чтобы сестрам было
разрешено  свидание.  Но  судебные  власти,  озабоченные поимкою Робертсона,
строго  запретили  это, надеясь таким образом скорее выведать у них что-либо
о  беглеце.  Джини  ничего  не  могла  о  нем  сказать.  Она заявила мистеру
Мидлбургу,  что  ничего  не  знала  о Робертсоне и только потому пришла в ту
ночь  на его зов, что он обещал указать ей средство спасти сестру, а какое -
о  том знают лишь Бог да ее совесть. Его намерения, местопребывание и планы,
его  прошлое,  настоящее  и  будущее  были ей неизвестны, и сообщить ей было
нечего.
     Эффи  хранила  молчание  по  другой  причине.  Напрасно  ей  предлагали
смягчение  наказания  и  даже помилование, лишь бы она дала сведения о своем
возлюбленном.  Единственным  ответом  ее  были слезы; а когда ее допрашивали
чересчур настойчиво, она отвечала непочтительно и дерзко.
     Суд  над  ней  откладывали  несколько  раз  в  надежде  добиться от нее
сведений   по   делу,   интересовавшему   магистрат  несравненно  больше  ее
собственной   вины  или  невиновности.  Наконец  терпение  судебных  властей
истощилось;  даже Мидлбург не мог больше добиваться для нее отсрочек, и день
суда был назначен.
     Только  тогда  Шарпитло,  вспомнив  обещание,  данное  им  Эффи Динс, а
скорее  всего уступив настояниям миссис Сэдлтри, которая на правах соседства
не  переставала  укорять  его  и  называть  язычником  за то, что он мог так
жестоко разлучить бедных сестер, дал наконец разрешение на свидание.
     Накануне  страшного  дня,  назначенного  для  суда,  Джини  допустили к
сестре;  тяжелая это была встреча! Но ей, как видно, суждено было испить всю
чашу  страданий  во  искупление  грехов  и  безумств,  к  которым  она  была
непричастна.  Ровно в полдень, в назначенный для свидания час, Джини впервые
за  несколько  месяцев  встретилась со своей несчастной, грешной и заблудшей
сестрой в обители несчастий, греха и заблуждений.


                                  Глава XX

                                    О, милая сестра, оставь мне жизнь!
                                    Все, что свершишь ты для спасенья брата,
                                    Природа не сочтет за преступленье,
                                    А в доблесть обратит.

                                                             "Мера за меру"*
     ______________
     * Перевод Ф.Миллера.

     Рэтклиф  открыл ей дверь. Снимая тройные засовы, этот человек без стыда
и  совести спросил ее с усмешкой, от которой она содрогнулась, помнит ли она
его.
     Ответом было едва слышное, робкое "нет".
     - Вот  те раз! Забыла Мусхетов кэрн, лунную ночь, Роба и Рэта? - сказал
он с той же усмешкой. - Короткая же у тебя память, красотка моя!
     Если  что-нибудь  могло  еще усилить горе Джини, это было сознание, что
сестра  ее  находится на попечении такого негодяя. Однако в этой испорченной
натуре  были  проблески  человечности.  Он  всю жизнь воровал, но ни разу не
пролил  крови и не проявил жестокости, а в теперешней должности показал, что
не  чужд сострадания. Это, однако, не было известно Джини, которая, вспомнив
сцену  у  Мусхетова  кэрна,  едва решилась сказать ему, что имеет разрешение
судьи Мидлбурга на свидание с сестрой.
     - Знаю, знаю, милая; мне даже особо приказано не оставлять вас одних.
     - Неужели? - спросила Джини с мольбой в голосе.
     - А  ты  как  думала?  -  ответил  тюремщик.  - И что худого, если Джим
Рэтклиф  послушает  вас?  Что  бы  вы  ни сказали, я вас, женщин, и так знаю
насквозь.  Говорите,  что  хотите,  я  ничего  не  передам; разве что будете
совещаться, как бы разнести тюрьму.
