родилась  в  городе Разрушения, а про мою мать, что она миссис Летучая Мышь,
которая  живет  на улице Мертвеца, а Фрэнк Левитт и Том Висельник походят на
Недоверие  и  Порок,  на  тех  самых,  что  прискакали во весь опор и ударом
дубинки   сшибли  бедного  паломника  на  землю  и  украли  его  мешок,  где
находились  все его деньги на дорогу. Они уже со многими так поступали и так
будут  впредь делать... А теперь мы пойдем с тобой в дом Толкователя, я знаю
здесь  одного  человека,  который  вполне  сойдет  за Толкователя: глаза его
подняты  к  небесам,  в  руках  у  него  самые умные книги, а на устах закон
правды,  и  он  так  разговаривает  с  людьми,  словно  внушает  им  что-то.
Послушайся  я  его  в  свое  время  -  не была бы я теперь таким отверженным
созданием.  А  нынче  все  кончено  для  меня.  Но  мы  подождем  у ворот, и
привратник  впустит  Христиану,  а Милосердие не впустит, и тогда я встану у
двери,  вся  дрожа  и  в слезах, а Христиана - это ты, Джини, - вступится за
меня;  и тогда Милосердие - это я, ты не забыла? - упадет в обморок, и тогда
Толкователь,  да,  да,  Толкователь,  то  есть  сам мистер Стонтон, выйдет и
возьмет  меня,  бедную,  потерянную,  безумную,  за  руку,  и  угостит  меня
гранатом,  и  пчелиными  сотами, и вином, чтобы привести меня в чувство, и к
нам  вернутся  добрые  старые  времена, и мы все станем самыми счастливыми в
мире.
     Джини  показалось,  что  в сбивчивых и невнятных словах Мэдж можно было
подметить  какую-то  вполне осознанную цель: увидеть того, кого она когда-то
оскорбила,  и получить его прощение. Подобная попытка скорей всякого другого
средства  могла  примирить  ее  с законом и вернуть к честному образу жизни.
Поэтому   она   решила  следовать  за  Мэдж,  пока  та  находилась  в  таком
благоприятном   настроении,   и   отстаивать  свои  интересы  соответственно
сложившимся обстоятельствам.
     Они  были  уже  совсем  близко  от  селения - прелестного уголка, столь
типичного  для  веселой  Англии:  домики  его  располагались  не в виде двух
прямых  линии  по  обе стороны пыльной дороги, а стояли отдельными группами,
окруженные  зелеными зарослями, где, кроме могучих дубов и вязов, попадались
и  фруктовые  деревья,  большая  часть которых была в это время в цвету, так
что  вся  роща  казалась осыпанной бело-розовыми блестками. В центре селения
стояла  приходская  церковь,  и  с ее маленькой готической башенки доносился
воскресный колокольный звон.
     - Мы  подождем  здесь,  пока  весь  народ  не  уйдет в церковь, - ихние
церкви  совсем  не  такие,  как  у вас, в Шотландии, не забудь это, Джини, -
потому  что  если  я войду в село, когда народ только еще собирается, то все
девчонки  и  мальчишки,  эти дьявольские отродья, побегут за мной по пятам с
воплями:  "Мэдж  Уайлдфайр,  Мэдж  Уайлдфайр!"  А  церковный  староста будет
злиться  за  это  на нас, словно наша в том вина! Мне ихний вой так же не по
душе,  как  и  ему,  я  бы  с удовольствием налила им всем в глотку горячего
дегтю, когда они вот так вопят.
     Джини,  понимавшая,  как  важно для нее заручиться поддержкой и помощью
внимательного  и  терпеливого слушателя, которому она могла бы поведать свою
необычную  историю,  была весьма обескуражена беспорядочным состоянием своей
одежды,  вызванным  происшествием  предыдущей  ночи,  и нелепым поведением и
повадками  своей спутницы; поэтому она с радостью согласилась на предложение
Мэдж  отдохнуть  в  тени  скрывавших их деревьев, где они могли бы дождаться
начала  церковной  службы  и  пройти  потом  незамеченными  в  селение.  Она
согласилась  тем  охотней,  что,  по  словам Мэдж, тюрьма, куда поместили ее
мать,  находилась совсем в другом месте и оба рыцаря с большой дороги ушли в
противоположном направлении.
