лишь  опасности. Помню, когда я стоял с обнаженным
мечом  в руках, охраняя дверь, за которой совершалось преступление, у меня и
мысли  не  было  о  том,  чтобы  как-то  обезопасить  себя.  Я  думал лишь о
нанесенной  мне  моей семьей обиде - несправедливой, как я полагал, - о моей
бессильной  жажде  мщения  и  о  впечатлении,  какое произведет на надменное
семейство  Уиллингэм  известие  о  том,  что один из их потомков, наследник,
очевидно,  всех  родовых  почестей,  погиб  от  руки  палача  за  ограбление
шотландского  акцизника,  все богатство которого не составляло и одной пятой
тех  денег,  что  были у меня в бумажнике. Нас поймали - как я предвидел. Мы
были  посажены  в  тюрьму  -  этого  я  тоже  ожидал.  Но  смерть по мере ее
приближения  выглядела  все  мрачней,  а мысли о бедственном положении твоей
сестры  еще более укрепили меня в решении спасти свою жизнь. Я забыл сказать
тебе,  что в Эдинбурге я снова встретил эту Мардоксон и ее дочь. В молодости
она  жила  при  солдатском лагере и теперь под видом торговки всякой мелочью
вновь  вернулась  к  своим  воровским делам, с которыми была хорошо знакома.
Наша  первая  встреча  была  очень бурной; но я щедро поделился с ней, и она
забыла,  или  притворилась, что забыла зло, причиненное мною ее дочери. Сама
же  несчастная  девушка,  казалось,  даже  не  узнала  своего соблазнителя и
совсем  не  помнила  о нанесенной ей обиде. Рассудок ее полностью помутился,
что,  по словам матери, могло быть последствием неудачных родов. Но это была
моя  вина, и сознание ее стало еще одним камнем на моей шее, увлекавшим меня
в  гибельную  бездну. Каждый взгляд, каждое слово этого жалкого создания, ее
неестественное  оживление,  ее неясные воспоминания, ее намеки на события, о
которых  она  забыла,  но  которые  были  запечатлены  в  моей совести, были
подобны  уколам  кинжала - уколам? Нет, они жгли меня раскаленными щипцами и
обдавали  незажившие  раны горящей серой; но все это надо было стерпеть, и я
стерпел. А теперь вернусь к мыслям, одолевавшим меня в тюрьме.
     Они  становились  все  мрачней,  по  мере  того как время родов у твоей
сестры  приближалось.  Я  знал, как она боится тебя и вашего отца. Она часто
говорила,  что  согласилась  бы на тысячу смертей, лишь бы вы не узнали о ее
позоре,  -  и все же надо было подготовиться к приближавшимся родам. Я знал,
что  эта  Мардоксон была сущим дьяволом, но я рассчитывал, что привязанность
ко  мне  и  деньги обеспечат нам ее преданность. Старуха ухитрилась передать
Уилсону  напильник,  а  мне - ручную пилку и охотно согласилась позаботиться
об  Эффи  во  время  родов:  она  обладала  необходимым  для  этого опытом и
умением.  Я  отдал  ей те деньги, которые отец прислал мне. Мы договорились,
что  она  будет укрывать Эффи у себя в доме до тех пор, пока я не осуществлю
свой  побег  из  тюрьмы  и  не  дам ей дальнейших указаний. Я сообщил Эффи в
письме  о  своих  планах  и рекомендовал ей обратиться к этой старой бестии;
помню  даже,  что  письмо было мной выдержано в духе Макхита, осужденного на
казнь:  я  пытался  играть роль веселого, отважного, блестящего сорвиголовы,
который  никогда не падает духом. Вот к каким ничтожным и жалким стремлениям
сводилось  мое  честолюбие!  Но  все же я решил порвать с такой жизнью, если
только  мне  удастся  избежать  виселицы.  Я  намеревался  жениться на твоей
сестре  и  уехать  в  Вест-Индию.  У  меня  все  еще оставались значительные
средства,  и  я  не  сомневался,  что  тем  или  другим путем я всегда смогу
обеспечить себя и свою жену.
