большой  семейный  буфет,  вытащенный  из  своего угла, стал боком в дверях,
точно  неуклюжий  парень,  который  не  знает, когда ему уходить, лэрд снова
вытаращил  глаза  и произнес: "Эге!" Уже после отъезда Динсов лэрд в обычный
свой  час, - а именно в тот час, когда Дэвид возвращался с пашни, - появился
у   дверей  дома  в  "Вудэнде"  и  казался  безмерно  удивленным,  найдя  их
запертыми,  словно  мог  ожидать чего-то другого. На этот раз он воскликнул:
"Господи  помилуй",  что  было  у него знаком необычайного волнения. С этого
времени  Дамбидайкс  сильно переменился; все его привычки и весь размеренный
образ  жизни пришли в полное расстройство, точно часовой механизм, в котором
мальчишка  сломал  пружину. Уподобившись стрелке сломанных часов, Дамбидайкс
с  непривычной  для  него  быстротой  начал  совершать полные обороты вокруг
своих  владений.  Не  было  дома,  куда  бы он не зашел, не было девушки, на
которую  бы  он  не  таращил глаза. Но хотя на его землях были фермы получше
"Вудэнда"  и,  уж конечно, нашлись бы девушки покрасивее Джини Динс, время у
лэрда  почему-то  не  было  так  приятно  заполнено,  как  раньше.  Нигде не
сиделось  ему  так  уютно, как на ларе в "Вудэнде", и ни на кого не хотелось
смотреть,  кроме  Джини Динс. Покрутившись таким образом вокруг своей оси, а
затем  пробыв  целую неделю в неподвижности, он сообразил, что, в отличие от
часовой   стрелки,   обреченной  вращаться  вокруг  одной  точки,  он  имеет
возможность  более  свободно  перемещаться в пространстве. Для осуществления
этой  возможности он купил пони у горца-коневода и с его помощью добрался до
Сент-Леонарда.
     Хотя  Джини  так  привыкла  к своему молчаливому поклоннику, что обычно
едва  замечала  его  присутствие,  у  нее  порой возникали страхи, как бы он
однажды  не  высказал  словами  того  восхищения, которое до тех пор выражал
одними  взглядами. Прощай тогда все надежды, думала она, на брак с Батлером.
При   всей   смелости  и  независимости  своих  политических  и  религиозных
убеждений,  отец  ее не был лишен почтения к помещику, глубоко коренившегося
в  тогдашнем  шотландском  крестьянине.  Нельзя  сказать,  чтобы он не любил
Батлера,  но его частые нападки на светскую ученость молодого человека, быть
может,     вызванные    завистью,    не    свидетельствовали    об    особой
благожелательности.   Наконец,  брак  дочери  с  Дамбидайксом  имел  немалую
прелесть  для  того,  кто  всегда признавал главным грехом своим тяготение к
земным  благам.  В  общем,  ежедневные  посещения лэрда были неприятны Джини
из-за  их  возможных  последствий;  при  прощании  с родными местами немалым
утешением  служила ей мысль, что она больше не увидит ни Дамбидайкса, ни его
шляпы  и  трубки. Бедная девушка скорее поверила бы, что капуста или яблони,
посаженные  ею  в  "Вудэнде",  самостоятельно  переберутся  за  нею на новое
место,  чем  стала  бы ждать подобной прыти от лэрда. Вот почему она гораздо
более  изумилась, чем обрадовалась, когда на шестой день после их переезда в
Сент-Леонард  Дамбидайкс  предстал  перед  нею  вместе  со шляпой и трубкой,
произнес  обычное  приветствие: "Ну, как ты, Джини? Где отец?" - и уселся на
новом  месте  почти так же, как сиживал столько лет в "Вудэнде". Не успел он
усесться,  как  с  необычайной  для  него говорливостью прибавил: - А знаешь
что,  Джини...  -  Тут  он  протянул руку как бы для того, чтобы взять ее за
плечо,  но так застенчиво и неуклюже, что когда она увернулась, рука его так
и  застыла  с растопыренными пальцами, напоминая лапу геральдического грифа.
-  Знаешь,  Джини,  -  продолжал  влюбленный лэрд, на которого явно снизошло
вдохновение, - на дворе-то ведь благодать! Уж и дороги просохли!
     - Какой  бес  в  него вселился? - пробормотала про себя Джини. - Кто бы
мог подумать, что этот чурбан притащится в этакую даль?
     Впоследствии  она  признавалась,  что  обошлась  с ним довольно сурово:
отца  не было дома, а "чурбан", как она непочтительно обозвала помещика, так
разошелся, что от него можно было ждать чего угодно.
     Ее   суровость  подействовала  успокоительно;  лэрд  с  того  дня  стал
по-прежнему  молчалив  и  навещал  Динсов  по три-четыре раза в неделю, если
позволяла  погода,  по-видимому, с единственной целью: глядеть на Джини Динс
и    слушать    рассуждения   почтенного   Дэвида   относительно   пагубного
вероотступничества.


