстаивал веру перед
сильными  мира  сего  в  самые  тяжелые  времена.  Не хочу восхвалять себя и
охаивать  других;  но дай Бог, чтобы все шотландцы столь же твердо держались
истинной  веры  и прямого пути, - как бы по гребню горы, разделяющей ветры и
воды,  -  избегая  соблазнов  и ересей, подстерегающих нас и справа и слева,
как Джонни Додс из Фартинг-Эйкра и еще один, которого я называть не стану.
     - Если   я   вас   верно  понял,  -  сказал  судья,  -  Джон  Доддс  из
Фартинг-Эйкра  и  Дэвид Динс из Сент-Леонарда вдвоем составляют всю истинную
шотландскую церковь.
     - Храни  меня  Бог  от  такого  самовосхваления,  когда  есть еще много
добрых  христиан,  -  ответил  Дэвид.  -  Но, разумеется, не всякого Господь
сподобил, и что ж удивительного, если...
     - Все  это  очень  хорошо,  -  прервал  его  Мидлбург,  - но у меня нет
времени  вас слушать. Я хотел сообщить вам, что я распорядился вручить вашей
дочери  повестку  в  суд. Если она явится и даст показания, можно надеяться,
что  она  спасет жизнь своей сестры. Если же вы из религиозных предрассудков
помешаете  ей  выполнить  долг сестры и подданной его величества и запретите
ей  предстать  перед правительственным судом, то я буду вынужден сказать вам
со  всей  резкостью: вы дали жизнь этой несчастной девушке, но вы же станете
виновником ее безвременной и насильственной смерти.
     С этими словами мистер Мидлбург приготовился уходить.
     - Постойте,  постойте, мистер Мидлбург, - сказал Динс в растерянности и
тоске;  но бальи, чувствуя, что дальнейший разговор мог ослабить впечатление
от этих сильных слов, отказался продолжить его и поспешно простился.
     Динс  опустился на скамью, раздираемый противоречивыми чувствами. Среди
его  единоверцев  давно  шли  жаркие  споры  о  том,  не  грешно ли истинным
пресвитерианам  признавать  послереволюционное  правительство,  раз  оно  не
признало  Торжественной  лиги  и  ковенанта.  Позднее  все  сторонники этого
мнения,     звучно     называвшиеся    антипапистским,    антиепископальным,
антиэрастианским    и   антисектантским   движением   подлинных   хранителей
пресвитерианства,  в  свою  очередь,  разделились  на множество мелких сект,
каждая из которых по-своему понимала границы повиновения светским властям.
     В  1682  году  эти  важные  и  щекотливые вопросы обсуждались на весьма
бурном  собрании,  показавшем  несогласие и совершенную непоследовательность
во  взглядах  подлинных  хранителей пресвитерианства. Место, где происходило
собрание,  как  нельзя  лучше подходило для этой цели. Это было уединенное и
дикое  ущелье  в  долине  Твида, окруженное высокими холмами и отдаленное от
всякого  жилья.  Речка, или, вернее, горный поток Талла, яростно скачущий по
уступам  своего  русла,  дал  этому  месту  название Талла-Линнс. Здесь-то и
собрались  вожди  рассеянных  остатков ковенантеров - одичавшие в изгнании и
озлобленные  гонениями  фанатики.  Не выпуская из рук оружия, они сошлись на
берегу  бурного  потока  и,  стараясь  перекричать  его  шум, столь же бурно
спорили о предметах пустых и ничтожных, как бурлящая в потоке пена.
     Большинство  собравшихся  твердо  держалось  того  мнения,  что  уплата
какого  бы  то  ни  было  налога  существующему  правительству  незаконна  и
равносильна  идолопоклонству.  Относительно  других  форм подчинения властям
мнения  разошлись.  Характерным  примером  того,  над  чем билась мысль этих
воинствующих  отцов  церкви,  может  служить  следующее: согласившись насчет
греховности  налогов  на  содержание постоянной армии и милиции, они яростно
заспорили  о  законности  уплаты  дорожных,  мостовых  и прочих сборов. Были
такие,  которые  восставали  против уплаты дорожных и мостовых пошлин, но не
видели  греха  в  том, чтобы платить за перевоз на пароме; а такой ревнитель
веры,  как  Джеймс  Рассел,  один из убийц архиепископа Сент-Эндрю, пламенно
обличал   и  эту  форму  повиновения  существующим  властям.  Сей  ученый  и
праведный  муж и его последователи усомнились даже в законности употребления
обычных  названий  месяцев  и дней недели, которые казались им языческими, и
постановили  считать  всех,  кто  произносит слова "понедельник", "вторник",
"январь",   "февраль"  и  тому  подобное,  "заслуживающими  кары  наравне  с
идолопоклонниками, если не более".