     Усевшись   у   подножия   дуба  и  глядясь  в  спокойную  гладь  ручья,
запруженного  для населения, как в естественное зеркало (вещь вполне обычная
для  шотландских  девушек  ее  круга),  она  начала приводить в порядок свой
туалет  на  открытом  воздухе  и  устранять те неисправности в запачканном и
смятом платье, с которыми можно было справиться в подобных условиях.
     Однако  вскоре  ей  пришлось  пожалеть  о  том,  что  она занялась этим
неотложным  и  похвальным  делом  в  такое  время  и  в таком обществе. Мэдж
Уайлдфайр,  помимо  прочих признаков безумия, отличалась еще и необыкновенно
высоким  мнением о тех своих чарах, которые, по сути, дела, были причиной ее
гибели;  рассудок  ее  подчинялся всякому новому импульсу так же безудержно,
как  плот  -  несущим  его  волнам,  и,  увидев Джини, занятую приведением в
порядок  волос, шляпы, носового платка и перчаток и чисткой пыльных башмаков
и  платья,  она  сейчас  же начала в порыве подражательного рвения покрывать
себя  жалкими  украшениями из нищенских лохмотьев, которые достала из своего
свертка.  В  этих  лоскутах  и  тряпках  она  стала  еще  более, чем прежде,
походить на какую-то невиданную и диковинную обезьяну.
     Джини  ужаснулась, но не посмела высказаться вслух на такую щепетильную
тему.  В  мужскую  жокейскую  шапочку  Мэдж воткнула крест-накрест два пера:
одно  облезлое,  белое,  другое  павлинье,  которое она подобрала на птичьем
дворе.  К  своему  платью, напоминавшему амазонку, она прикрепила при помощи
ниток,  булавок  и  тому  подобных средств большую гирлянду из искусственных
цветов,   сморщенную,   измятую  и  засаленную;  гирлянда  эта  принадлежала
когда-то  знатной даме и перешла потом к ее горничной на удивление и зависть
всей  остальной прислуги. Кричащий шарф ярко-желтого цвета, обтрепанный, как
и  гирлянда,  и  прошедший  такой  же  путь,  весь в блестках и бисере, Мэдж
перекинула  через  плечо,  расправив  его на груди наподобие перевязи. Потом
она   сбросила  грубые,  будничные  башмаки  и  заменила  их  перепачканными
шелковыми  туфлями  на  высоченных  каблуках,  вышитыми  и отделанными в тон
шарфу.  Еще раньше, по дороге сюда, она срезала себе ивовый прут почти такой
же  длины,  как  рыболовная  удочка.  Теперь  она  с  серьезным видом начала
обстругивать   его   и,   когда   он   стал  похож  на  жезл,  употребляемый
государственным  казначеем в особо торжественных случаях, сказала Джини, что
теперь  они  обе  одеты  вполне прилично, как и подобает молодым женщинам по
праздникам;  а  так  как  колокольный  звон  уже замолк, то она готова вести
Джини к Толкователю.
     Джини  тяжело вздохнула при мысли, что ей суждено в воскресный день, да
еще  во  время церковной службы, шествовать по улице людного селения в таком
нелепом  сопровождении;  но необходимость не знает законов, а без серьезного
столкновения  с  безумной,  в  высшей степени нежелательного при сложившихся
обстоятельствах, она не могла освободиться от ее общества.
     Что   касается   бедной   Мэдж,   то   она   вся  ликовала  от  чувства
удовлетворенного  тщеславия  и  была  наверху  блаженства  от сознания своей
красоты  и  неотразимого  туалета.  Когда  они  вошли в селение, их никто не
заметил,  за  исключением  подслеповатой  старухи, которая только и увидела,
как  мимо  нее  прошествовало  что-то сверкающее и ослепительное, и отвесила
Мэдж  такой  глубокий  поклон,  словно та была графиней. Самодовольство Мэдж
возросло  сверх  всякой  меры.  Она шла впереди мелкими, семенящими шажками,
улыбаясь  и  жеманничая,  снисходительно приглашая Джини следовать за собой,
словно  благородный  chaperone*,  взявший  под свое покровительство сельскую
мисс при ее первом выезде в столицу.
     ______________
     * проводник (итал.).

     Джини  покорно  следовала  за  ней,  опустив  глаза,  чтобы  не  видеть
сумасбродных  выходок  своей спутницы; но когда, поднявшись по двум или трем
ступенькам,  они  оказались  за  церковной оградой, Джини встрепенулась: она
увидела  теперь,  что  Мэдж  направляется прямо в церковь. В намерения Джини
совсем  не  входило  появиться  среди  молящихся  в  таком  сопровождении, и
поэтому, отойдя в сторону, она решительно сказала:
     - Мэдж,  я  подожду  здесь, пока люди выйдут из церкви. Если ты хочешь,
то иди туда сама.
