и  полицейский,  оба  вооруженные
пистолетами  и  кинжалами, Рэтклиф, которому не доверили оружия из опасения,
что  он  направит его не туда, куда надо, и женщина. Но у входа в парк к ним
присоединились  еще  двое  полицейских,  которым  Шарпитло, желавший усилить
свой  отряд  и  вместе с тем не привлечь излишнего внимания, велел поджидать
его  здесь.  Рэтклиф  с  тревогой увидел это подкрепление, ибо до той минуты
надеялся,  что Робертсон, смелый, молодой и проворный, сумеет ускользнуть от
Шарпитло  и одного полицейского без помощи самого Рэтклифа. Теперь противник
был  так  силен,  что об этом не приходилось думать. Оставалось единственное
средство  спасти  Робертсона (старый грешник охотно спас бы его, если бы мог
это   сделать   безнаказанно).   Средство   это  было:  предупредить  его  о
приближении  отряда.  С  этой-то целью Рэтклиф предложил взять с собою Мэдж,
рассчитывая  на  ее  крикливость.  Действительно, она так усердствовала, что
Шарпитло  уже  подумывал  отослать  ее назад с одним из полицейских, лишь бы
отделаться  от  спутницы,  столь мало пригодной для тайной экспедиции. Ночь,
пустынная  местность  и  свет  луны, который, как говорят, оказывает сильное
воздействие  на  душевнобольных,  по-видимому, возбуждали Мэдж и делали ее в
десять  раз  говорливее,  чем  до  тех пор. Успокоить ее было невозможно; ни
строгие  приказы,  ни ласковые увещевания не имели на нее действия, а угрозы
только озлобляли, и тогда с ней уж никак нельзя было сладить.
     - Неужели  никто  из  вас,  -  сказал  нетерпеливо Шарпитло, - не знает
дороги к проклятому Мусхетову кэрну, кроме этой визгливой идиотки?
     - Никто!  -  вскричала  Мэдж.  - Где уж им! Они все трусы... А я не раз
сиживала  на  могиле  от  сумерек  до  утренних  петухов и болтала с Николом
Мусхетом и его женой Эйли, которые там спят.
     - Помолчи,  сумасшедшая  трещотка!  - сказал Шарпитло. - Дай моим людям
ответить.
     Пока  Рэтклиф чем-то на миг отвлек внимание Мэдж, полицейские доложили,
что,  хотя местность вообще им знакома, они не берутся найти туда дорогу при
неверном  свете  луны,  во  всяком  случае  с той точностью, какая нужна для
успеха экспедиции.
     - Что  же нам делать, Рэтклиф? - сказал Шарпитло. - Если он заметит нас
первый,  -  а  так  оно  и  будет,  раз мы пойдем наугад, - мы его наверняка
упустим;  а  я  готов  скорее  потерять  сотню  фунтов, чем допустить, чтобы
полиция  ударила  лицом  в  грязь;  к  тому  же  лорд-мэр  решил  непременно
кого-нибудь повесить за Портеуса.
     - Я  так думаю, - сказал Рэтклиф, - что лучше нам идти с Мэдж. Я сейчас
попробую  ее унять. А хоть бы он и услыхал, как она горланит свои песни, так
откуда ему знать, что с ней кто-нибудь есть?
     - Это  верно,  - сказал Шарпитло. - Если он подумает, что она одна, ему
нет  причины  от нее убегать. Идем, мы и так промешкали. Гляди только, чтобы
она верно указывала дорогу.
     - А  что, дружно сейчас живут Никол Мусхет с женой? - спросил Рэтклиф у
сумасшедшей,  подделываясь  под ее безумные речи. - Раньше-то они не ладили,
если верить людям.
     - Что  было,  то  прошло,  - ответила Мэдж доверительным тоном кумушки,
которая  сплетничает  о  соседях.  -  Я им сама сказала: кто старое помянет,
тому  глаз  вон.  Шея-то  у  нее,  правда,  сильно порезана. Она ее кутает в
саван,  чтобы  не  было  видно,  -  да  кровь-то  все равно проступает! Я ей
говорила,  чтобы  постирала  его  в источнике святого Антония, - все сойдет.
Говорят,  правда, что кровь с полотна ничем не отмоешь. Есть теперь жидкость
дьякона  Сондерса для вывода пятен. Я ее пробовала дома на тряпке, смоченной
детской  кровью.  И  что  вы  думаете? Не отмылось! Надо будет попробовать в
источнике  святого  Антония.  Вот  я  как-нибудь  в  лунную ночь позову Эйли
Мусхет,  и  мы с ней устроим большую стирку, а потом посушим белье при свете
красавицы  луны.  Люблю  луну куда больше, чем солнце: оно жаркое, а у меня,
знаете  ли,  и  без того голова в огне. А луна, да роса, да ночной ветерок -
они  освежают, точно тебе капустный лист приложили ко лбу. Луна иной раз как
будто нарочно для меня светит - никто ее не видит, кроме меня.
     Эти  безумные  речи  лились  у нее без умолку, и она быстро шла вперед,
таща  за  собой  Рэтклифа,  который пытался - или делал вид, что пытается, -
заставить ее говорить потише.
     На  вершине  небольшого  холма она вдруг остановилась, устремила взгляд
вверх и минут пять молчала.
     - Что это с ней еще? - спросил Шарпитло. - Нельзя ли поторопить ее?
     - С  нею  надобно  терпение,  сэр,  - сказал Рэтклиф. - Ее не заставишь
идти быстрей, если она сама не захочет.
     - Черт  бы  ее побрал! - сказал Шарпитло. - Погоди же ты у меня! Засажу
в Бедлам или Брайдуэлл. Экая негодяйка, все ведь назло делает!
     Тем  временем  Мэдж,  сперва  задумавшаяся,  внезапно  залилась смехом,
тяжело вздохнула, снова захохотала и, глядя на луну, запела:

                Скажи мне, луна, золотая луна,
                Какая мне участь в любви суждена?
                Кого полюблю я? Каков он на вид?
                Как ходит, как смотрит и как говорит?

     - Но  к  чему мне спрашивать луну о суженом? Я и так его знаю - хоть он
и  оказался  обманщиком.  Но  тсс!  Никому  ни  слова!  Только вот ребеночка
жаль...  Что ж, Бог милостив. - Тут Мэдж тяжело вздохнула. - А на небе луна,
да еще и звезды!.. - И она опять засмеялась.
     - Всю  ночь  нам,  что  ли,  здесь  стоять?  - вскричал Шарпитло, теряя
терпение. - Гони ее вперед!
     - Кабы  мы  знали,  куда  ее гнать, сэр, - сказал Рэтклиф. - Пойдем-ка,
Мэдж,  -  обратился  он  к  ней.  - Нам бы успеть повидаться с Николом и его
женой. А ведь без тебя мы не найдем к ним дороги.
     - Идем,  идем,  Рэт,  -  сказала  она, хватая его за руку и устремляясь
вперед  удивительно  большими  для женщины шагами. - А знаешь что, Рэт? Ведь
Никол  Мусхет  очень тебе обрадуется. Он говорит, что другого такого негодяя
только  в  аду  сыщешь.  Вы  с ним пара - оба черту служите. Еще неизвестно,
кому из вас он отведет лучшее место в пекле.
     Рэтклиф  был  неприятно  поражен  и невольно запротестовал против этого
сравнения.
     - Я крови не проливал, - сказал он.
     - Зато  ты  ее  продавал, да еще сколько раз. Можно ведь и языком убить
человека, не только рукою... Словом, а не только ножичком...

                Красивый малый наш мясник,
                Красив его камзол,
                Он днем распродал тех овец,
                Что утром заколол.

     "Вот  это самое я сейчас и делаю, - подумал Рэтклиф. - Нет, не продам я
молодую  жизнь  Робертсона!"  И  он  тихо  спросил  Мэдж,  не  помнит ли она
какие-нибудь старые песни.
     - Как  не помнить, - сказала Мэдж. - Я охотно тебе спою - с песней идти
веселее. - И она запела:

                Когда стервятник в облаках -
                Не слышен жаворонок звонкий;
                Собаки носятся в лесах -
                Олени держатся в сторонке.

     - Заткни  ее проклятую глотку, хотя бы пришлось задушить ее, - прошипел
Шарпитло.  -  Я  кого-то  вижу.  Идемте  в  обход, ребята, вокруг холма. Ты,
Джордж  Пойндер, останься с Рэтклифом и этой помешанной сукой; а вы ступайте
со мною и держитесь в тени пригорка.
     И  он  бесшумно  пополз  вперед,  словно  индейский вождь, собирающийся
напасть  врасплох  на  враждебное  племя.  Рэтклиф  видел, как осторожно они
держались  в  тени,  избегая  выходить в полосы лунного света. "Несдобровать
Робертсону,  -  сказал  он себе. - Эх, молодежь! Ну зачем ему Джини Динс или
любая  другая?  Нет,  надо было рисковать из-за бабы головой! А эта дура всю
дорогу  горланила, как петух, трещала громче духового ружья, а сейчас, когда
от  ее  визга  может  быть  польза,  она и язык проглотила! Вот так всегда с
бабами:  раз  замолчала  -  значит  быть беде! Надо бы ее опять расшевелить,
только  бы  этот  пес  не догадался... Мудрено это! Уж так остер, так остер!
Как  шило  Мак-Кихана, что проткнуло шесть подошв да еще вошло на полдюйма в
королевскую пятку".
     И  он принялся чуть слышно напевать первый куплет любимой баллады Мэдж,
слова  которой  имели некоторое отдаленное сходство с положением Робертсона,
надеясь, что она подхватит:

                Ищейки рыскают в лесу,
                Летят во весь опор,
                Но громко девушка поет
                В Тинвальде среди гор.

     Едва  услышав  эти  слова,  Мэдж  оправдала  надежды Рэтклифа и во весь
голос запела:

                Ты крепко спишь, сэр Джеймс! Вставай!
                Теперь не время спать.
                Двенадцать дюжих молодцов
                Хотят тебя поймать!

     Хотя  они  были  еще  далеко  от  места, называемого Мусхетовым кэрном,
Рэтклиф,  видевший  в  темноте  точно  кошка, заметил, что Робертсон услышал
сигнал.  Джордж  Пойндер, менее зоркий или менее внимательный, не увидел его
бегства,  так  же  как  и Шарпитло со своими подручными; те были значительно
ближе  к  кэрну,  но  он  еще был заслонен от них неровностями местности, за
которыми  они  укрывались.  Спустя несколько минут они тоже наконец заметили
исчезновение  своей добычи и бросились вперед, между тем как Шарпитло кричал
скрипучим голосом, похожим на визг пилы:
     - Вдогонку,  ребята,  за  ним!  Окружайте  холм!  Вон он, на вершине! -
Обернувшись  к  своему  арьергарду,  он скомандовал: - Эй, Рэтклиф, сюда! Ты
постережешь  девчонку!  А  ты,  Джордж,  бегом  к  калитке, что у Герцогской
аллеи! Живее, Рэтклиф, но сперва пристукни сумасшедшую суку!
     - Беги, Мэдж, - сказал Рэтклиф. - Слышишь, как он осерчал!
     Мэдж  не  настолько  была лишена здравого смысла, чтобы не понять этого
предостережения.   Пока  Рэтклиф,  выказывая  великое  усердие,  поспешил  к
Шарпитло,  чтобы  стеречь  пойманную  Джини,  Мэдж  со  всех ног пустилась в
противоположную  сторону. Таким образом, все рассыпались - кто в бега, а кто
в  погоню.  У  Мусхетова  кэрна  остались  лишь  Рэтклиф и Джини, которую он
крепко держал за плащ, хотя она не делала никаких попыток к бегству.


                                Глава XVIII

                                             Вы  исполнили  свою обязанность
                                        перед   небом   и  свой  долг  перед
                                        заключенным.

                                                             "Мера за меру"*
     ______________
     * Перевод Т.Щепкиной-Куперник.