     Дэвид  Динс  присутствовал на этом памятном собрании, хотя по молодости
не  мог  еще  участвовать  в  спорах.  Он  остался  под сильным впечатлением
полемического   искусства   споривших  и  производимого  ими  шума  и  часто
возвращался  к ним мыслями. Хотя он тщательно скрывал свои сомнения от всех,
а  может  быть,  и  от  себя самого, он так и не пришел ни к какому решению.
Природный  здравый смысл боролся в нем с богословским рвением. Ему, конечно,
не  нравилось  равнодушие,  с  каким правительство короля Вильгельма предало
забвению  прошлые  заблуждения  и  вместо  того,  чтобы восстановить прежнюю
власть  пресвитерианской  церкви, распространило амнистию и на ее гонителей,
а  многих  из  них  даже оделило высокими званиями, милостями и должностями.
Когда  на  первом генеральном собрании церкви, состоявшемся после революции,
было   предложено   восстановить   ковенант,  Динс  с  ужасом  услышал,  как
предложение  это  было  отвергнуто светскими мудрецами, как он их называл, и
признано  несвоевременным  и  не  отвечающим  нынешним  принципам церковного
устройства.  При  королеве Анне он окончательно убедился, что правительство,
созданное  после  революции,  было чуждо истинного пресвитерианства. Однако,
будучи  более  рассудительным,  чем  крайние  фанатики  его  толка, он видел
умеренность  и терпимость этих двух царствований в сравнении с деспотизмом и
гонениями  при  Карле  II  и  Иакове  II.  Пресвитерианство, хотя и лишенное
такого  грозного  оружия, как отлучение, и вынужденное терпеть рядом с собой
епископат  и  различные  секты,  все же осталось господствующей национальной
церковью.  "Второй  храм",  хотя  и  не  равный  по  своему блеску первому -
мощному,  укрепленному  зданию, простоявшему с 1639 года вплоть до битвы при
Данбаре,  все  же  сохранял очертания своего прообраза. После восстания 1715
года  страх  перед  возрождением  папизма и епископата почти примирил Дэвида
Динса  с  правительством  короля  Георга, хотя его и печалила предполагаемая
склонность  этого  государя  к эрастианской ереси. Все эти обстоятельства не
раз  побуждали  его  менять  свое  мнение  о  допустимых  границах  и формах
повиновения  правительству,  которое, при всей своей отеческой мягкости, все
же  не  признавало  ковенанта.  Но  теперь, ради спасения Эффи, требовалось,
чтобы  он  позволил  Джини  дать  показания  в суде, а это всеми камеронцами
единогласно  признавалось за прямое вероотступничество. Голос природы громко
спорил  в  его  душе  с  фанатизмом.  Наконец ум его, изощренный в полемике,
нашел  выход  из  страшной  дилеммы,  в  которой  он видел либо измену своим
религиозным  принципам,  либо...  Но  этой  мысли  отцовское сердце не могло
вынести.
     "Я  от своих верований никогда не отступался, - сказал себе Дэвид Динс.
-  Но  кто  посмеет сказать, что я осуждал своего ближнего, если он следовал
тропой  более  широкой,  чем  я  избрал  для  себя?  Никогда  я не стремился
усугублять  раскол  и  никогда  не  осуждал  тех, кто соглашался платить все
мелкие подати...
     Как  знать,  быть может, дочери моей Джини дано видеть больше, чем моим
старым  глазам.  Пусть  же  это  будет делом ее совести, а не моей. Если она
сочтет  возможным  явиться  в  суд  и  свидетельствовать в пользу несчастной
грешницы,  я  не  стану  удерживать или укорять. А если нет... - Тут течение
его  мыслей  прервалось,  и  жестокая  мука  исказила его черты; но, поборов
себя,  он  твердо  продолжал:  -  Если  нет  -  упаси меня Бог толкать ее на
вероотступничество!  Да  не свершу насилия над совестью своего ребенка, даже
ради  спасения  другой моей дочери". Древний римлянин послал бы свою дочь на
смерть  по  иным побуждениям; но твердостью в исполнении того, что он считал
своим долгом, ни один римлянин не превзошел бы старого Динса.