                                  Глава X

                                    Всем по сердцу она. Ее манеры,
                                    Любезность и застенчивость - все в меру.
                                    Ее веселый и задорный смех
                                    И простодушие пленяли всех.

                                                                       Крабб

     Посещения  лэрда  снова  стали  обычным  делом, не вызывающим опасений.
Если  бы  влюбленный  мог  очаровать  свою  красавицу,  как  змея,  говорят,
очаровывает  птичку  упорным взглядом больших и глупых зеленых глаз, которым
теперь  иногда  уже  требовались  очки,  Дамбидайкс,  несомненно, одержал бы
победу.  Но,  как  видно,  искусство  завораживать принадлежит к числу artes
perditae*;  и  упорные  взгляды лэрда, насколько мне известно, не вызывали у
Джини ничего, кроме зевоты.
     ______________
     * утраченных искусств (лат.).

     Между  тем  предмет  этого поклонения понемногу утратил свежесть первой
юности  и  приближался  к  так  называемому среднему возрасту, который - как
невежливо  принято  думать - наступает для слабого пола несколько ранее, чем
для  мужчин.  Многие  считали,  что  лэрду следовало перевести свои взоры на
предмет,  с  которым  Джини  даже  в  лучшую  свою пору не могла соперничать
красотою и который теперь начал привлекать в Сент-Леонарде общее внимание.
     Эффи  Динс,  окруженная  нежными  заботами  сестры,  выросла  цветущей,
прекрасной   девушкой.  Головка  ее,  изваянная  с  античной  правильностью,
утопала  в густых и вьющихся каштановых кудрях, перехваченных синей шелковой
лентой;  осененное  этими  кудрями  личико  смеющейся  Гебы сияло здоровьем,
довольством  и  жизнерадостностью. Коричневое домотканое платье обрисовывало
формы,  которые  -  как,  увы!  часто бывает с шотландскими красавицами - со
временем  могли  приобрести  излишнюю  полноту,  но  в ранней юности пленяли
своими прелестными пропорциями и легкой грацией движений.
     Расцветающая   юная   прелесть   Эффи  не  смогла  поколебать  упорного
постоянства  лэрда  Дамбидайкса.  Зато  едва  ли  кто  еще  не  останавливал
восхищенного  взора на этом воплощении красоты и цветущего здоровья. Всадник
придерживал  усталого  коня при въезде в город - цель своего путешествия - и
заглядывался  на  нимфу,  которая шла мимо него с кувшином молока на голове,
так  легко  и  грациозно  ступая  под  своей  ношей,  что  она, казалось, не
обременяет,  а  лишь  украшает ее. Юноши из предместья, собираясь по вечерам
играть  в  шары,  бросать  молот  или  как-либо  еще  показывать свою удаль,
следили  за  каждым  движением  Эффи  Динс и наперерыв старались привлечь ее
внимание.  Даже  строгие  пресвитериане,  единоверцы ее отца, считавшие все,
что  радует взор, ловушкою сатаны, невольно засматривались на красавицу - но
тут  же  тяжко вздыхали о своей греховной слабости, а также о том, что столь
прекрасное  создание  наравне  со  всеми  унаследовало  первородный  грех  и
несовершенство  человеческой  природы.  Ее  прозвали Лилией Сент-Леонарда не
только  за  редкостную  красоту,  но  и за непорочность ее помыслов, речей и
поступков.
     Однако  в характере Эффи Динс было нечто внушавшее серьезную тревогу не
только  почтенному  Дэвиду Динсу, который, как легко можно себе представить,
имел   строгие   взгляды   на   забавы   и  увлечения  юности,  но  и  более
снисходительной  сестре  ее. У шотландцев простого звания дети обычно бывают
избалованы,  а  отчего  и  до какой степени - об этом рассказал за меня и за
всех  будущих  сочинителей  одаренный  автор  занимательного и поучительного
"Глэнберни"*.  Эффи  досталась  двойная доля этой слепой и неразумной любви.
Даже  ее  отец,  при всей суровости своих принципов, не мог осуждать детские
игры  и  забавы,  а  младшая  дочь,  дитя  его  старости, долго казалась ему
ребенком;  уже  будучи взрослой девушкой, она все еще звалась крошкой Эффи и
имела  полную  свободу  резвиться,  кроме  воскресных  дней и часов семейной
молитвы.  Сестра,  которая заботилась о ней, как мать, не могла, разумеется,
иметь  над  ней  материнской власти, да и ту, что имела, утратила с тех пор,
как  Эффи  подросла  и стала заявлять свои права на независимость. Итак, при
всей   своей  невинности  и  доброте  Лилия  Сент-Леонарда  не  лишена  была
самонадеянности,   упрямства   и   вспыльчивости,  отчасти  врожденных,  но,
несомненно,  усиленных  воспитанием.  Наилучшее  понятие  о  нраве Эффи даст
следующая вечерняя сцена в доме Динсов.
     ______________
     * Роман покойной миссис Элизабет Гамильтон. (Прим. автора.)