     Наша  попытка  к  бегству  из-за упрямства Уилсона, желавшего выбраться
первым,  провалилась.  О  неслыханном  по  смелости и самоотречению способе,
которым  он  искупил  свою  ошибку и помог мне бежать из толбутской часовни,
ты,  наверно,  слышала:  вся  Шотландия  только  и говорила об этом. Это был
самоотверженный  и  необычайный поступок. Не было ни одного человека, кто не
восхищался   бы  им;  даже  те,  кто  больше  всех  осуждал  образ  жизни  и
преступления  этого  доблестного человека, признали героическую жертвенность
его   дружбы.   У   меня   много  пороков,  но  среди  них  нет  трусости  и
неблагодарности.  Я  решил  вознаградить  его  за  такое великодушие, и даже
мысли   о   спасении   твоей  сестры  отступили  на  второй  план.  Добиться
освобождения  Уилсона  -  вот к чему сводилась теперь моя основная цель, и я
не сомневался, что найду пути для этого.
     Все  же  я не забыл и Эффи. Ищейки закона окружали меня со всех сторон,
и  я  не  мог  поэтому  появиться  в  тех  местах, где меня знали; но у меня
состоялась  встреча  со  старой  Мардоксон,  которая  сообщила мне, что твоя
сестра  благополучно  разрешилась  мальчиком. Я приказал этой фурии всячески
поддерживать  бодрость  духа  своей  питомицы  и  обеспечивать  ее всем, что
только  можно  достать  за  деньги,  а  сам уехал в Файф; там вместе с моими
старыми  товарищами  из шайки Уилсона я прятался в тех потаенных местах, где
люди  преступных профессий находят укрытие для себя и для своих награбленных
товаров.  Даже  те, кто не соблюдает человеческих и божеских законов, все же
понимают,   что  такое  признательность  за  отвагу  и  великодушие.  Мы  не
сомневались,  что  население  Эдинбурга,  тронутое  бедственным положением и
беззаветной   храбростью   Уилсона,   присоединится   к  любой  попытке  его
освобождения   даже   у  подножия  виселицы.  Когда  я  объявил,  что  готов
возглавить  нападение  на  стражу,  то,  несмотря на кажущееся безумие этого
замысла,  у  меня не было недостатка в последователях, и я вернулся в Лотиан
в сопровождении преданных мне союзников, готовых к действию в любой момент.
     Я  не  сомневался,  что  спасу  Уилсона,  если  даже  петля  будет  уже
болтаться  над  его  головой, - продолжал он с воодушевлением, показывающим,
как    увлекали   его   подобные   подвиги.   -   Но   среди   всех   прочих
предосторожностей,  предпринятых  властями,  была  одна,  совершенно особая,
подсказанная,  как  мы  потом  узнали, этим закоренелым негодяем Портеусом и
сорвавшая  все  мои  планы:  они  казнили его на полчаса раньше назначенного
времени,  а  так  как  мы, боясь опознания со стороны судебных исполнителей,
решили  выйти  на  улицу  только тогда, когда надо будет действовать, то все
было  кончено  до  того,  как  мы смогли прийти Уилсону на помощь. Все же мы
кое-что  сделали:  я взобрался на эшафот и собственноручно разрубил веревку.
Но  было  поздно!  Отважный,  решительный, великодушный преступник больше не
существовал,  и  нам  оставалась  только месть - месть, которой я должен был
посвятить  себя  с удвоенной энергией, ибо Уилсон мог бы вполне спасти себя,
вместо того чтобы даровать жизнь и свободу мне.
     - О,  сэр,  -  сказала  Джини,  -  неужели  вы  ни  разу  не  вспомнили
Священного писания: "Мне отмщение, и аз воздам"?
     - Священное  писание?  Я  уж пять лет как не открывал Библии, - ответил
Стонтон.
     - Возможно ли? - воскликнула Джини. - И это говорит сын священника!
     - Для  тебя  это действительно непонятно. Но не прерывай меня и разреши
мне  закончить  мой  страшный  рассказ.  Эта  скотина  Портеус, продолжавший
стрелять  в  толпу  даже  после того, как в этом не было необходимости, стал
предметом  ее  ненависти за превышение своих полномочий, а моей - за слишком
удачное  их выполнение. Мы, то есть я и другие верные друзья Уилсона, решили
отомстить;  но требовалась крайняя осторожность. Мне показалось, что один из
чиновников  опознал  меня,  и  поэтому я продолжал скрываться в окрестностях
Эдинбурга,  не  смея проникнуть в самый город. Наконец, рискуя своей жизнью,
я  отправился  туда, где рассчитывал найти мою будущую жену и моего сына, но
они  оба  исчезли. Эта Мардоксон сообщила мне, что, как только Эффи узнала о
неудачной  попытке  спасти Уилсона и о том, что меня усиленно разыскивают, у
нее  началось  воспаление  мозга;  и  что  однажды,  когда  старухе пришлось
отлучиться   по   какому-то  неотложному  делу  и  оставить  Эффи  одну,  та
воспользовалась  этим случаем и исчезла, после чего она ее больше не видела.