                                 Глава XIX

                                                   Как море утлую ладью,
                                                   Швыряет жизнь людей,
                                                   Но пристань обретут в раю
                                                   Они на склоне дней.

                                                              Уоттс, "Гимны"

     Динс  твердыми  шагами  направился в комнату дочери, решив предоставить
собственной  ее  совести  решение спорного вопроса, который, как он полагал,
встал перед нею.
     Комнатка  эта  прежде  служила спальней обеим сестрам, и там еще стояла
кровать,  которую  поставили  для  Эффи,  когда она, жалуясь на недомогание,
отказалась  делить,  как  в прежние, счастливые дни, свою постель с сестрою.
Глаза  Динса  невольно  остановились  на  этом узком ложе, задернутом грубой
темно-зеленой  занавеской; воспоминания нахлынули на него с такой силой, что
он  не  сразу мог заговорить с дочерью. Занятие, за которым он застал Джини,
помогло  ему  начать  разговор.  Она  читала  повестку,  где ей предлагалось
явиться  в  суд  в  качестве  свидетельницы  защиты.  Достойный судья, решив
сделать  для Эффи все возможное и не дать Джини уклониться от дачи показаний
из-за  того,  что она не была предупреждена вовремя, распорядился вручить ей
эту  повестку  по  всей  форме,  принятой  в  шотландском  уголовном суде, с
сопровождавшим его полицейским.
     Это облегчило Динсу начало тяжелого объяснения с дочерью.
     - Вижу, что ты все уже знаешь, - сказал он глухим и дрожащим голосом.
     - Ах,   отец!   Какой   страшный   выбор   между   законом  божеским  и
человеческим! Что же нам теперь делать? Что делать?
     Надо  сказать,  что  у  Джини не было ни малейших сомнений относительно
самой  явки  в светский суд. Вероятно, отец не раз обсуждал этот вопрос в ее
присутствии;   но   мы   уже  говорили,  что  она  почтительно  и  терпеливо
выслушивала  многое,  что не понимала, и что точности религиозной казуистики
от   нее   ускользали.  Получив  повестку,  она  подумала  не  о  призрачных
сомнениях,  тревоживших  ее отца, а только о словах незнакомца, встреченного
ею  у  Мусхетова  кэрна.  Она подумала, что на суде ей придется либо послать
сестру  на  казнь, сказав правду, либо солгать ради спасения ее жизни. Мысль
эта  настолько завладела ею, что слова отца: "Вижу, что ты все уже знаешь" -
она  отнесла все к тому же страшному требованию незнакомца. Она взглянула на
отца  с  тревожным  удивлением,  смешанным  с  ужасом;  ужас этот мог только
усилиться  при  следующих  его  словах,  которые  она  продолжала  толковать
по-своему.
     - Дочь  моя,  -  сказал  Дэвид,  -  я  всегда  полагал,  что  в случаях
сомнительных   и  спорных  каждому  христианину  надлежит  руководствоваться
только  своей  совестью.  Загляни же в себя, вопроси свою совесть, и как она
внушит тебе, так пусть и будет.
     - Отец,  -  спросила  Джини,  иначе  понимая его совет и потому не веря
своим  ушам, - неужели же это спорный вопрос? А как же девятая заповедь: "Не
послушествуй на друга твоея свидетельства ложна"?
     Дэвид  Динс  помолчал.  Все  еще  относя  ее  слова к своим собственным
сомнениям  насчет  светского  суда,  он  счел,  что женщине и сестре едва ли
подобает  быть  столь щепетильной, если даже он, мужчина, искушенный во всех
богословских  тонкостях  своего  богословского  века,  косвенно  поощряет ее
следовать  голосу  чувства.  Однако  он  оставался  тверд в своем решении не
влиять  на  нее,  пока взгляд его снова не упал на узкую кровать, на которой
младшая  дочь,  дитя его старости, еще недавно сидела изможденная, бледная и
страдающая.  Эта  картина,  возникнув перед его мысленным взором, подсказала
ему  необычные  для сурового фанатика рассуждения - те доводы, которые могли
спасти его дитя.