     Говоря это, Рэтклиф ввел Джини в камеру, где содержалась Эффи.
     Все  утро,  в ожидании этой встречи, стыд, страх и отчаяние попеременно
овладевали  несчастной  узницей. Но когда дверь открылась, все это сменилось
одним  чувством  -  радостью;  бросившись сестре на шею, она воскликнула: "О
Джини,  моя Джини! Как долго мы не видались!" Джини прижала ее к груди с тем
же  восторгом;  но  этот  краткий  миг промелькнул и угас, как нежданный луч
солнца  средь  грозовых  туч.  Сестры подошли к тюремной койке и сели рядом,
держась  за руки и не сводя друг с друга глаз, но не произнося ни слова. Так
оставались  они  целую  минуту;  свет  радости  постепенно  гас в их глазах,
сменяясь  грустью, затем отчаянием; они снова бросились друг другу в объятия
и горько зарыдали.
     Даже  черствый  тюремщик,  который повидал на своем веку немало зрелищ,
притупивших  в  нем  и  совесть  и чувства, не мог остаться равнодушным. Это
выразилось  у  него  в  небольшом знаке внимания, казалось бы, совсем ему не
свойственном.  Незастекленное  окно  камеры  было  открыто,  и слепящие лучи
солнца   падали  прямо  на  койку,  где  сидели  страдалицы.  Тихо  и  почти
благоговейно  Рэтклиф прикрыл ставень, как бы набрасывая покров на горестное
зрелище.
     - Ты больна, Эффи, - были первые слова Джини. - Ты тяжко больна.
     - Пусть  бы  мне  было  в  десять раз хуже! - был ответ. - Чего бы я ни
дала,  чтоб  умереть  до  завтрашнего  утра! А что отец? Но я теперь не дочь
ему...  У  меня  никого  нет...  Зачем я не лежу на кладбище Ньюбэтл рядом с
матерью!..
     - Будет  тебе!  - сказал Рэтклиф, от души желая утешить ее. - Нечего уж
так-то  отчаиваться.  Многих  зайцев  травят,  да  не  всех убивают. Адвокат
Лангтейл  выручал людей и не из таких бед. А стряпчему Нихилу Новиту тоже не
впервой  добиваться отсрочек. Хорошо, у кого такие защитники! Повесят или не
повесят,  можно  быть  спокойным,  что все будет сделано как следует. Да еще
такая  красивая  девчонка!  Причесалась  бы  немного - и будешь хоть куда. К
такой  красотке  и  судьи  не будут строги. Это вот меня, старого черта, они
готовы вздернуть хоть за блошиную шкурку, кровопийцы!
     Сестры  ничего  не  ответили на эти безыскусные утешения. Погруженные в
свое горе, они позабыли о самом присутствии Рэтклифа.
     - О,  Эффи!  -  говорила  старшая. - Как могла ты скрывать от меня свое
положение?  Неужели  я  это  заслужила?  Скажи  ты  хоть  словечко  -  мы бы
погоревали, конечно, но такой беды не случилось бы!
     - А  какая  была бы от этого польза? - спросила узница. - Нет, Джини, я
погибла,  как  только  нарушила  обет,  для  которого  я заложила страницу в
Библии.  Смотри,  -  сказала  она,  доставая  священную  книгу,  -  она сама
открывается на этом месте. О, Джини, какие грозные слова!
     Взяв  Библию  сестры,  Джини  увидела,  что  роковая  закладка отмечала
знаменательные  слова книги Иова: "Он совлек с меня славу мою и снял венец с
головы  моей.  Кругом  разорил  меня,  и  я отхожу; и, как дерево, он исторг
надежду мою".
