ии,  то  сохранил непринужденную искренность, столь характерную для людей
военных  профессий. Помимо этого, он был человеком духовного звания. Правда,
в  глазах  Джини он был идолопоклонник, окруженный неверными и обреченный на
ношение  ризы,  он  вел  службу  по  английскому  молитвеннику и, прежде чем
произнести  проповедь,  записывал  ее  слово в слово; он значительно уступал
Боанерджесу  Стормхэвену  по  силе  своих  легких  и  по  сути излагаемых им
доктрин,  -  и  тем не менее Джини казалось, что он отличался самым выгодным
образом  от  прелата  Килступа  и  прочих  папистских  богословов, известных
когда-то  ее  отцу, которые, облачившись в свои церковные одежды и напившись
допьяна,   натравливали   драгунов   на  странствующих  камеронцев.  В  доме
чувствовалось  какое-то  волнение,  но так как Джини полагала, что о ней все
же  не  забыли,  она  решила  не  покидать  комнату,  где  ее оставили, пока
кто-нибудь не придет за ней.
     Первая  вошедшая в библиотеку особа оказалась, к великой радости Джини,
одного  с  ней пола: это была пожилая, добродушного вида женщина, очевидно -
экономка.  Джини в нескольких словах объяснила ей свое положение и попросила
помощи.
     Чувство   собственного   достоинства  не  позволяло  экономке  проявить
излишнее  участие  к  женщине  сомнительной, в ее глазах, репутации, которая
искала правосудия в доме ректора; но она была вежлива, хоть и сдержанна.
     - С  нашим  молодым  господином,  - сказала она, - произошел несчастный
случай.  Он  упал  с  лошади, и после этого с ним часто бывают обмороки. Как
раз  сейчас  ему  стало  очень плохо, и поэтому его преподобие не может пока
прийти  к  тебе.  Но не беспокойся: как только он освободится, он примет все
необходимые   и  справедливые  меры  по  твоему  делу.  -  После  этого  она
предложила  Джини  провести ее в комнату, где той следовало оставаться, пока
ректор освободится.
     Воспользовавшись  представившимся  случаем,  Джини  спросила,  где  она
может умыться и переодеться.
     Экономка,   считавшая   чистоплотность   и   любовь  к  порядку  самыми
похвальными  человеческими  качествами, с радостью согласилась удовлетворить
столь  разумное  желание;  и  когда  Джини,  переодевшись  в  чистое платье,
которое  она  достала из своего узла, появилась вновь перед почтенной дамой,
перемена  в  ее  наружности  была  столь  велика,  что та едва узнала в этой
опрятной,   скромной  маленькой  шотландочке  растрепанную  и  перепачканную
путешественницу,  весь  вид  которой  говорил  об учиненном над нею насилии.
Приятно  удивленная  такой  переменой  в  наружности  Джини,  миссис  Далтон
отважилась  пригласить  ее к обеду; благовоспитанность, с которой Джини вела
себя за столом, произвела на экономку столь же благоприятное впечатление.
     - Ты  ведь  умеешь  читать эту книгу, не так ли? - спросила после обеда
почтенная дама, положив руку на большую Библию.
     - Разумеется,  мадам,  -  ответила  Джини, удивленная таким вопросом. -
Как мы ни нуждались раньше, но это было первое, чему научил меня мой отец.
     - Тем  лучше для него, девушка. А то у нас тут всего вдоволь - и дичи и
пудингов,  -  но они не согласятся попоститься и трех часов, даже ради того,
чтобы  их  неучи  дети  прочитали  всю  Библию  из конца в конец. Возьми эту
книгу,  милая,  и  почитай  немного вслух, потому что мои глаза слабы стали.
Это единственная книга, в которой никогда не встретишь ничего дурного.
     Джини  едва  не  поддалась  искушению  прочитать  ей  притчу  о  добром
самаритянине,  но  совесть  подсказала  ей, что это означало бы использовать
Священное  писание  не  для просвещения своего ума, а для воздействия его на
окружающих  в  своих  личных,  корыстных целях; и, следуя этому безупречному
чувству  долга,  она  выбрала  главу  о  пророке  Исайе,  которую прочитала,
несмотря  на  северное произношение, с таким благоговейным вдохновением, что
миссис Далтон слушала с неослабевающим интересом.
