ая
девчонка,  приехавшая  с  гор,  выплеснула  из  восточного  окна дома миссис
Мак-Фейл,  то  есть  из высокого дома, черт знает какую пакость. Может быть,
обе  старухи  и  помирились  бы,  потому  что  миссис  Мак-Фейл  прислала ту
девчонку  извиняться  и  сказать  моей  приятельнице  миссис  Кромби, что из
уважения  к двум джентльменам из Верхней Шотландии, стоявшим внизу под окном
и  говорившим  по-гэльски, жидкость выплеснули из другого окна, а не оттуда,
откуда  полагается.  Но,  к  счастью  для  миссис Кромби, я подоспел как раз
вовремя,  чтобы  помешать  соглашению,  потому что просто обидно, коли такое
дельце  не  попадет  в суд. Мы вызвали миссис Мак-Фейл в суд, эта девчонка с
гор пыталась вывернуться, но тут уж вмешался я и сказал...
     Подробное   изложение   этой  серьезной  тяжбы  заняло  бы  все  время,
отведенное  мистеру  Батлеру  для отдыха, если бы голоса у двери не прервали
Сэдлтри.  Квартирная хозяйка Батлера, возвращаясь с кувшином от колодца, где
она  брала  обычно  воду  для  своей семьи, обнаружила у двери нашу героиню,
Джини  Динс,  которая,  не желая войти, пока не уйдет Сэдлтри, с нетерпением
ждала, когда он закончит свои многословные разглагольствования.
     Добрая женщина положила конец ее колебаниям, спросив:
     - Вам, девушка, меня или того сударя?
     - Я хотела бы поговорить с мистером Батлером, если он не занят.
     - Тогда  ступайте в дом, моя милая, - сказала славная женщина и, открыв
дверь комнаты, доложила о новом посетителе:
     - Мистер Батлер, к вам тут какая-то девушка.
     Удивлению  Батлера  не  было  границ,  когда  после этих слов в комнату
вошла Джини, не удалявшаяся обычно от дома больше чем на полмили.
     - Боже  мой,  -  проговорил  он,  пытаясь  встать  с  кресла; щеки его,
обескровленные  болезнью,  вспыхнули от волнения. - Неужели еще какое-нибудь
несчастье случилось?
     - Никакого,  мистер  Рубен,  кроме того, о котором вы уже, должно быть,
знаете.  Но  какой  же  у вас больной вид! - воскликнула Джини, ибо румянец,
вызванный  минутным  возбуждением,  не  скрыл  от  любящих глаз девушки, как
подкосили ее возлюбленного затянувшаяся болезнь и тревоги.
     - Нет,  я  здоров,  совсем  здоров, - порывисто ответил Батлер. - Но не
могу ли я помочь тебе чем-нибудь, Джини, тебе или твоему отцу?
     - Совершенно  верно, - вмешался Сэдлтри, - в семье их теперь только они
двое  и  остались,  бедняжку  Эффи можно уже в счет не принимать. Но, Джини,
голубушка,  чего  это  ради  ты  пришла  спозаранку  в Либбертон, а больного
оставила в Лакенбуте?
     - У  меня  поручение  от  отца  к мистеру Батлеру, - ответила смущенная
Джини,  но,  устыдившись лжи, к которой прибегла, сейчас же поправилась, ибо
любила  и  почитала правду почти с квакерской страстностью: - То есть я хочу
поговорить  с мистером Батлером об одном деле, которое касается моего отца и
бедной Эффи.
     - Не  юридическое  ли  это  дело?  - спросил Бартолайн. - Потому что по
юридическим вопросам тебе лучше обратиться ко мне, чем к нему.
     - Это  не  юридическое  дело,  - сказала Джини, которая не сомневалась,
что  если  посвятить  мистера  Сэдлтри  в  истинную  цель ее путешествия, то
возникнет  целый  ряд  осложнений. - Я хочу, чтобы мистер Батлер написал для
меня письмо.
     - Вот  и хорошо, - сказал мистер Сэдлтри, - расскажи-ка мне, о чем надо
писать,  а  я  продиктую  все,  что  потребуется, мистеру Батлеру, вроде как
мистер  Кроссмайлуф  диктует своему клерку. Живо давайте сюда перо и чернила
in initialibus*, мистер Батлер.
     ______________
     * букв. - в первоначальных (лат.).

     Джини посмотрела на Батлера, ломая руки от нетерпения и досады.