     Заботливый   хозяин  был  в  коровнике,  где  задавал  корм  терпеливым
животным  - кормилицам семьи; надвигался летний вечер, и Джини Динс начинала
тревожиться  долгим отсутствием сестры и опасаться, что она не поспеет домой
к  возвращению отца, который в этот час, после дневных трудов, собирал семью
на  молитву  и  был  бы  крайне недоволен, не видя Эффи. Тревога ее была тем
сильнее,  что  Эффи  исчезала  из  дому  уже несколько вечеров кряду, сперва
ненадолго  -  так что отлучка ее едва была замечена, - потом на полчаса и на
час,  а  в  этот  раз  уже  и вовсе надолго. Джини стояла в дверях, заслонив
рукою  глаза от лучей заходящего солнца, и, поочередно глядя во все стороны,
вдоль  всех  дорог,  ведущих  к  их  дому,  искала  взглядом стройную фигуру
сестры.  Так  называемый  Королевский  парк  был  отделен от проезжей дороги
стеною  с  проделанной  в ней калиткой. То и дело взглядывая туда, она вдруг
заметила   две   фигуры  -  мужчину  и  женщину,  -  показавшиеся  несколько
неожиданно,  словно  до  этого  они  шли  в тени стены, скрываясь от взоров.
Мужчина   поспешно  отступил  за  стену;  женщина  прошла  через  калитку  и
направилась  к  дому.  Это  была  Эффи. Она подошла к сестре с той напускной
веселостью,  которой  женщины всех сословий скрывают свое смущение; подходя,
она напевала:

                Над рыцарем-эльфом склонилась ветла,
                Ветла серебрится, светла, как звезда.
                Веселая леди к нему подошла,
                Но больше уж вы не глядите туда.

     - Тише, Эффи, - сказала ей сестра, - отец сейчас выйдет из коровника.
     Песенка оборвалась.
     - Где ты ходишь так поздно?
     - Вовсе не поздно, - ответила Эффи.
     - Уже  пробило  восемь  на  всех городских часах, и солнце село за холм
Корсторфайн. Где ты была, говорю?
     - Нигде, - ответила Эффи.
     - А кто это прощался с тобой у калитки?
     - Никто, - опять ответила Эффи.
     - Нигде?  Никто? Дай бог, Эффи, чтобы тебе незачем было скрывать, где и
с кем ты была.
     - А  ты  зачем  подсматриваешь?  - возразила Эффи. - Не допрашивай - не
услышишь  неправды.  Я небось не спрашиваю, зачем этот лэрд Дамбидайкс ездит
сюда  и таращится, как дикий кот (только глаза у него мутные), и так изо дня
в день, а мы тут мрем со скуки.
     - Ты  ведь  знаешь,  что  он  ездит  к  отцу,  -  ответила Джини на эту
дерзость.
     - А  преподобный Батлер - тоже к отцу? То-то отцу по душе его латынь! -
сказала   Эффи,  с  удовольствием  видя,  что  может  отразить  атаку,  если
перенесет  сражение  на территорию противника, и по-детски торжествуя победу
над  своей  скромницей сестрой. Она лукаво и насмешливо поглядела на Джини и
тихо, но многозначительно запела отрывок из старой шотландской песни:

                   На кладбище бедном
                   Я встретила лэрда.
                Мне увалень глупый не сделал вреда.
                   Но шел мне навстречу
                   Наш пастор под вечер...