     - Ах,  - сказала она, - если бы все шотландские женщины были такие, как
ты!  Но  нам  доводилось  встречаться  только  с  такими  твоими землячками,
которые  были  сущими  дьяволицами  -  одна  хуже другой. Если тебе известна
какая-нибудь  опрятная  девушка  вроде  тебя,  которая  ищет  работу и может
представить  хорошую  рекомендацию  и  которая не станет бегать на гулянки и
ярмарки  и весь день ходить в чулках и башмаках, - что ж, думаю, что для нее
нашлось  бы  место  в  ректорском  доме.  Нет ли у тебя, девушка, кузины или
сестры, которую такое предложение устроило бы?
     Эти  слова задели больное место Джини, но появление слуги, которого она
видела раньше, избавило ее от тяжелой необходимости отвечать.
     - Хозяин хочет видеть молодую женщину из Шотландии, - сказал Томас.
     - Ступай  поскорее к его преподобию, моя милая, и расскажи ему всю твою
историю.  Его преподобие добрый человек, - сказала миссис Далтон. - Я заложу
страничку,  где  мы  остановились, и приготовлю к твоему приходу чашку чая с
такой лепешкой, какую вряд ли умеют испечь в Шотландии.
     - Хозяин ждет молодую женщину, - нетерпеливо вмешался Томас.
     - Ну-ну,  мистер  невежа, не вмешивайся не в свое дело. И сколько раз я
тебе  наказывала  называть  мистера  Стонтона его преподобием, потому что он
уважаемый  всеми священник, а не хозяином, как ты всегда это делаешь, словно
он какой-то жалкий сквайр.
     Так  как  Джини  была  уже у двери, готовая следовать за Томасом, лакей
ничего не ответил, пока они не вышли в коридор; здесь он пробормотал:
     - Уж  больно  много хозяев в этом доме! А ежели потакать во всем миссис
Далтон, то еще, пожалуй, и хозяйка прибавится.
     Пройдя  с  Джини по переходам, еще более запутанным, чем те, по которым
она  шла раньше, Томас привел ее в полутемную комнату, так как большая часть
ставен была прикрыта; здесь стояла кровать под чуть спущенным пологом.
     - Я привел молодую женщину, сэр, - сказал Томас.
     - Очень   хорошо,   -   ответил   с   постели  чей-то  голос,  явно  не
принадлежавший  его  преподобию,  -  придешь сюда по звонку, а пока выйди из
комнаты.
     - Тут  какая-то  ошибка, - сказала Джини, удивленная тем, что оказалась
в комнате больного. - Слуга сказал мне, что священник...
     - Не  беспокойся,  -  проговорил  больной,  - тут нет никакой ошибки. Я
знаю  больше  о твоих делах, чем мой отец, и могу поэтому скорее разобраться
в  них.  Выйди  из  комнаты, Том. - Слуга повиновался. - Мы не должны терять
время,  -  продолжал  больной, - у нас его очень мало. Открой ставни у этого
окна.
     Джини  выполнила  его  указания,  и,  когда он сдвинул в сторону полог,
свет  упал  на бледное лицо и забинтованную голову больного, одетого в халат
и лежавшего с измученным видом на кровати.
     - Посмотри на меня, Джини Динс, - сказал он, - помнишь ли ты меня?
     - Нет,  сэр,  -  ответила  крайне удивленная Джини, - я никогда не была
раньше в этой стране.
     - Но  я  мог  быть  в  твоей.  Подумай, вспомни. Мне бы так не хотелось
самому  назвать  имя,  которое  может вызвать в тебе лишь вполне заслуженные
мною отвращение и негодование. Подумай, вспомни.
     Ужасное  воспоминание  пронеслось в голове Джини при звуках его голоса,
а последующие слова больного превратили это воспоминание в уверенность.
     - Только спокойно! Вспомни Мусхетов кэрн и лунную ночь!
     Заломив  руки  и  задыхаясь  от  охватившего ее горького чувства, Джини
опустилась в кресло.
     - Да,  вот  я  лежу,  -  продолжал больной, - словно раздавленная змея,
корчась  от  нетерпения  и  собственного  бессилия,  лежу здесь, тогда как я
должен  быть  в  Эдинбурге,  пытаясь  спасти  ту,  чья жизнь дороже мне моей
собственной.  Что  с  твоей  сестрой? В каком она состоянии? Теперь она уже,
наверно,  осуждена  на  смерть,  я  знаю это! И подумать только, что лошадь,
благополучно  пронесшая  меня  через  все  мои глупые и бесчестные проделки,
пала  подо  мной именно тогда, когда я впервые за много лет мчался на доброе
и  полезное  дело.  Но  мне  следует  обуздать  себя,  я слишком слаб, чтобы
справиться  с  таким  волнением,  а  мне еще столько надо сказать. Налей мне
немного  того  укрепляющего  лекарства,  что  стоит  на столе. Отчего ты так
дрожишь?  Впрочем,  у  тебя  есть  основания  для этого. Оставь лекарство, я
обойдусь и без него.