     - Все  так  и  есть, - сказала Эффи. - Я утратила венец - честь свою. Я
теперь  -  засохшее,  вывороченное  дерево,  брошенное  на  дороге, под ноги
людям.  Помнишь, отец прошлой весной выкорчевал у нас во дворе терновый куст
в  цвету? Так он и лежал, пока скотина не затоптала в грязь все цветочки. Не
думала я, когда жалела тот кустик, что и сама буду такая же...
     - Но  зачем ты мне не открылась? - повторила Джини, рыдая. - Если б я с
чистой  совестью  могла  присягнуть, что знала о твоей беде, тебе не грозила
бы казнь.
     - Не  грозила  бы?  - переспросила Эффи с некоторой живостью, ибо жизнь
дорога даже тем, кто ею тяготится. - Откуда ты это знаешь, Джини?
     - От  одного  сведущего человека, - ответила Джини, которой не хотелось
называть соблазнителя сестры.
     - Но  кто  же он? Скажи, заклинаю тебя! - сказала Эффи, приподымаясь. -
Кому до меня теперь дело? Скажи, Джини, уж не он ли?
     - Да  скажи  ты  ей,  не  мучь  бедняжку!  -  вмешался Рэтклиф. - Готов
спорить,  что  это  тебя научил Робертсон, когда говорил с тобой у Мусхетова
кэрна.
     - Это  верно, Джини? - сказала Эффи, жадно хватаясь за эти слова. - Это
он,  Джини?  Вижу,  что  он!  Бедный!  А  я  еще  укоряла  его  про  себя за
бессердечие, а ведь ему самому грозит смерть - бедный Джордж!
     Возмущенная  этим  проявлением  нежности  к  виновнику несчастья, Джини
воскликнула:
     - О, Эффи, как можешь ты так говорить об этом человеке?
     - Мы  должны  прощать  своим  врагам,  - сказала бедная Эффи, но тихо и
смущенно,  ибо  в  глубине  души сознавала, что чувства, которые она все еще
сохраняла  к  своему  обольстителю,  отнюдь  не  были похожи на христианское
милосердие, за которое она пыталась их выдать.
     - Ты  столько  выстрадала  из-за  него и все еще его любишь? - спросила
сестра с укоризной и жалостью.
     - Если  б  я  не  любила  его  так,  как  редко  дано любить женщине, -
ответила  Эффи,  -  я  не  была  бы сейчас здесь. А такую любовь разве скоро
вырвешь  из  сердца? Только вместе с сердцем... Если хочешь меня порадовать,
повтори мне все, слово в слово. Скажи, он жалел бедную Эффи?
     - К  чему  об  этом  говорить,  - сказала Джини. - Ему самому надо было
спасаться и некогда было много разговаривать.
     - Неправду  ты  говоришь,  а  еще  святая!  -  сказала  Эффи  со слабой
искоркой  своей  прежней  нетерпеливой  живости.  -  Ты не знаешь, на что он
пошел, чтобы спасти меня. - Но тут, оглянувшись на Рэтклифа, она умолкла.
     - Ишь,  умница!  -  сказал  с обычной своей усмешкой Рэтклиф. - Думает,
что,  кроме  нее,  никто ничего не видел. Джентльмен Джорди вломился сюда не
за  одним  только  Портеусом  -  знаю!  Да  только  ты, как и я, не захотела
бежать... Что ты на меня так смотришь? Я, может, и еще кое-что знаю.
     - Боже!  -  вскричала  Эффи,  вскакивая с места и бросаясь перед ним на
колени.  -  Значит,  ты  знаешь,  что  сделали с моим ребенком? Сыночек мой!
Родимый  мой!  Несчастный мой безвинный! Скажи, скажи! Господь тебе воздаст,
а  я  вечно буду за тебя молиться... Скажи, где мое дитя - плод моего греха,
наследник моих страданий? Кто его похитил, что с ним сделали?