     С этими словами она собралась сесть на одну из могильных плит.
     Мэдж  шла  несколько  впереди,  но,  увидя,  что  Джини  сворачивает  в
сторону,  круто  обернулась  и, устремившись большими шагами за ней, догнала
ее; с лицом, искаженным яростью, она схватила девушку за руку:
     - Ты  думаешь, неблагодарная тварь, что я разрешу тебе сидеть на могиле
моего  отца?  Сам  черт,  видно,  усадил  тебя  сюда;  если  ты сейчас же не
встанешь  и  не  отправишься  вслед за мной в дом Толкователя, то есть в дом
Господа Бога, я на тебе ни одной тряпки не оставлю!
     За  угрозой  последовали действия: одним движением она сорвала с головы
Джини  соломенную  шляпу,  выдрав  при  этом и прядь волос, и швырнула ее на
тисовое  дерево,  где  она  и  повисла.  Джини,  собравшаяся было закричать,
сообразила,  что,  невзирая  на  близость  церкви,  ей  может  быть нанесено
серьезное  повреждение,  прежде  чем кто-либо откликнется на ее зов; поэтому
она  решила,  что будет благоразумней последовать за сумасшедшей в церковь и
постараться  там  избавиться  от  нее  или хотя бы оградить себя от опасного
нападения.  Но  когда  она  изъявила  согласие следовать за своей спутницей,
разбросанные  мысли  Мэдж  устремились  в  другом  направлении: крепко держа
Джини  одной  рукой,  она  другой  указала  на  надпись на могильной плите и
велела Джини прочитать ее. Джини повиновалась и прочла следующие слова:

                               Этот памятник
                   воздвигнут в честь Доналда Мардоксона
                из 26 Королевского, или Камеронского, полка,
                           истинного христианина,
                     храброго солдата и верного слуги,
                   его благодарным и скорбящим господином
                             Робертом Стонтоном

     - Ты  прочла  правильно,  Джини,  тут  именно так и написано, - сказала
Мэдж,  чей  гнев  сменился глубокой меланхолией; и, к великой радости Джини,
Мэдж  направилась  в  церковь необычными для нее тихими и спокойными шагами,
ведя за собой свою спутницу.
     Это  была  одна  из  тех  старинных  приходских  церквей, выстроенных в
готическом  стиле,  которых так много в Англии; богослужение совершается там
с  такой  скромностью,  искренностью  и  благочестием, как, пожалуй, нигде в
христианском  мире.  Однако  несмотря  на царившую в них обстановку скромной
торжественности,  Джини была настолько верна пресвитерианским догмам, что до
сих  пор  никогда  не переступала порога англиканской церкви, уверенная, что
уже  у  входа  ей предстала бы величественная фигура ее отца, преграждающего
путь  суровыми  словами:  "Не внимай, дитя мое, учению, уводящему тебя прочь
от  истинной  веры". Но теперь, оказавшись в таком затруднительном и опасном
положении,  она искала спасения в этом запретном месте молитвенного сборища,
подобно  тому  как  преследуемое  животное  ищет  иногда укрытия от погони в
человеческом  жилье или других убежищах, столь же чуждых его натуре и образу
жизни.  Даже  звуки  органа  и  одной  или  двух флейт, сопровождавших пение
псалмов, не помешали ей проследовать за своей спутницей в церковь.
     Не  успела  Мэдж  вступить  в церковь и осознать, что она стала центром
всеобщего  внимания,  как  к  ней  вернулись  все  нелепые  и дикие ухватки,
забытые  на  какое-то мгновение под действием нахлынувшей печали. Она скорее
проплыла,  чем прошла, по центральному проходу, крепко держа Джини за руку и
волоча  ее  за собой. Джини охотно проскользнула бы к боковой скамье у самой
двери,  предоставив  Мэдж  делать что той заблагорассудится и продвигаться к
алтарю   самой.   Но  осуществить  это  можно  было  лишь  путем  отчаянного
сопротивления,  что казалось Джини совершенно недопустимым в такое время и в
таком  месте, и поэтому она, словно пленница, проследовала по всей церкви за
своей  невероятной  проводницей; а та, полузакрыв глаза, кокетливо улыбалась
и,  слегка  поводя  плечами в такт чопорной и осторожной поступи, которой ей
заблагорассудилось  идти,  воспринимала удивление зрителей, пораженных таким
зрелищем,  как  дань  великого  восхищения,  и отвечала на взгляды кивками и
полуреверансами  тем  из  присутствующих,  кого  считала,  очевидно,  своими
знакомыми.  Вид  ее  спутницы,  столь  непохожей  на Мэдж, - растрепанной, с
опущенными  глазами  и  горящим  от  стыда  лицом,  - которую она с триумфом
волокла за собой, делал эту сцену в глазах окружающих еще более нелепой.