     Но  Джини,  как  ни  сильно  было  ее отвращение, приблизилась к нему с
чашкой, в которую она налила лекарство, и, не удержавшись, сказала:
     - Есть   укрепляющее   лекарство   и   для   души,   сэр,  если  только
безнравственность  найдет  в  себе силы отвернуться от порока и обратиться к
исцелителю душ.
     - Молчи!  -  сурово  сказал  он. - И все же я благодарен тебе. Но скажи
мне,  и  как  можно быстрее, что ты делаешь в этой стране? Помни, что хотя я
причинил  твоей  сестре величайшее зло, я буду служить ей до последней капли
моей  крови,  и ради нее я готов служить тебе. И никто в этом деле не сможет
служить  тебе  лучше  меня,  потому  что  мне  известны  все обстоятельства.
Поэтому говори без боязни.
     - Я  не боюсь, сэр, - ответила Джини, собравшись с духом. - Я уповаю на
Бога,  и,  если  ему  будет  угодно  освободить мою сестру, о чем я только и
мечтаю,  мне  безразлично,  через чье посредство это будет сделано. Но, сэр,
вы  должны знать, что я не прибегну к вашему совету до тех пор, пока не буду
уверена,  что  он  не  связан  с  нарушением  закона,  который  я никогда не
соглашусь преступить.
     - Черт  бы побрал эту пуританку! - воскликнул Джордж Стонтон (отныне мы
будем  называть  его  этим  именем).  -  Прошу  прощения;  но я вспыльчив от
природы,  а ты доводишь меня просто до исступления! Ну какой вред в том, что
ты  расскажешь  мне  о положении, в котором находится твоя сестра, и о твоих
собственных  планах  ее спасения? Ты еще успеешь отказаться от моих советов,
если  они  покажутся  тебе  неподходящими.  Я разговариваю с тобой спокойно,
хоть  это и претит моей натуре, но не искушай моего терпения, ибо тогда я не
смогу помочь Эффи.
     В  манерах  и  словах этого несчастного молодого человека чувствовались
едва  сдерживаемые  нетерпение и порывистость, подтачивавшие его собственные
силы,  подобно  тому  как  стремительность  необузданного  коня  переходит в
усталость  от  непрерывного  закусывания  удил.  После минутного размышления
Джини  пришла  к  выводу,  что  обязана  как  ради  сестры,  так и ради себя
ознакомить  его  с роковыми последствиями совершенного им преступления и что
она  не  имеет  права  отвергать  те  его  советы, которые, будучи разумны и
законны,  смогли  бы принести пользу. Поэтому она рассказала ему так кратко,
как  могла,  о  суде  над  Эффи,  о  вынесенном ей приговоре и о собственном
путешествии  вплоть  до  ее  прибытия  в  Нью-арк. Рассказ Джини поверг его,
видимо,  в  отчаяние,  но  он  всячески старался подавить страшное волнение,
которое,  прорвавшись  наружу  в  словах  или  жестах,  могло  бы остановить
рассказчицу;  растянувшись на постели, подобно мексиканскому монарху на ложе
из  раскаленных  углей,  он  выдавал  свои  страдания  лишь  дрожью  тела  и
судорожным  подергиванием  щек.  Многое  из  того,  что рассказала Джини, он
выслушал,  подавляя  стоны,  словно  несчастья, о которых она говорила, лишь
подтверждали  страшную  правдоподобность  его  собственных предположений; но
когда  она стала рассказывать об обстоятельствах, прервавших ее путешествие,
эти  симптомы  раскаяния  уступили  место  крайнему  удивлению  и  глубокому
вниманию.  Он  подробно  расспросил  Джини  о  наружности  двух  мужчин  и о
разговоре между высоким грабителем и старухой, который она подслушала.
     Когда  Джини  упомянула  о  ссылке старухи на своего молочного сына, он
прервал ее:
     - Это  совершенно  верно,  и  этот  источник, откуда я черпал питание в
младенческом  возрасте,  и заразил меня, должно быть, той пагубной и роковой
склонностью  к пороку, которая была совершенно несвойственна нашей семье. Но
продолжай.