     - Я  думаю, мистер Сэдлтри, - промолвил Батлер, поняв, что от него надо
избавиться  во  что  бы  то  ни  стало,  - мистер Уэкберн будет до некоторой
степени  обижен,  если  вы  не  послушаете,  как  ваши  мальчики отвечают на
уроках.
     - И  верно,  мистер  Батлер,  ваша  правда,  я ведь пообещал ребятишкам
взять  их  на  полдня из школы, чтобы они посмотрели, как станут вешать. Для
их  молодых  умишек это будет весьма поучительное зрелище, - ведь кто знает,
что  с  ними  самими  в дальнейшем может стрястись! Фу ты, я и забыл о твоем
присутствии,   Джини  Динс...  Ну,  да  тебе  уже  пора  привыкать  к  таким
разговорам.  Мистер  Батлер,  пусть Джини подождет, пока я вернусь, я там не
задержусь и десяти минут.
     И,   уверив   собеседников   в   скором  возвращении,  совсем  для  них
нежелательном,   он   избавил   молодых   людей   от  своего  стеснительного
присутствия.
     - Рубен,  -  сказала  Джини,  торопясь  воспользоваться уходом Сэдлтри,
чтобы  рассказать  о  причинах,  приведших ее в Либбертон, - я отправляюсь в
дальний путь: я иду в Лондон, чтобы просить короля и королеву спасти Эффи.
     - Джини!   Ты  не  отдаешь  себе  отчета  в  своих  словах,  -  ответил
пораженный  Батлер.  -  Ты  идешь  в Лондон, ты хочешь обратиться к королю и
королеве!
     - А  что  ж  тут  такого,  Рубен?  -  спросила Джини со свойственной ей
спокойной  уверенностью. - Ведь если подумать, то они такие же смертные, как
и  все.  И  сердца  у  них  из  плоти  и крови, как и у других людей, а ведь
история  Эффи  смягчила  бы  и  каменное  сердце! И потом я слышала, что они
вовсе не такие дурные люди, как эти якобиты говорят про них.
     - Все  это  так, Джини, - сказал Батлер, - но их великолепие, их свита,
трудность получения аудиенции?
     - Я  все  обдумала,  Рубен,  и  меня  это  не  страшит.  Конечно, у них
великолепная  одежда,  на  головах короны, а в руках скипетры - совсем как у
великого  царя  Агасфера  из  Священного  писания,  когда  он сидит на своем
царском  троне  перед  вратами замка. Но цель, ради которой я иду, поддержит
меня, и я почти уверена, что найду в себе силы рассказать обо всем.
     - Увы,  увы!  -  воскликнул Батлер. - В наши дни короли не сидят у врат
замка,  творя  справедливость, как в патриархальные времена. Мой личный опыт
в  отношении  придворных  обычаев так же ограничен, как и твой, Джини, но из
книг  и  по  слухам  я  знаю,  что  король  Англии  решает дела только через
министров.
     - Если  эти министры честные и богобоязненные люди, - ответила Джини, -
то тем лучше для Эффи и для меня.
     - Но  ты же не знаешь даже самых обычных слов, употребляемых при дворе,
-  сказал  Батлер.  -  Ведь министры - это не священники, а придворные слуги
короля.
     - Ну,  конечно, - возразила Джини, - у него, наверно, очень много слуг,
думаю,  что  даже  больше, чем у герцогини в Далкейте. А слуги важных господ
всегда  заносчивее  своих  хозяев.  Но  я  оденусь поприличней и предложу им
немного  серебра,  словно  пришла  посмотреть дворец. А если они все-таки не
пустят  меня,  я  скажу  им,  что пришла по такому делу, от которого зависит
жизнь  человека,  и  тогда  они  уж  наверняка разрешат мне увидеть короля и
королеву.
     Но Батлер покачал головой.
     - О  Джини,  это  просто несбыточная мечта. Если их и можно увидеть, то
разве  лишь  через  посредство какого-нибудь высокопоставленного лорда. Да и
то вряд ли.
     - Ну  что  же,  такой  путь  тоже  возможен,  если  только  вы немножко
поможете мне.
     - Я?  Да  чем  же  я  могу  помочь, Джини? Вот уж поистине сумасбродное
предположение!
     - И  вовсе  нет,  Рубен.  Разве  вы  не  рассказывали нам, что ваш дед,
которого  всегда  недолюбливал мой отец, в давние времена чем-то очень помог
предку этого Мак-Каллумора, который звался тогда лордом Лорн?