     Но  тут  певица умолкла: взглянув на сестру и увидя, что у той на глаза
навернулись  слезы,  она бросилась обнимать ее и осушать ее слезы поцелуями.
Джини,  хоть  и  была  обижена  и недовольна, не могла устоять перед ласками
балованного  ребенка,  у которого и хорошие и дурные поступки были одинаково
необдуманны.  Возвращая  сестре  ее  поцелуи в залог полного примирения, она
все же не удержалась от нежного упрека:
     - Уж если ты выучилась глупым песням, Эффи, зачем петь их про меня?
     - Не  буду!  - сказала Эффи, все еще обнимая сестру. - Лучше бы я их не
слыхала.  И  лучше  б  мы  не переезжали сюда. И пусть у меня отсохнет язык,
если я опять стану дразнить тебя...
     - Ну,  это  еще  невелика  беда, - сказала любящая сестра. - Мне что ни
говори, я на тебя не обижусь, а вот отца смотри не рассерди.
     - Ни  за  что!  -  сказала  Эффи.  - Пусть завтра будет больше танцев и
танцоров, чем звезд в зимнюю ночь, я к ним и близко-то не подойду.
     - Танцы?  -  повторила изумленная Джини. - О Эффи, неужели ты ходишь на
танцы?
     Весьма  возможно, что в порыве откровенности Лилия Сент-Леонарда тут же
во  всем  призналась бы сестре и избавила меня от необходимости рассказывать
ее  скорбную повесть; но слово "танцы" достигло ушей старого Динса, который,
обойдя  вокруг  дома,  неожиданно  появился  перед  дочерьми.  Вряд ли слово
"прелат"  или  даже  "папа  римский"  произвело бы на него более потрясающее
впечатление.  Изо всех суетных развлечений самым пагубным по своим греховным
последствиям   он  считал  именно  танцы,  которые  называл  беснованием;  в
поощрении  или  даже  просто  дозволении  этого  развращающего занятия среди
людей  любого звания, как и в разрешении театральных представлений, он видел
одно  из главных проявлений вероотступничества и причин Божьего гнева. Слово
"танцы",  произнесенное его собственными дочерьми и под его кровлей, привело
его в негодование.
     - Танцы?  -  воскликнул  он.  -  Танцы? Да как вы посмели, бесстыдницы,
произнести  этакое слово в моем доме? Знаете ли вы, кто предавался греховным
танцам  и плясу? Израильтяне, когда поклонялись златому тельцу в Вефиле; или
еще  нечестивица,  которая  получила  за  свои  пляски  главу святого Иоанна
Крестителя.  Вот я вам сегодня прочту про нее, для вашего вразумления, - оно
вам,  как  видно,  требуется.  Горе  ей!  До сих пор небось клянет тот день,
когда  затеяла  свою пляску. Лучше бы ей было родиться безногой и побираться
по  дворам,  как  старая  Бесси Бови, чем быть царской дочерью и тешить беса
плясками.  Не раз дивился я, как могут люди, которые хоть однажды преклоняли
колена  в  молитве,  дрыгать  ногам и под дуду и волынку. Слава Создателю (и
спасибо  достойному Питеру Уокеру, коробейнику у Бристо-порта), что в юности
не  дали  мне плясать; не до плясок было тем, кто терпел холод и голод, кому
грозили  мечом и виселицей, пулей и пыткой. Глядите же у меня! Если еще хоть
раз  помянете  пляски  под  всякие там волынки и скрипицы, отрекусь от вас -
клянусь  памятью  праведного  отца  моего!.. Ступайте домой сию же минуту, -
добавил  он более мягко, видя, что дочери заплакали, особенно Эффи. - Домой,
домой,  мои милые, и помолимся о спасении нас от всякого соблазна, чтобы нам
не впасть в грех, на радость князю тьмы.
     Эти  наставления,  произнесенные  с  лучшими намерениями, были, однако,
очень  несвоевременны. Создав разлад в душе Эффи, они помешали ей довериться
сестре.  "За  кого  она будет меня считать, - подумала про себя Эффи, - если
признаться  ей,  что я уже четыре раза танцевала с ним на лугу, да еще раз у
Мэгги  Мак-Квинс?  Еще станет грозить, что расскажет отцу, и тут у нее будет
полная  власть надо мной. Но больше я туда не пойду. Ни за что не пойду. Вот
загну  листок в Библии, а это все равно что клятва"*. И она была верна своей
клятве  целую  неделю,  только все это время дулась и сердилась, чего раньше
не бывало, разве когда ей перечили.
     ______________
     *  Обычай  загибать страницу в Библии, как бы призывая небо в свидетели
даваемого обещания, сохранился и поныне. (Прим. автора.)