     Джини   Динс,   к   которой  теперь  возвращается  наше  повествование,
прерванное   в   конце  пятнадцатой  главы,  в  страхе  ожидала  приближения
неизвестных,  но  испугалась  еще больше, когда они вдруг бросились в разные
стороны,  в  погоню  за  ее  недавним  собеседником, который внушил ей такой
ужас,  а  теперь, непонятно почему, начал внушать участие. Один из пришедших
(это был Шарпитло), подойдя к ней, сказал:
     - Ты  Джини  Динс,  и  я тебя арестую, - и тут же добавил: - Но если ты
укажешь, куда он побежал, я тебя отпущу.
     - Не  знаю,  сэр,  - только и могла произнести бедная девушка - первое,
что отвечают простые люди на суровый начальственный окрик.
     - Но  ведь  ты знаешь, с кем разговаривала наедине, да еще в полночь, -
сказал Шарпитло. - Это-то уж ты, наверное, знаешь, голубушка?
     - Не  знаю, сэр, - повторила Джини, которая от страха и в самом деле не
понимала, о чем ее спрашивают так настойчиво.
     - А  вот  погоди,  мы  тебя  приведем  в  память,  моя  милая, - сказал
Шарпитло  и,  как  мы  уже  сообщили  читателю,  крикнул Рэтклифу, чтобы тот
постерег  пленницу,  а сам возглавил погоню за Робертсоном, которого все еще
надеялся   поймать.  Грубо  толкнув  девушку  к  подоспевшему  Рэтклифу,  он
устремился  к  главной  своей  цели и начал карабкаться по отвесным скалам с
проворством,  которого  трудно  было ожидать от особы в таком большом чине и
почтенных  летах. Скоро все скрылись из виду, и только отдаленная перекличка
указывала  на  присутствие  в  горах людей. Джини Динс осталась на попечении
человека,  о  котором  она  ничего  не знала, а если бы узнала, то, конечно,
испугалась бы еще более.
     Когда  все  звуки  смолкли  в  отдалении,  Рэтклиф  заговорил с нею тем
развязным  и насмешливым тоном, который является скорее следствием привычки,
чем дурных страстей.
     - А  ночка-то  недурна,  -  сказал он, пытаясь обнять ее, - как раз для
свидания с милым.
     Джини высвободилась из его объятий, но ничего не ответила.
     - Не  за  тем  же  парни  и девушки ходят по ночам к Мусхетову кэрну, -
продолжал наглец, - чтобы орешки щелкать. - И он снова потянулся обнять ее.
     - Если  вы служитель закона, сэр, - сказала Джини, снова отстраняясь, -
с вас за это следовало бы снять мундир.
     - Правильно,  милая, - сказал он, удерживая ее силой. - Только я прежде
сниму с тебя плащ.
     - Неужели  вы  обидите  беззащитную  девушку,  сэр?  - сказала Джини. -
Сжальтесь, ради Бога, у меня и без того хватает горя.
     - Полно!  - сказал Рэтклиф. - Такой красотке не к лицу упрямиться. Я уж
совсем  было собрался стать честным человеком. Надо ж было дьяволу подсунуть
мне  сегодня  сперва судейского, потом женщину. Вот что я тебе скажу, Джини:
пока  они  там  рыщут  по горам, дай-ка я тебя проведу в укромное местечко в
Плезансе,   к   одной   знакомой  старухе.  Там  тебя  не  разыщет  ни  один
следователь,   а  оттуда  дадим  знать  Робертсону,  чтобы  встречал  нас  в
Йоркшире.  В  центральных графствах у меня полно приятелей, я с ними обделал
не одно дельце. Вот мы и оставим мистера Шарпитло с носом!
     К  счастью для Джини, она обладала достаточной смелостью и присутствием
духа,  чтобы  найтись  сразу,  как  только  миновал  первый  миг испуга. Она
поняла,  как  опасно  ей оставаться с этим человеком, который к тому же весь
вечер  пытался  утопить  в  вине  свое  отвращение  к  делу, порученному ему
следователем.
     - Тише! - прошептала она. - Он там.
     - Кто? Робертсон? - спросил Рэтклиф с живостью.
     - Да, вон там. - И Джини указала на развалины обители и часовни.
     - Ладно  же,  -  сказал  Рэтклиф. - Я его догоню. Так или иначе, я свое
возьму. А ты подожди.
     Но  едва  он бегом направился к часовне, как Джини, не разбирая дороги,
пустилась  домой.  Недаром она в детстве пасла скот - ноги у нее были крепки
и  неутомимы; но никогда она так не бегала за собакой Дастифут, когда коровы
забирались  в  овсы, как бежала от Мусхетова кэрна до дому. Войти, затворить
за  собой  дверь,  запереть  ее  на  засов, на второй засов, задвинуть ее на
всякий  случай  еще тяжелым сундуком (который она в другое время не сдвинула
бы с места) было делом минуты, но проделано так же бесшумно, как быстро.
     Потом   она  вспомнила  об  отце  и  подкралась  к  его  дверям,  чтобы
убедиться,  не  потревожила ли она его сон. Он не спал - вряд ли он уснул во
всю  эту  ночь, - но он был погружен в свое горе, комната его была далеко от
входной  двери,  а  Джини,  уходя  и возвращаясь, была так осторожна, что он
ничего  не  слыхал.  Он  молился,  и Джини ясно услышала, как он говорил: "А
другое  дитя  мое,  Господи,  посланное мне в утешение, опору старости моей,
пошли  ей  долгие лета, как обещано тем, кто чтит отца своего и матерь свою.
Да  не  убоится  страха  нощного,  стрелы,  летящая во дни... Яви ей милость
твою,  Господи!  Да не отяготеет десница твоя на тех, кол ищут тебя воистину
и путем правым..."
     Он умолк, но, вероятно, продолжал жарко молиться про себя.
     Джини  ушла  к  себе, радуясь, что в своем опасном походе была защищена
молитвою  праведника, как надежным щитом, и убедившись, что небо хранит тех,
кто  идет  правыми  путями. Именно тут ей впервые пришла мысль о возможности
что-то  предпринять для спасения сестры, теперь, когда она убедилась, что та
неповинна  в чудовищном убийстве, в котором ее обвиняли. Мысль эта мелькнула
и  тотчас  исчезла,  как  луч солнца над бурным морем; но она ощутила в душе
давно  не испытанный покой и твердое убеждение, что ей так или иначе суждено
спасти  сестру.  Горячо  помолившись  и  поблагодарив  небо за свое недавнее
спасение, она легла и крепко уснула, несмотря на пережитые волнения.
     Теперь  мы должны вернуться к Рэтклифу, который помчался, точно борзая,
спущенная  со  своры,  едва Джини указала ему на развалины часовни. Хотел ли
он   помочь   Робертсону   убежать  или  намеревался  присоединиться  к  его
преследователям  -  мы  не  знаем,  да  и сам он, вероятно, не знал, а решил
действовать  сообразно  обстоятельствам. Однако действовать ему не пришлось.
Едва  он  преодолел  крутой  подъем и вступил под разрушенные своды часовни,
как  увидел пистолет, направленный прямо на него, и услышал скрипучий голос,
именем короля повелевавший ему сдаться.
     - Мистер  Шарпитло!  -  вскричал  изумленный  Рэтклиф.  -  Это вы, ваша
милость?
     - А  это  всего-навсего  ты,  будь  ты  проклят? - разочарованно сказал
следователь. - Ты почему же отпустил девушку?
     - Она  мне сказала, что Робертсон укрылся в развалинах. Я и погнался за
ним.
     - Не  к чему, - сказал Шарпитло. - Сегодня он от нас ушел. Но пока он в
Шотландии,  я его разыщу, хотя бы он спрятался в пчелиный улей. Сзывай наших
людей, Рэтклиф.
     Рэтклиф  кликнул солдат, которые охотно повиновались призыву. Никому из
них  не хотелось встретиться наедине и вдалеке от товарищей с таким ловким и
отчаянным противником, каков был Робертсон.
     - А где же обе женщины? - спросил Шарпитло.
     - Их  и  след  простыл,  - сказал Рэтклиф и принялся напевать старинную
песенку:

                Э-гей! Беглянка понеслась!
                Поди ее поймай!

     - Одной  женщины,  -  сказал  Шарпитло,  который,  как все негодяи, был
весьма  низкого  мнения о прекрасном поле, - одной женщины достаточно, чтобы
загубить  любое  предприятие;  а я-то, дурак, надеялся на успех, когда у нас
их  было  целых  две!  Хорошо  еще,  что мы знаем, где их обеих искать, если
понадобится.
     Мрачный  и  хмурый, как полководец, проигравший сражение, он повел свой
сконфуженный отряд обратно в город и распустил его по домам.
     На  следующее  утро  он  вынужден  был  доложить о ночных происшествиях
дежурному  члену  магистрата. Джентльмен, заседавший на этот раз (ибо бальи,
а  по-английски  олдермены,  отправляют  свою должность по очереди), был тот
самый,  который  допрашивал Батлера. Это был человек, всеми уважаемый. Он не
отличался  ученостью,  но был большой шутник, человек прямой, добросовестный
и  неглупый;  он  имел  достаток,  приобретенный  честным  трудом,  а потому
чувствовал  себя  независимым, - словом, как нельзя лучше подходил для своей
должности.
     Мистер   Мидлбург  только  что  занял  свое  место  и  оживленно  начал
обсуждать  с  одним  из своих коллег партию в гольф, сыгранную ими накануне,
когда  ему  подали  письмо с надписью: "Бальи Мидлбургу, весьма срочно". Там
было написано следующее:

     Сэр!   Я   знаю   вас   как   справедливого  и  добросовестного  судью,
следовательно,  вы  не откажетесь от доброго дела, хотя бы его советовал сам
черт.  Поэтому  я  надеюсь,  что  вы не оставите без внимания мои показания,
хотя  по  подписи  увидите,  что я участник известного вам дела, в котором в
надлежащее  время  и  в  надлежащем месте не побоюсь сознаться и отчитаться.
Священник  Батлер  ни  в чем не виновен и был лишь невольным свидетелем дел,
которые  у  него  не  хватило  духу  одобрить  и от которых он даже старался
отговорить  нас,  как умел, пуская в ход все известные ему прописные истины.
Дело,  однако,  не  в  нем. В вашей тюрьме содержится женщина, осужденная по
закону  столь жестокому, что он двадцать лет ржавел без применения; а теперь
этот   топор   сняли  со  стены  и  наточили,  чтобы  пролить  кровь  самого
прекрасного  и  невинного  существа,  какое  когда-либо переступало тюремный
порог.  Сестре  ее  известн