     - Помог,  -  взволнованно  ответил  Батлер,  - и я могу доказать это. Я
напишу  герцогу  Аргайлу,  -  по  слухам,  он  очень добрый человек, храбрый
солдат  и  истинный  патриот,  -  и  буду  умолять его спасти твою сестру от
жестокой участи. Шансов на успех очень мало, но мы должны использовать все.
     - Мы  должны  использовать все, - ответила Джини, - но писать не нужно:
разве  может письмо смотреть, и молить, и упрашивать, и заклинать, как может
человеческий  голос,  трогающий самое сердце? Письмо похоже на ноты, которые
леди  имеют  для своих спинетов: это всего-навсего черные значки, и их никак
нельзя  сравнить  с  мелодией  когда  ее поют или играют. Нет, Рубен, только
слова, сорвавшиеся прямо с уст, могут помочь нам, все другое - бесполезно.
     - Ты  права,  - сказал Рубен с пробудившейся решимостью. - И я надеюсь,
что  небеса  внушили  твоему  доброму и мужественному сердцу то единственное
средство,  которое  может  спасти жизнь несчастной девушки. Но, Джини, ты не
должна  отправляться в это опасное путешествие одна. Ты значишь для меня так
много,  что  я не соглашусь, чтобы моя Джини поступила опрометчиво. И раз уж
так  сложилось,  ты  должна  теперь же дать мне права мужа защищать тебя; мы
отправимся  вместе,  и  я  помогу тебе выполнить твой долг в отношении твоей
семьи.
     - Увы,  Рубен!  -  ответила  Джини.  -  Это  невозможно. Помилование не
вернет  моей  сестре  доброго  имени, а меня не сделает подходящей женой для
честного  человека  и  уважаемого пастора. Кто станет слушать его проповеди,
если он женат на женщине, чья сестра осуждена за такое позорное дело?
     - Но,  Джини,  -  умоляюще сказал ее возлюбленный, - я не верю, не могу
поверить, чтобы Эффи совершила этот поступок.
     - Благослови  вас  небо  за эти слова, Рубен! - воскликнула Джини. - Но
вина все равно на ней.
     - Но ведь эта вина, если даже все это и правда, не падает на тебя.
     - Ах,  Рубен,  Рубен, - ответила молодая девушка, - вы же знаете, такое
пятно  ложится  на  всю  семью.  Ихабод, как говорит мой бедный отец, отошла
слава  Божья  от  нашего  дома.  Ибо  славится  даже  лачуга  самого жалкого
бедняка,  если  только  у  него  трудолюбивые  руки,  благочестивое сердце и
честное имя... А где теперь наше честное имя?
     - Но,  Джини,  ты  же  дала  мне слово, ведь мы помолвлены. И ты хочешь
отправиться  в  такое  путешествие  без мужчины, который оберегал бы тебя? А
кому же и оберегать тебя, как не твоему мужу!
     - Вы  добрый  и хороший человек, Рубен, и, наверно, женились бы на мне,
несмотря  на  мой позор. Но вы ведь понимаете - сейчас не время жениться или
выходить  замуж.  Нет,  уж  если  этому  и суждено быть, то в другое, лучшее
время.  И потом, дорогой Рубен, вы вот говорите, что меня надо оберегать. Но
кто  будет  оберегать  вас  и заботиться о вас? Вы простояли на ногах только
десять минут и весь дрожите: как же вы дойдете до Лондона?
     - Но  я  хорошо,  я  гораздо  лучше  себя чувствую, - продолжал Батлер,
опускаясь  в  кресло  совершенно обессиленный, - во всяком случае, мне будет
совсем хорошо завтра.
     - Вы  же видите и понимаете, что должны меня отпустить, - сказала после
паузы  Джини;  взяв  его за руку и ласково глядя ему в лицо, она добавила: -
Мне  стало  еще горше оттого, что вам так плохо. Но вы должны крепиться ради
Джини,  потому  что,  если  она  вам  и  не  жена,  то не будет женой никому
другому.  А  теперь  дайте  мне  ту  бумагу  для Мак-Каллумора и молите Бога
помочь мне.
     В  отважном  решении  Джини  было что-то романтичное; но, поразмыслив и
поняв,  что  переубедить  ее нельзя, а помочь ей можно лишь советом, Батлер,
сделав  еще несколько попыток удержать девушку, отдал ей требуемый документ,
завернутый   в   список   личного  состава  роты,  -  единственные  памятки,
оставленные  стойким  и предприимчивым Батлером Книжником своему внуку. Пока
Батлер разыскивал их, Джини взяла в руки его карманную Библию.