     - Дочь  моя,  - сказал он, - дело это спорное потому, что иным оно, без
сомнения,   может   показаться  греховным;  ибо  кто  свидетельствует  перед
неправедным  судом,  а  следовательно, против своей совести, может считаться
как  бы  лжесвидетелем  против ближнего. Но где речь идет о подчинении, грех
заключается  не  столько  в  самом  подчинении,  сколько  в  душе  и совести
подчиняющегося;  вот  почему  -  хотя  сам  я неизменно выступал против всех
подобных  уступок - язык мой не повернется осуждать тех, кто слушал поучения
присягнувших  священников,  ибо  и  из  этих поучений они могли, быть может,
извлечь доброе - хотя сам я этого не мог.
     Тут  Дэвид  почувствовал  опасения,  что  он  может поколебать в дочери
чистоту  веры  и  толкнуть  ее  на  путь  греховной  терпимости к ересям. Он
прервал свою речь и сказал уже другим тоном:
     - Я  вижу,  Джини,  что греховные земные привязанности - да, греховные,
когда  надо  исполнить  волю  небесного Отца - чересчур тяготеют надо мной в
этот  час тяжкого испытания; я сам не различаю, где мой долг, следовательно,
не  могу наставить тебя. Не стану больше говорить об этом трудном деле. Если
ты  можешь,  Джини, с чистой совестью свидетельствовать за эту несчастную...
-  Тут  голос его прервался. - Ведь она тебе сестра, хоть и грешница, хоть и
падшая...  Она  дочь святой женщины, которая ныне на небесах. Покойница была
тебе  вместо  матери,  Джини... Но если совесть тебе не позволяет - поступай
по  совести,  и  да  будет  над нами воля Божья. - С этими словами он вышел,
оставив дочь в горестном раздумье.
     Какая  новая  тяжесть  легла  бы  на  душу  старого  Динса,  уже  и так
согнувшегося  под  бременем  горя, если бы он знал, что дочь истолковала его
казуистические   рассуждения   не   как  дозволение  следовать  собственному
разумению  в  мелочных  контроверзах пресвитерианства, но как совет нарушить
одну из священных заповедей, одинаково чтимых христианами всех сект.
     - Возможно  ли? - сказала себе Джини, когда дверь за отцом закрылась. -
Он  ли говорил сейчас со мной или это бес принял его обличье, чтобы дать мне
погибельный  совет? Сестра, осужденная на смерть, и отец, указующий мне путь
к ее спасению! Господи, избави меня от страшного искушения!
     Теряясь  в  догадках,  она  на  мгновение  подумала,  что  отец толкует
девятую  заповедь  буквально,  то  есть  как запрещение лжесвидетельствовать
именно  против ближнего, но не в пользу его. Однако ее ясный и неиспорченный
ум,  всегда  различавший  добро  и  зло,  тотчас же отверг толкование, столь
узкое  и  столь недостойное божественного законодателя. Джини терзалась и не
знала,  на  что  решиться.  Боясь  поговорить  с  отцом  начистоту, чтобы не
услышать  совет,  которому  она  не  могла  следовать,  страдая  за сестру и
особенно  страдая  от  сознания,  что  спасительное  средство находится в ее
руках,  но совесть не позволяет ей применить его, она металась, точно челн в
бурном  море,  и, подобно челну, имела лишь один якорь - веру в провидение и
решимость исполнить свой долг.
     Твердое  благочестие  Батлера  и  его  привязанность  были бы ей лучшей
опорой  в  эти  тяжелые  минуты; но ему все еще было запрещено отлучаться из
Либбертона;  а  она  едва  умела писать, и сомнения ее были такого свойства,
что  она  не  сумела  бы  изложить  их в письме. Ей пришлось поэтому всецело
положиться на собственное разумение.
     Немало  печалило  Джини  и  то, что она не могла услышать из уст сестры
подтверждение ее невиновности, хотя и верила в нее всем сердцем.
     Двойная  игра,  которую  Рэтклиф  вел во время облавы на Робертсона, не
помешала  ему  получить награду и должность, что, впрочем, нередко достается
именно  тем,  кто  ведет двойную игру. Шарпитло, почуявший в нем родственную
душу,  замолвил  за него слово перед городскими властями; немало смягчило их
и  то  обстоятельство,  что  он  добровольно  остался  в тюрьме, когда толпа
взломала  ворота  и  он  легко  мог  бы  спастись. Таким образом, он получил
полное  прощение.  И вскоре Джеймс Рэтклиф, известный на всю Шотландию вор и
взломщик, оправдал старую пословицу и был приставлен стеречь других воров.
     Заняв  этот  ответственный  пост,  Рэтклиф  не  раз  выслушивал просьбы
мудрого  Сэдлтри  и  других  друзей  семьи  Динс  о  том,