     Все  это  сильно тревожило любящую и благоразумную Джини, тем более что
она,  жалея  сестру,  не  решалась сообщить отцу об опасениях, которые, быть
может,  были  неосновательны.  Уважение  к  достойному  старику не мешало ей
видеть,  что  он  самовластен  и  горяч;  временами  ей  казалось,  что  его
осуждение  забав  и  развлечений  заходит  далее, чем того требуют религия и
разум.  Джини  понимала,  что  Эффи, привыкшей жить по своей воле, внезапные
крутые  меры  принесут  больше  вреда, чем пользы, и что своенравная девушка
будет   искать  в  чрезмерной  суровости  отцовских  правил  оправдание  для
дальнейшего  ослушания.  В  высших сословиях самая легкомысленная девица все
же  ограничена рамками светских приличий и находится под надзором мамаши или
дуэньи;  тогда  как  сельская  девушка, среди тяжкого труда урывающая минуту
для  веселья,  никем  и ничем не охраняется, - вот отчего забавы могут стать
для  нее  опасны.  Джини  видела  все  это  и  сильно  огорчалась,  но  одно
обстоятельство на время ее успокоило.
     Знакомая    читателю    миссис   Сэдлтри   доводилась   Динсу   дальней
родственницей;  это была женщина примерной жизни и строгих правил, к тому же
состоятельная,  так  что  семьи  иногда  виделись. Года за полтора до начала
нашей  повести  этой  почтенной  матроне  понадобилась служанка или, вернее,
помощница в мастерской.
     - Мужа  не  заставишь  сидеть  в  мастерской,  -  сказала она, - ему бы
только  по  судам  таскаться.  А  каково  одной  ворочать  кожи да торговать
седлами? Вот я и вспомнила про Эффи - самая была бы подходящая помощница.
     Предложение  это  пришлось  по  душе  старому  Дэвиду - оно сулило Эффи
жалованье   и   харчи,   а   кроме  того,  надзор  миссис  Сэдлтри,  строгой
пресвитерианки,  которая к тому же жила поблизости от Толбутской церкви, где
еще  можно  было  слышать  утешительные  проповеди  тех немногих шотландских
пастырей,  кои  не  пали  ниц  перед Ваалом, по выражению Дэвида, и не стали
пособниками  всеобщего  вероотступничества:  унии,  терпимости,  патроната и
эрастианской  присяги,  навязанных  церкви  после  революции  и  особенно  в
царствование  "этой  женщины"  (так  называл он королеву Анну), последней из
злополучного   рода  Стюартов.  Уверившись  в  ортодоксальности  религиозных
наставлений,  которые предстояло слышать его дочери, старик позабыл о других
соблазнах,  ожидавших юную, прекрасную и своенравную девушку среди шумного и
развращенного  города.  Он  был  так далек мыслями от этого рода соблазнов и
испытывал  перед  ними такой ужас, что скорее догадался бы предостеречь Эффи
от  убийства.  Одно  только ему не нравилось: что ей придется жить под одной
кровлей  с  Бартолайном Сэдлтри и его светской премудростью; не подозревая в
нем  осла,  каким  тот  в  действительности  был,  Дэвид  приписывал ему всю
юридическую  ученость,  на которую тот претендовал, но отнюдь не одобрял ее.
Адвокаты,  в  особенности  те  из  них,  кто  заседал в генеральном собрании
церкви,  одними  из  первых содействовали патронату, отречению и всему тому,
что,  по мнению Дэвида Динса, было покушением на свободы церкви и "разбивало
резной  алтарь  святилища".  Дэвид столь усердно и многократно предостерегал
дочь   от   мирской  премудрости  Сэдлтри,  что  почти  не  успел  коснуться
опасностей,  которые  таят  в себе вечеринки и танцы с мужчинами, - а ведь к
этому  девушки  в  возрасте  Эффи  куда  более склонны, нежели к религиозной
ереси.
     Джини  проводила  сестру  из  дому  со  смешанными чувствами сожаления,
опасений  и надежд. Она меньше полагалась на благоразумие Эффи, чем их отец,
ибо  знала  ее ближе и лучше понимала ее склонности и ожидающие ее соблазны.
С  другой  стороны,