Я  осыпал  ее  упреками,  которые  она  слушала  с  бесившим  меня  черствым
равнодушием;  ибо,  совершенно  не  способная, как правило, сдерживать дикие
порывы  своей  неукротимой  ярости,  в некоторых случаях она умеет проявлять
невозмутимое  спокойствие.  Я  пригрозил  ей судом: она ответила, что у меня
больше  оснований  бояться  суда,  чем  у  нее.  Я знал, что она права, и не
упоминал  больше  об  этом.  Я грозил ей мщением; она ответила почти так же:
если  судить  по  злу, причиненному нами друг другу, я должен скорее бояться
ее  мщения,  чем  она  моего.  Опять  она  была права, и я снова замолчал. Я
бросился  от  нее  прочь,  полный  негодования,  и попросил товарища навести
справки  о  твоей  сестре  в  окрестностях  Сент-Леонарда;  но, прежде чем я
получил  от  него  ответ,  одна  из  судебных ищеек, обладавшая великолепным
нюхом,  напала  на  мой  след,  и  я  был  вынужден  бежать  из окрестностей
Эдинбурга  и  искать  укрытия  в  более уединенном и надежном убежище. Через
посредство  тайного  и преданного мне агента я узнал об осуждении Портеуса и
о  том,  что  сестра  твоя  заключена  в  тюрьму по обвинению ее в уголовном
преступлении. Последнее известие сразило меня, как ни обрадовало первое.
     Опять   я   осмелился  отправиться  в  Плезанс  и  опять  обрушился  на
Мардоксон,  обвиняя  ее в том, что она предала бедную Эффи и ребенка, хотя и
не  понимал,  из  каких  соображений она могла это сделать, - разве только в
целях  присвоения  себе всех денег, которые я ей дал. Твой рассказ помог мне
разобраться  в этом и понять другую причину - не менее основательную, хотя и
не  столь  явную: она жаждала отомстить соблазнителю своей дочери, тому, кто
лишил  ее  разума и репутации. Боже милостивый! Как бы я хотел, чтобы вместо
такого рода мести она отправила бы меня прямо на виселицу.
     - Но  что  сказала  вам  эта  негодная  женщина  об  Эффи  и ребенке? -
спросила  Джини,  у  которой  хватило выдержки и мужества сосредоточить свое
внимание  на  тех  моментах  этого  длительного  и волнующего повествования,
которые могли бы пролить свет на злополучную судьбу ее сестры.
     - Она  ничего не сказала, - ответил Стонтон, - она утверждала, что мать
с  младенцем  на  руках  бежала  лунной ночью из дома, и она их с тех пор не
видела;  по  всей  вероятности,  мать бросила ребенка в озеро Норт-лох или в
обрывы каменоломни, что казалось ей вполне вероятным.
     - А  почему  вы  усомнились  в  том, что это роковая правда? - спросила
Джини дрожа.
     - Потому  что, когда я пришел туда вторично, я видел ее дочь и понял со
слов  последней,  что  во  время болезни Эффи ребенок был или уничтожен, или
куда-то  спрятан.  Однако  все  полученные  от  нее  сведения были настолько
неопределенны  и запутаны, что мне не удалось ничего выяснить. А дьявольский
характер самой старухи Мардоксон заставляет меня предполагать самое худшее.
     - Все  это  совпадает  с  тем, что сказала мне моя несчастная сестра, -
проговорила Джини. - Но продолжайте ваш рассказ, сэр.
     - В  одном  я  твердо  уверен:  Эффи,  будучи в здравом уме, никогда не
причинила  бы  умышленного  вреда  ни  одному  живому существу. Но что я мог
сделать  для  ее  оправдания? Ничего - и поэтому я направил все свои помыслы
на  ее  спасение.  Меня связывала эта проклятая необходимость подавлять свои
чувства  в  отношении  старухи  Мардоксон, потому что моя жизнь была в руках
этой  ведьмы;  я  не  дорожил  своей жизнью, но ведь от нее зависела и жизнь
твоей  сестры.  Я старался спокойно разговаривать с негодяйкой, я делал вид,
что  доверяю  ей;  должен отметить, что мне, но только лично мне, она не раз
доказывала  свою  безграничную  преданность.  Вначале  я не знал, какие меры
следует  предпринять  для  освобождения  твоей  сестры;  но  потом  всеобщее
негодование,  охватившее  жителей  Эдинбурга  в  связи  с  отменой приговора
Портеусу,  внушило  мне  смелую  мысль  ворваться  в  тюрьму,  с  тем  чтобы
осуществить  две  цели:  вырвать  Эффи  из лап закона и наказать по заслугам
негодяя,  который  издевался  над  несчастным  Уилсоном  даже в час кончины,
словно  тот  был  диким  индейцем,  попавшим в плен к враждебному племени. Я
смешался  с  толпой,  когда  началось  волнение,  и  так же поступили другие
товарищи   Уилсона,  разочарованные,  как  и  я,  тем,  что  им  не  удалось
насладиться  зрелищем  казни  Портеуса.  Все  было  организовано, и я выбран
главарем.  Я  не  чувствовал тогда и не чувствую теперь угрызений совести за
то, что мы намеревались сделать и что привели в исполнение.