     - Ну  вот  еще!  - проворчал тюремщик, стараясь высвободиться из крепко
вцепившихся  в  него  рук.  - Будто я и впрямь все знаю! Ребенок? Откуда мне
знать  про  твоего  ребенка?  Спросила  бы у старухи Мардоксон, если сама не
знаешь.
     Ответ  этот  убил  смутную  и  безумную надежду, внезапно вспыхнувшую в
несчастной;   она  упала  ничком  на  каменный  пол  и  забилась  в  сильных
судорогах.
     Джини  Динс обладала не только ясным умом, но и неизменным присутствием
духа, не оставлявшим ее в самые тяжелые минуты.
     Не  давая  воли  своему  горю,  она  поспешила  на  помощь сестре всеми
доступными  ей средствами, которые Рэтклиф, надо сказать к его чести, охотно
и  проворно  помог  ей  раздобыть.  Когда  Эффи пришла в себя настолько, что
могла  продолжить  свою беседу с сестрой, он даже догадался отойти в дальний
угол, чтобы не мешать им.
     Узница  снова  принялась  жалобно  умолять  Джини  пересказать  ей  все
подробности  ее  свидания  с  Робертсоном,  и  Джини не смогла отказать ей в
этом.
     - Помнишь,  Эффи,  -  сказала  она, - когда мы еще жили в "Вудэнде", ты
захворала  лихорадкой,  а  твоя покойная мать рассердилась на меня - зачем я
напоила  тебя  молоком.  Ты  просила,  а  тебе было нельзя. Но тогда ты была
ребенком,  а  теперь  взрослая  женщина. Неужели ты и теперь станешь просить
того,  что тебе вредно? Но будь что будет! Я не умею тебе отказать, когда ты
о чем-нибудь молишь со слезами.
     Эффи снова кинулась в ее объятия и, осыпая ее поцелуями, зашептала:
     - Ведь  я  так давно даже имени его не слышала! Если б ты только знала,
как мне хочется узнать, что он меня жалеет, помнит...
     Джини  вздохнула  и  начала рассказывать все, что произошло между нею и
Робертсоном,  стараясь,  однако, быть краткой. Эффи, не выпуская руки сестры
из  своей  и  не  сводя  с  нее  глаз,  с  жадностью ловила каждое ее слово.
"Бедный!  Бедный  Джордж!"  - вырывалось у нее время от времени. Когда Джини
кончила, она долго молчала.
     - И это он тебе посоветовал? - были первые ее слова.
     - Да; слово в слово, как я тебе говорю, - отвечала сестра.
     - Он хочет, чтобы ты им что-то сказала и спасла мою молодую жизнь?
     - Он хочет, чтобы я лжесвидетельствовала, - ответила Джини.
     - А  ты ему сказала, - продолжала Эффи, - что не хочешь отвести от меня
смерть... А мне еще нет восемнадцати лет!
     - Я  сказала,  -  ответила  Джини,  с  ужасом  видя,  какое направление
приняли мысли ее сестры, - что не могу лгать под присягой.
     - Какая  же  тут  ложь!  - воскликнула та, снова став на миг похожей на
прежнюю  Эффи.  -  Неужели  мать убьет своего ребенка? Убить? Да я отдала бы
жизнь, лишь бы взглянуть на него одним глазочком!
     - Я  верю,  -  сказала Джини, - что ты в этом так же неповинна, как сам
младенец.
     - Спасибо  и  на  том,  -  сказала Эффи холодно. - А то ведь праведницы
вроде тебя всегда подозревают нас, грешных, во всех мерзостях.
     - Обидно  мне  это  слышать  от тебя, Эффи, - сказала Джини со слезами,
чувствуя  и  несправедливость  укора  и вместе с тем сострадание к душевному
состоянию, которое заставило Эффи произнести его.
     - Может  быть,  -  сказала Эффи, - а все-таки ты не можешь простить мне
мою  любовь  к  Робертсону. А как мне его не любить? Он ведь тоже любит меня
больше  собственной  жизни  и  души.  Он  рискнул  своей головой, он взломал
тюремные  ворота, чтобы освободить меня. Будь он на твоем месте... - Тут она
умолкла.