     - Я  пометила  там  одну  заповедь  вашим  карандашом,  -  сказала она,
положив  книгу  на  место,  -  о  которой  нам  обоим не следует забывать. И
пожалуйста,  Рубен,  напишите  обо всем моему отцу; Богу известно, я никогда
не  была  мастером на длинные письма, а теперь тем паче. Я поручаю отца вам:
наверно,  вы  скоро  получите  разрешение  увидеться  с ним. И потом, Рубен,
когда  вы  станете  разговаривать с ним, то ради Джини не обращайте внимания
на  его повадки и не произносите при нем латинских и английских слов, потому
что  он  старый  человек и не признает их, хотя, может быть, он и не прав. И
вы  сами  говорите  поменьше  - пусть уж он выговорится, у него тогда станет
легче  на  душе.  И  еще,  Рубен,  не забывайте про мою бедную девочку в той
страшной  темнице.  Вы  так  добры, что мне нет нужды просить вас быть к ней
поласковей.  Утешайте  ее  как  только  можете, скажите ей... Но нет, больше
невмоготу  говорить  о  ней,  потому что тогда я уйду отсюда в слезах, а это
дурная примета. Благослови вас Бог, Рубен!
     И,  чтобы  избежать  дурного  предзнаменования, Джини поспешно вышла из
комнаты,  сохраняя  на  лице  ту  печальную  и  нежную  улыбку,  которой она
старалась вселить бодрость в Батлера.
     Уход  Джини, появившейся и исчезнувшей, словно видение, казалось, лишил
Батлера   способности   видеть,   говорить,   рассуждать.   Сэдлтри,  вскоре
вернувшийся,   забросал   его  вопросами,  на  которые  тот  отвечал  что-то
невразумительное,  и  юридическими  цитатами,  смысл которых Батлер никак не
мог  уловить.  Наконец сей ученый муж вспомнил, что в Лоунхеде должен в этот
день  состояться  местный  суд,  и хотя ничего интересного там не ожидалось,
"все  же  ему следовало быть в курсе дела, ибо он был знаком с председателем
суда  -  весьма  приличным человеком, нуждавшимся, несомненно, в юридических
советах".
     Как  только  он  ушел, Батлер схватил Библию - последнее, чего касались
руки  Джини. К его великому удивлению, оттуда выпала бумажка с завернутыми в
нее   несколькими   золотыми   монетами.   Черным  карандашом  она  пометила
шестнадцатый  и  двадцать  пятый  стихи  тридцать  седьмого псалма: "Малое у
праведника  лучше  богатства многих нечестивых. Я был молод, и состарился, и
не видал праведника оставленным, и потомков его - просящими хлеба".
     Глубоко  тронутый  этой  чуткой  заботливостью, скрывавшей щедрость под
маской  судьбы,  позаботившейся о его благополучии, он прижал золотые монеты
к  губам с таким пылом, какого не проявил бы даже самый заядлый скупец. Быть
достойным  ее непоколебимой решимости и доверия стало пределом его мечтаний,
и  поэтому  он прежде всего приступил к составлению письма Дэвиду Динсу, где
изложил  причины,  побудившие  его  дочь  отправиться  на  юг.  Он тщательно
обдумывал  каждую  мысль  и  даже отдельные предложения, которые должны были
примирить  старика  с  ее  необыкновенным решением. О том, какое впечатление
произвело  это  послание на отца Джини, будет рассказано ниже. Батлер вручил
его  честному  простаку,  обычно  закупавшему  у  Динса  молочные  продукты,
который  с  готовностью  отправился  в  Эдинбург, чтобы вручить письмо лично
адресату*.
     ______________
     *   После  тщательных  изысканий  мне  удалось  установить,  что  этого
человека   звали  Сондерс  Броадфут  и  что  он  занимался  продажей  весьма
полезного продукта, называемого пахтанье. (Прим. автора.)


                                Глава XXVIII

                                                    Мой край родной, прощай!

                                                                 Лорд Байрон

     В  наши  дни  путешествие  из  Эдинбурга  в  Лондон  - дело безопасное,
быстрое  и  простое  даже  для  неопытного и беззащитного путника. Множество
карет  и пароходов совершают беспрестанные рейсы между столицами Англии и ее
северной  сестры,  так  что даже робкий и ленивый человек, отдав необходимые
распоряжения  за  несколько  часов  до  отъезда,  может  проделать весь путь
совершенно  беспрепятственно  из  конца  в  конец за доступную плату. Но все
было  по-другому  в  1737  году.  Связь между Лондоном и Эдинбургом была так
неопределенна   и  случайна,  что  люди,  которые  еще  помнят  те  времена,
рассказывают,  как  однажды  почта  из  Лондона  прибыла  в Главное почтовое
управление  Шотландии  только с одним письмом*. Переезд совершался обычно на
почтовых  лошадях,  причем  путешественник  ехал  на  одной  лошади,  а  его
проводник  -  на  другой;  при  условии  смены  лошадей на каждом перегоне и
выносливости  всадников  можно было проделать все путешествие за удивительно
короткий  срок.  Тряска  на беспрестанно сменяющихся лошадях, не оставлявшая
на  всадниках  живого  места,  все же была роскошью, доступной лишь богачам;
бедняки  были  вынуждены довольствоваться способами передвижения, данными им
природой.