     - О,  да  простит  вас  Бог,  сэр,  и  да  поможет  вам  осознать  ваши
проступки!  -  воскликнула  Джини,  придя  в  ужас от подобной неукротимости
чувств.
     - Аминь,  -  ответил  Стонтон, - если я заблуждаюсь в моих чувствах. Но
повторяю,  что,  несмотря  на  мое желание принять участие в этом деле, я не
стремился  быть в нем главарем, ибо предвидел, что огромная ответственность,
которая  ляжет  на меня в ту ночь, помешает мне оказать должную помощь Эффи.
Тем  не  менее  я поручил надежному другу переправить ее в безопасное место,
как  только  наша  мрачная  процессия  покинет  тюрьму. Но ни мои торопливые
угрозы,  с  которыми  я  смог  обратиться  к  ней  в  этой  спешке, ни более
настойчивые  убеждения  моего  товарища, разговаривавшего с ней, когда толпа
хлынула  в  другую  сторону,  не  смогли убедить несчастную девушку покинуть
тюрьму.  Все  его  доводы  не  произвели  никакого впечатления на обреченную
жертву,  и  он  был  вынужден  оставить ее, чтобы позаботиться о собственной
безопасности.  Он представил мне все это дело именно так; но, может быть, он
убеждал ее не столь настойчиво, как это сделал бы я сам.
     - Эффи  поступила  правильно,  оставшись  там,  -  сказала Джини, - и я
люблю ее за это еще больше.
     - Почему ты так говоришь?
     - Вы  не  поймете  меня,  сэр,  даже если я и объясню вам, почему я так
говорю,  -  ответила  Джини, - ибо те, которые жаждут крови своих врагов, не
могут испить из Источника Живого.
     - Надежды  мои,  -  продолжал  Стонтон, - были, таким образом, вторично
разбиты.  Тогда я решил добиться ее оправдания в суде через твое посредство.
Как  и  где  я  пытался  осуществить этот план, ты, конечно, не забыла. Я не
виню  тебя  за  отказ;  я  убежден, что он был основан на принципах, а не на
равнодушии  к  судьбе  твоей сестры. Что же касается меня, то можешь считать
меня  одержимым:  я  не  знал,  к кому обратиться, все мои попытки кончились
неудачей,  и  в  этом  безнадежном состоянии, преследуемый со всех сторон, я
решил  использовать  в своих целях влиятельное положение моей семьи. Я бежал
из  Шотландии,  я прибыл сюда; мой измученный и несчастный вид вынудил моего
отца  простить  меня,  ибо  родительские  чувства  не  остывают даже к самым
худшим  из  сыновей.  И  здесь,  терзаемый  душевными  страданиями, каким не
позавидует и осужденный преступник, я ожидал суда над твоей сестрой.
     - Не предпринимая никаких шагов, чтобы помочь ей? - спросила Джини.
     - До  последней  минуты  я надеялся на благоприятный исход дела; только
два  дня  тому  назад  роковое  известие  дошло до меня. Я немедленно принял
решение.  Я  оседлал  мою  лучшую  лошадь,  чтобы  как  можно скорее достичь
Лондона  и,  явившись  к  сэру  Роберту  Уолполу, прийти с ним к соглашению:
получить  помилование  твоей сестры за выдачу ему в лице наследника знатного
рода  Уиллингэмов  -  знаменитого  Джорджа  Робертсона,  сообщника  Уилсона,
взломщика   Толбутской   тюрьмы  и  прославившегося  главаря  толпы  в  деле
Портеуса.
     - Но  разве  это признание спасло бы мою сестру? - спросила в удивлении
Джини.