     Священник,   устремив   на   Мэдж   взгляд,   исполненный  спокойствия,
сострадания  и  в  то  же  время  строгости, положил, к счастью, конец этому
скандальному  поведению.  Она  повернулась  к  ближайшей  незанятой скамье и
торопливо  устремилась туда, таща за собой Джини. Лягнув Джини в ногу в знак
того,  что та должна следовать ее примеру, она склонилась на секунду головой
на  руки.  Джини не стала подражать Мэдж, ибо подобная молитвенная поза была
ей  совсем незнакома, и начала с таким замешательством осматриваться кругом,
что   соседи,  видя  ее  в  компании  с  Мэдж,  естественно,  приписали  эту
растерянность  безумию.  Те,  кто  находился  в непосредственном соседстве с
этой  странной  парой, отодвинулись от нее как можно дальше; но Мэдж удалось
все   же   вырвать  молитвенник  из  рук  какого-то  старика,  не  успевшего
отодвинуться  достаточно быстро. Ознакомившись с текстом, она с видом самого
пылкого  энтузиазма,  жестикулируя  и  манерничая,  стала  показывать  Джини
читаемые  отрывки,  сопровождая свои указания такими громкими комментариями,
что заглушила все прочие голоса в церкви.
     Невзирая  на  чувства  стыда  и  смущения,  вызванные  сознанием своего
публичного  позора  в  святом  храме,  Джини  усилием  воли овладела собой и
начала  присматриваться к окружающим, стараясь определить, к кому из них она
могла бы по окончании службы обратиться за помощью.
     Вполне   понятно,  что  прежде  всего  она  подумала  о  священнике,  и
дальнейшие  наблюдения  лишь  укрепили  ее  в, этом решении: это был пожилой
человек  внушительной  осанки  и  благородных манер, и вел он службу с такой
спокойной  уверенностью  и  усердием,  что  внимание более молодых прихожан,
отвлеченное  нелепым  поведением  Мэдж,  вновь  сосредоточилось  на  нем.  К
священнику-то и решила обратиться Джини, как только кончится служба.
     Правда,  ее  несколько  смущала  его  риза,  о  которой  она  так много
слышала,  но  никогда  до сих пор не видела на человеке, проповедующем слово
Божье.  Удивляло  ее  также  и  то,  что  во  время богослужения приходилось
несколько  раз  менять  позу,  и  это  было  тем  более  неудобно, что Мэдж,
знакомая,  очевидно,  со  всеми  правилами,  считала своим долгом каждый раз
одергивать  Джини:  она  тащила ее кверху или толкала вниз с таким суетливым
старанием,  что  обе  они,  как Джини со стыдом сознавала, привлекали к себе
всеобщее   внимание.   Несмотря   на  свои  предубеждения,  Джини  пришла  к
благоразумному   выводу,   что   в   создавшемся  положении  ей  следует  по
возможности  подражать  всему, что она видит. Пророк, подумала она, разрешил
Нееману  из  Сирии поклониться даже в доме Риммона. "И если я, попав в такое
затруднительное  положение,  буду  молиться Богу моих предков на моем языке,
хоть и на чуждый мне манер, Всевышний, конечно, простит меня".
     Придя  к  такому  убеждению  и  отодвинувшись  от  Мэдж так далеко, как
только   разрешала  скамья,  она  стала  с  глубоким  вниманием  следить  за
происходившим,  всецело  отдавшись молитве. Ее мучительница оставила бы ее в
покое,  конечно,  ненадолго, но, к счастью, она настолько устала, что крепко
уснула на другом конце скамьи.