     ______________
     *  Установленный  факт.  Единственное  письмо было адресовано директору
Британской льняной корпорации. (Прим. автора.)

     Джини,  мужественная  сердцем  и  легко  переносившая усталость, шла со
скоростью  двадцать  миль  в  день, а иногда и больше, и, пройдя южную часть
Шотландии, добралась до Дархема.
     До  сих  пор она находилась среди своих соотечественников или тех, кого
не  удивляли  ее  босые  ноги  и  клетчатый  плед: и то и другое было вполне
обычно  для Шотландии. Но чем дальше Джини продвигалась вперед, тем чаще эти
два  обстоятельства  делали  ее  предметом насмешек и язвительных замечаний,
которых  в  других условиях она могла бы избежать, и хотя в глубине души она
считала,  что  издеваться  над  незнакомым  путником из-за фасона его одежды
жестоко  и  негостеприимно, она благоразумно решила изменить кое-какие части
своего  туалета,  служившие причиной столь недоброжелательного внимания. Она
аккуратно  сложила  клетчатый  плед  в  свой узел, надела чулки и башмаки и,
следуя   расточительным   местным   обычаям,   не   снимала  их  весь  день.
Впоследствии  она призналась, что, не говоря уже о расходах, ей было гораздо
удобнее  идти  без  башмаков,  -  к счастью, вдоль дороги местами рос мягкий
вереск и там идти было совсем не трудно.
     Плед,  прикрывавший  голову  Джини  наподобие  вуали, был ею заменен на
bon-gras  -  так  она  называла большую соломенную шляпу, которую надевают в
Англии крестьянки, когда работают в полях.
     - Но  мне  было  очень  совестно, - рассказывала она, - что я, девушка,
посмела  надеть  такую  шляпу,  какую  у  нас,  в  Шотландии,  носят  только
замужние.
     Изменив  таким  образом  свой  внешний вид, Джини, по ее словам, "стала
совсем  незаметной,  особенно  если  не  разговаривала",  -  потому  что  ее
произношение  и  интонации вызывали столько шуток и острот, скандировавшихся
с   подчеркнуто-преувеличенным   шотландским  акцентом,  что  она  старалась
разговаривать  как  можно  меньше  и  реже.  Поэтому на вежливые приветствия
случайных  прохожих  она  отвечала  только  вежливым  поклоном, а для отдыха
старалась  выбирать  такие  места,  которые,  будучи вполне благонадежны, не
отличались  в  то  же  время многолюдностью. Однако она пришла к выводу, что
простой  народ  Англии,  хоть  и не такой любезный с путниками, как у нее на
родине,  где  незнакомцы  попадались  значительно  реже,  все  же не нарушал
основных  законов  гостеприимства.  Никто не отказывал Джини в крове, пище и
помощи,  причем  за  очень  скромную  плату,  а  иногда  великодушный хозяин
гостиницы,   отказываясь   наотрез   от   денег,  говорил  ей  с  грубоватым
добродушием:
     - Далеко  тебе  еще  идти,  девушка!  Я  и  гроша  не возьму у одинокой
женщины, а тебе эти деньги в дороге верную службу сослужат.
     Часто   случалось   и   так,   что   добродушная   хозяйка,  пленившись
"чистенькой,  славной  шотландочкой",  находила  для  нее  провожатого,  или
обеспечивала  ей место в фургоне на часть пути, или давала полезные советы и
указания в отношении мест отдыха.
     В  Йорке  наша  странница  задержалась  почти на весь день: отчасти для
того,  чтобы отдохнуть, - поскольку ей удалось получить комнату в гостинице,
принадлежавшей  соотечественнице,  - а также потому, что она хотела написать
письма  отцу  и  Батлеру;  последняя  задача  представляла для нее известные
затруднения,  ибо  она  никогда  не  отличалась  литературными склонностями.
Письмо к отцу было