     - Да,  потому  что  это  была  бы  для  них  выгодная  сделка, - сказал
Стонтон.  -  Королевы  любят  месть,  так  же как и их подданные. Ты в своем
неведении  и не подозреваешь, что это та отрава, которую любят вкушать все -
от  принца  до  крестьянина,  -  а  премьер-министры стремятся угодить своим
властителям,  потакая  их  страстям.  Жизнь  никому  не  известной  сельской
девушки?  Да  разве  только  это!  За голову главаря такого дерзкого мятежа,
положенную  к  ногам  ее  величества, я мог бы потребовать самый драгоценный
камень  из  царской  короны - и мне бы наверняка не отказали. Все мои другие
планы  провалились,  но этот удался бы наверняка. Однако Бог справедлив и не
удостоил  меня  этой  чести  добровольно  возместить  твоей  сестре все зло,
которое  я  ей  причинил. Я не проехал и десяти миль, как моя лошадь - самое
быстрое  и  надежное  животное  в  этом краю - оступилась на ровной дороге и
упала  вместе  со  мной,  словно  сраженная  пушечным  выстрелом.  Я получил
серьезное  повреждение  и  был  доставлен  сюда в том плачевном состоянии, в
каком ты меня сейчас видишь.
     Когда  молодой  Стонтон  закончил  свой  рассказ,  слуга открыл дверь и
голосом,  который  должен  был  служить  скорее  сигналом, чем объявлением о
посетителе, произнес:
     - Его преподобие, сэр, поднимается наверх, чтобы поухаживать за вами.
     - Бога ради, Джини, спрячься в том шкафу! - воскликнул Стонтон.
     - Нет,  сэр,  -  ответила  Джини,  -  в  том, что я нахожусь здесь, нет
ничего дурного, и я не стану так позорно скрываться от хозяина дома.
     - Но подумай только, - вскричал Джордж Стонтон, - как выглядит...
     Прежде чем он закончил фразу, его отец вошел в комнату.


                                Глава XXXIV

                                     Что может от грехов юнца отвесть?
                                     Прощенье, ласка? Долг, закон иль честь?

                                                                       Крабб

     Когда  старший  мистер Стонтон вошел в комнату, Джини встала и спокойно
поклонилась ему; он был крайне удивлен, застав сына в таком обществе.
     - Очевидно,  сударыня,  -  проговорил  он, - я ошибся, отнесясь к вам с
уважением;  мне  следовало бы поручить этому молодому человеку, с которым вы
уже,  очевидно, давно знакомы, выяснить у вас все обстоятельства и выступить
в вашу защиту.
     - Я  оказалась  здесь,  сама  того  не желая, - ответила Джини. - Слуга
сказал мне, что его господин хочет поговорить со мной.
     - Будет  мне  сейчас взбучка, - пробормотал Томас. - Черт бы ее побрал,
чего  ради  она  суется  со  своей  правдой,  ведь могла бы сболтнуть первую
пришедшую на ум небылицу!
     - Джордж,  -  сказал мистер Стонтон, - если ты теперь, как и прежде, не
обладаешь  никаким  чувством  собственного достоинства, ты мог избавить хотя
бы своего отца и его дом от такой возмутительной сцены, как эта.
     - Клянусь  моей  жизнью,  сэр, моей душой! - воскликнул Джордж, спуская
ноги с кровати и пытаясь встать.
     - Твоей  жизнью! - с печальной суровостью прервал его отец. - А что это
была  за  жизнь?  Твоей  душой?  Увы! Разве ты заботился когда-нибудь о ней?
Раньше исправь их, а уж потом клянись ими в знак своей искренности!
     - Клянусь  моей  честью, сэр, вы несправедливы ко мне, - ответил Джордж
Стонтон.  -  Все  дурное,  что  вы  говорите  о моем прошлом, - правда, но в
данном случае вы упрекаете меня незаслуженно. Клянусь честью, что это так!
     - Твоей  честью!  -  повторил отец с выражением укоризны и презрения и,
отвернувшись, обратился к Джини:
     - А  что  касается  вас,  молодая  особа,  я  не  спрашиваю  и  не  жду
объяснений,  но  как отец и как священник прошу вас немедленно покинуть этот
дом.   Если   рассказанная   вами  романтическая  история  не  явилась  лишь
предлогом,  чтобы  проникнуть  сюда  (а судя по компании, в которой вы к нам
явились,  оно  именно  так  и было), то мировой судья, которого вы найдете в
двух милях отсюда, разберется в вашей жалобе лучше, чем я.
     - Этого  не  б