     Джини  лишь  слегка коснулась той части своего путешествия, которую она
проделала  вместе  с  Мэдж,  так  как не хотела предавать огласке откровения
последней,  являвшиеся,  быть  может,  лишь  плодом безумного воображения, и
рассказ ее был на этом закончен.
     Молодой  Стонтон  некоторое  время  лежал молча, погруженный в глубокое
размышление;   когда   он   наконец  заговорил,  голос  его  звучал  гораздо
спокойнее, чем до сих пор:
     - Ты  разумная и хорошая девушка, Джини Динс, и я расскажу тебе о своей
жизни  больше,  чем  рассказывал кому-либо другому. Да разве это была жизнь?
Не  жизнь,  а  сплетение  глупостей, преступлений и несчастий. Но запомни: я
требую  доверия  за  доверие;  это  значит,  что  в  этом  страшном  деле ты
полностью  подчинишься  моему  совету  и  указанию.  Только  тогда  я  стану
говорить.
     - Я  сделаю  все,  что  обязана  сделать  сестра,  дочь и христианка, -
ответила  Джини,  - но не рассказывайте мне о ваших тайнах: не годится, если
я  последую вашим указаниям или стану поступать согласно вашей вере, которая
приводит к заблуждениям.
     - Жалкая  глупышка!  -  воскликнул молодой человек. - Посмотри на меня:
на  голове  нет  рогов,  на ногах нет копыт, а на пальцах нет когтей. Как ты
видишь,  я  вовсе  не  дьявол,  а кроме него, кому еще может прийти в голову
разрушать  твои  верования, которыми ты утешаешь или дурачишь себя? Выслушай
меня  терпеливо,  и  когда  ты  узнаешь,  в  чем  заключается  мой совет, ты
поймешь,  что  можешь  вознестись  с  ним  хоть  на седьмое небо и подъем не
станет от этого тяжелей ни на йоту.
     Постараемся   передать   в  виде  связного  рассказа,  рискуя,  правда,
утяжелить  его  и  лишить  дословности (обычные последствия разъяснений), те
сведения,  которые  больной  излагал  то  слишком  подробно,  то, поддавшись
волнению,  чересчур  отрывисто.  Кое-что  он  прочитал  по рукописи, которую
составил,  очевидно,  для  того,  чтобы  родственники прочитали ее после его
смерти.
     - Итак,  вкратце:  эта  отвратительная  фурия,  эта Маргарет Мардоксон,
была  женой  любимого слуги моего отца - она-то и стала моей кормилицей. Муж
ее  умер,  она  жила  неподалеку  отсюда;  у  нее  была  дочь - красивая, но
пустоватая  девушка; мать старалась выдать ее замуж за богатого и уродливого
старика  из здешних мест; девушка часто встречалась со мной; мы хорошо знали
друг  друга, так как были знакомы с детства, и я... одним словом, я поступил
с  ней  подло,  -  это  не  было  так  ужасно,  как с твоей сестрой, но тоже
достаточно  мерзко;  ее  легкомыслие  должно  было  бы послужить ей защитой.
Вскоре  после  этого  меня  услали  за границу; следует отдать должное моему
отцу:  если я и стал демоном, то не по его вине, - он всячески старался меня
исправить.  Когда  я  вернулся,  то  узнал,  что  мать и дочь опозорили себя
окончательно  и  были  изгнаны  из  этой  страны.  Обнаружилось,  что  в  их
бесчестии  и  бедствии  повинен  немало  и  я;  мой отец обрушился на меня с
гневными  словами  -  мы  поссорились.  Я  покинул  родной  дом и стал вести
беспорядочную,  разгульную  жизнь,  решив  навсегда  порвать  с  отцом  и не
возвращаться в отчий дом.
     А  теперь  мы  подходим  к нашей истории. Джини, я отдаю тебе в руки не
только   мою   жизнь,  которую,  Богу  известно,  не  стоит  спасать,  но  и
благополучие  уважаемого,  пожилого  человека  и  честь родовитой семьи. Моя
любовь  к  низкому  обществу,  как  обычно называют погубившие меня свойства
характера,  была,  мне  кажется,  не  совсем обычного свойства, и если бы не
развращающее  влияние  порока,  которому я предался так рано, я мог бы найти
себе  гораздо  лучшее  применение.  Мне  доставляли  удовольствие  не  дикий
разгул,  низкий  интеллект  и безудержная свобода тех, с кем я был связан, а
дух    приключений,    хладнокровие    в    минуты   опасности   и   быстрая
сообразительность,  проявляемые  ими  в  их  разбойных налетах на таможенные
учреждения  или  в  других подобных проделках. Хорошо ли ты рассмотрела нашу
усадьбу? Не правда ли, это прелестный и милый уголок?