     - Я тоже отдала бы за тебя жизнь, - сказала Джини.
     - Что-то  не  верится, - сказала сестра. - Ведь тебе надо всего-навсего
сказать одно слово: если это и грех, так у тебя еще будет время покаяться.
     - Это   одно   слово   -   тяжкий  грех,  особенно  когда  он  совершен
предумышленно.
     - Ладно,  Джини,  -  сказала  Эффи.  - Я и сама еще помню катехизис. Не
будем  больше говорить об этом. Ты останешься безгрешной, успокойся. А я - я
тоже скоро успокоюсь навеки.
     - А  ведь  верно, - вмешался Рэтклиф, - одно словечко - и ты спасешь ее
от  виселицы.  Что  тут  долго думать? Эх, взяли бы меня в свидетели! Я бы к
какой   хочешь   книге   приложился,   мне  не  привыкать.  Ведь  тут  жизнь
человеческая!  Сколько  раз  я  давал  эту  самую  присягу  всего-навсего за
бочонок бренди!
     - Не  надо,  -  сказала  Эффи.  -  Будь  что  будет. Прощай, сестра. Не
задерживай  мистера  Рэтклифа.  И  зайди  еще разок, прежде чем... - Тут она
умолкла и страшно побледнела.
     - Неужели  мы  так  расстанемся?  -  сказала  Джини.  -  И неужели тебе
придется  погибнуть?  О  Эффи,  взгляни  на меня и скажи, чего ты хочешь. Я,
кажется, и тут не сумею тебе отказать.
     - Нет,  Джини,  -  ответила  ее  сестра  с усилием. - Я передумала. Я и
раньше  была хуже тебя, а теперь я и вовсе пропащая. Зачем тебе грешить ради
меня?  Видит  Бог,  когда  я в своем уме, я никого бы не заставила согрешить
ради  своего  спасения.  Я  могла бежать из тюрьмы в ту страшную ночь; рядом
был  друг,  он  бежал  бы  со мной на край света, он меня защитил бы от всех
бед.  А  я  сказала:  на что мне жизнь, когда погибла честь? Это тюрьма меня
сломила.  Бывает,  что  я  готова  отдать  все  сокровища  Индии,  только бы
остаться  жить.  Знаешь,  Джини,  у  меня тут тоже бывает бред, как тогда, в
лихорадке.  Тогда  мне мерещились вокруг кровати волки с огненными глазами и
кабан  вдовы  Батлер. А теперь - высокая черная виселица... Будто я стою под
ней,  а  вокруг  -  толпа,  и тысячи глаз смотрят на бедную Эффи Динс, и все
хохочут,  и  все  говорят.  "Так  вот  кого  Джордж Робертсон называл Лилией
Сент-Леонарда!"  И  лезут, и строят мне гримасы, и куда ни поглядишь - всюду
лицо  старухи  Мардоксон. Вот точно так она хохотала, когда сказала мне, что
мне  не  видать  больше  моего  ребеночка. Боже! Если б ты знала, Джини, как
страшно  она на меня глядела! - Сказав это, она закрыла глаза руками, словно
пряталась от ужасного видения.
     Джини  Динс  провела  с  сестрой  два  часа,  стараясь  узнать  от  нее
что-либо,  что  могло  бы  послужить  к  ее  оправданию.  Но  Эффи ничего не
прибавила  к  тому,  что  отвечала  на первом своем допросе и о чем читатель
узнает  в  свое  время.  Ей  не  поверили, сказала она, а больше ей говорить
нечего.
     Наконец   Рэтклиф   с   сожалением   сообщил   сестрам,   что  им  пора
расставаться.