     Джини,  невзирая  на  одолевавшие  ее  иногда  мысли о своем положении,
старалась  слушать  умную,  выразительную и хорошо составленную проповедь об
основных  принципах  христианского  вероучения  и, несмотря на то что каждое
слово  было  написано и читалось проповедником с листа, не могла не одобрить
ее  содержание,  хотя  тон  и манера оратора резко отличались от Боанерджеса
Стормхэвена   -   любимого  проповедника  ее  отца.  Серьезное  и  спокойное
внимание,  с  которым Джини слушала проповедь, не ускользнуло от священника.
Он  опасался,  что  появление Мэдж Уайлдфайр в церкви вызовет смятение среди
молившихся,  и,  чтобы  вовремя  предотвратить  его,  часто посматривал в ту
сторону,  где  находились  она  и  Джини;  вскоре  он понял, что хотя потеря
головного   убора  и  неловкость  положения  и  вызвали  на  лице  последней
необычное  и растерянное выражение, все же ее умственное состояние совсем не
такое,  как  у ее спутницы. Отпустив прихожан, он заметил, что она испуганно
и  беспомощно  оглядывалась  по  сторонам,  словно  не зная, что делать; она
попыталась  даже  подойти  к  одному  или  двум из наиболее почтенных с виду
поселян,  но, заметив, что те избегают и обходят ее, робко отошла в сторону.
Священник  теперь  не сомневался, что во всем этом кроется что-то необычное,
и,  как  подобает доброму человеку и истинному христианину, решил разузнать,
в чем здесь дело.


                                Глава XXXII

                                   И правил там в тяжелый этот год
                                   Тупой надсмотрщик - жирный, злобный скот.

                                                                       Крабб

     Пока  мистер  Стонтон  -  так  звали  уважаемого  священника - снимал в
ризнице свое облачение, Джини старалась всеми силами избавиться от Мэдж.
     - Мы  должны  сейчас  же вернуться в сарай, - говорила Мэдж, - не то мы
запоздаем и мать разозлится.
     - Я  не  пойду  с  тобой назад, Мэдж, - ответила Джини, вынимая гинею и
протягивая  ее  Мэдж,  -  я  тебе  очень  благодарна, но я должна идти своей
дорогой.
     - А  я-то прошла такой длинный путь, чтобы тебе доставить удовольствие,
неблагодарная  ты  дрянь!  -  сказала  Мэдж.  -  Теперь, выходит, мне еще от
матери  достанется,  когда  я  вернусь  назад,  - и все это из-за тебя! Но я
сейчас тебе такое устрою...
     - Бога  ради,  -  обратилась  Джини  к  прихожанину, стоявшему рядом, -
удержите ее, она безумна!
     - Я  и  сам  знаю,  что  она  не в себе, да и ты, видать, птица того же
полета.  А  ну-ка,  Мэдж,  не  цапай ее своими лапами, не то получишь у меня
хлыста.
     Несколько  прихожан,  принадлежавших к более низкому сословию, окружили
обеих женщин, а среди молодежи послышались возгласы:
     - Ну  и  потасовка  сейчас будет между сумасшедшей Мэдж Мардоксон и еще
какой-то девкой из Бедлама!
     Но  пока  эти  юнцы  толпились  вокруг, надеясь, как свойственно людям,
основательно  позабавиться,  среди  прихожан  показался церковный староста в
шляпе  с  галунами,  и  все  расступились,  пропуская  вперед  столь  важную
персону. Прежде всего он обратился к Мэдж:
     - Что  привело тебя назад, глупая негодница? Собираешься снова изводить
целый  приход?  Может  быть,  приволокла  с  собой  еще  подкидышей и будешь
подбрасывать  их к дверям честных людей? Или думаешь навязать нам эту глупую
гусыню,  такую  же  пустоголовую,  как  ты  сама?  Хватит  тут и тебя одной!
Убирайся  отсюда  прочь  к  твоей воровке-матери, ее уж заковали в колодки в
Баркстоне! Вон из этого прихода или отведаешь моей палки!
     Мэдж  с  минуту  угрюмо молчала: жестокие меры, применявшиеся церковным
старостой  для  ее  усмирения, были ей, по-видимому, слишком хорошо знакомы,
чтобы она решилась вступить в спор.
     - Моя  мать,  моя  бедная старая мать в колодках в Баркстоне! И все это
по  твоей  вине,  мисс Джини Динс! Но я еще тебе покажу, и это так же верно,
как  то,  что  меня  зовут  Мэдж  Уайлдфайр,  то  бишь  Мардоксон,  - в этой
проклятой суматохе и имя свое, Господи, позабудешь!
     Сказав  это,  она  повернулась  и  вы