     Джини,   встревоженная   этой   внезапной   переменой   темы,  ответила
утвердительно.
     - Так  вот!  Я  хотел  бы,  чтобы  весь  этот  участок с его церковными
землями  и доходами провалился в преисподнюю, и как можно глубже! Если бы не
этот  проклятый  приход,  мне бы разрешили следовать моему призванию: я стал
бы  военным,  а  та  храбрость  и  находчивость,  которые  я  проявлял среди
контрабандистов  и  браконьеров,  обеспечили  бы  мне почетное звание в моем
кругу.  Почему  я  не  поехал  за  границу, когда оставил этот дом! Почему я
вообще  его  оставил!  Почему... Но я дошел в моем рассказе до того момента,
когда смотреть назад - безумие, а вперед - несчастье.
     Он сделал паузу и продолжал более спокойным тоном:
     - Случайности  бродячей  жизни  привели меня, к сожалению, в Шотландию,
где  я запутался в еще более преступных и постыдных делах, чем те, в которых
принимал  участие  до  тех  пор.  Там  я  познакомился с Уилсоном, человеком
незаурядным  для  своего общественного положения: он отличался спокойствием,
выдержкой,  решительностью,  хладнокровием, обладал большой физической силой
и  грубоватым красноречием, которое возвышало его над товарищами. До сих пор
я был, как говорится,

                Беспутный и отчаянный, но все ж
                И добрых чувств проглядывали искры.

     Но,  к  несчастью  для  него  и  для меня и невзирая на разницу в нашем
положении  и  образовании,  я всецело поддался необычному и неотразимому для
меня  влиянию  этого  человека,  объясняющемуся,  по-моему,  лишь  тем,  что
невозмутимая  решительность  его натуры была гораздо сильнее моей изменчивой
порывистости.  Я  считал  своим  долгом следовать за ним везде; бесстрашие и
ловкость, проявляемые им на этом поприще, были поистине удивительны.
     В   то   время   как  я  принимал  участие  в  отчаянных  приключениях,
прикрываясь  таким  необыкновенным  и опасным покровителем, я познакомился с
твоей  несчастной  сестрой:  это  произошло  на  одной  из  гулянок  местной
молодежи,  которые  она  посещала  украдкой, и ее падение явилось прологом к
трагическим  событиям,  в  которых  я  оказался  замешан.  Но вот что я хочу
сказать:  злодеяние  это  не  было  совершено  умышленно,  и  я твердо решил
искупить  свою  вину  перед  ней  женитьбой,  как только смогу выпутаться из
ужасной  жизни,  которую  вел,  и вновь обнять того, кто был мне несравненно
ближе  по  происхождению.  Меня  преследовали несбыточные мечты: увезти ее с
собой,  подготовив  к  мысли  о  жизни  в  бедном  пристанище,  и неожиданно
поразить  богатством  и знатностью, о которых она и не помышляла. Я попросил
одного  из  моих верных друзей возобновить переговоры с отцом, которые время
от  времени  происходили  между  нами.  Наконец, когда я уже не сомневался в
получении  прощения от отца, он узнал откуда-то о моих бесчестных поступках,
обрисованных  ему  в  таких  преувеличенно  мрачных  красках,  в каких, Богу
известно,  и не было никакой необходимости. Он прислал мне письмо с деньгами
-  не  знаю,  как он узнал мой адрес, - в котором уведомлял меня, что отныне
отказывается  от меня навсегда. Я был в отчаянии. Мной овладело неистовство:
я   без   колебаний   принял   участие   в   предложенном  Уилсоном  опасном
грабительском   налете,  в  котором  мы  потерпели  неудачу,  -  сознательно
поддавшись  его  внушению  считать  ограбление таможенного чиновника в Файфе
почетным  и  справедливым  делом.  До  сих  пор я придерживался определенной
тактики  в  своей  преступной  деятельности  и  считал  личную собственность
неприкосновенной,  но  теперь  я  испытывал  дикое  наслаждение  оттого, что
скатывался все ниже и ниже.
     Награбленная   добыча   меня  не  интересовала:  она  доставалась  моим
товарищам,  я  же  искал