     - Сейчас  сюда  придет  мистер  Новит,  а  может,  даже  и  сам  мистер
Лангтейл.  Этот  всегда не прочь поглядеть на пригожую девчонку, хоть бы и в
тюрьме.
     С  трудом  оторвавшись  от  сестры и много раз обняв ее, Джини вышла из
камеры.  Тяжелые засовы вновь разлучили ее с дорогим ей существом. Несколько
освоившись  со  своим  грубым  провожатым, она предложила ему немного денег,
прося  доставить  сестре  все возможные удобства. К ее удивлению, Рэтклиф не
принял подношения.
     - Я  на  промысле  не  был  жаден до крови, - сказал он. - А теперь, на
покое,  не пристало мне и до серебра очень уж быть жадным. Не надо мне твоих
денег.  Я  и  так  для  нее  постараюсь.  А ты, может, еще передумаешь? Ведь
присяга-то  дается правительству, так что тут и греха никакого нет. Я знавал
одного  священника  -  хороший  был священник, хоть его за что-то там лишили
сана,  -  так  и  тот однажды взял грех на душу: присягнул за фунтовую пачку
табака.  Да  ты и сама уж, верно, передумала, только мне не говоришь. Что ж,
не  надо.  А  сестру твою я сейчас накормлю, напою горячим и уговорю соснуть
после  обеда,  а  то  ведь ночью она глаз не сомкнет. Уж я-то эти дела знаю.
Нынешняя  ночь  -  хуже  всего.  Перед  судом никто не спит, а перед казнью,
бывает,  что  спят как убитые. И ничего тут удивительного нет: неизвестность
хуже всего. Чем пальцу болеть, лучше его напрочь отрубить.


                                 Глава XXI

                                            И если даже пригвоздят
                                            Тебя к позорному столбу,
                                            Ты знай, что верный друг с тобой
                                            Разделит горькую судьбу.

                                                               Джимми Доусон

     Проведя  почти  все  утро в молитве (ибо сострадательные соседи взялись
сделать  за  него  работу  по хозяйству), Дэвид Динс вышел к завтраку. Глаза
его  были  опущены:  он  боялся  взглянуть  на Джини, не зная, решила ли она
явиться  в  суд,  чтобы  дать  показания  в  пользу сестры. Наконец он робко
взглянул  на ее платье, пытаясь таким образом заключить, собирается ли она в
город.  Джини  была  одета  опрятно  и  скромно,  но  по  одежде нельзя было
угадать,  куда  она  собралась. Она сняла свое обычное платье, но не оделась
по-праздничному,  как обычно одевалась в церковь или в тех - крайне редких -
случаях,  когда  шла  в  гости.  Что-то  подсказывало  ей,  что надо одеться
чистенько,  но вместе с тем отложить даже те скромные украшения, которые она
разрешала  себе  по праздникам. Таким образом, ничто в ее одежде не выдавало
ее намерений.
     Скромный  завтрак  остался  в  то  утро нетронутым. Каждый из них делал
вид,  что  ест,  когда  другой смотрел на него, но с отвращением клал ложку,
когда в этом притворстве не было надобности.
     Томительные   минуты   ожидания   наконец   прошли.  Гулкий  бой  часов
Сент-Джайлса  возвестил,  что  до  начала  судебного заседания остается час.
Джини  поднялась  с  непонятным ей самой спокойствием, накинула плед и стала
собираться  в  путь.  Твердость  ее составляла странный контраст мучительным
колебаниям,  заметным в каждом движении ее отца. Тому, кто не знал их обоих,
трудно  было  бы  поверить,  что  первая была кроткой и несмелой деревенской
девушкой,  а  второй  -  человеком  суровым,  гордым и непреклонным, который
некогда   с   величайшей  стойкостью  перенес  за  свою  веру  самые  тяжкие
испытания.  Эта  перемена  ролей  объяснялась  тем,  что  Джини  уже приняла
твердое  решение  и  знала все неизбежные его последствия, тогда