в ее руку, нажал пружину, вделанную в
дубовую  обшивку  стены;  часть  обшивки  сдвинулась,  и  в углублении стены
обнаружился  железный  сейф.  Лэрд  открыл  в нем два-три ящика и показал их
содержимое:   множество  кожаных  мешков,  набитых  золотыми  и  серебряными
монетами.
     - Вот  мой  банк,  Джини, - сказал он, с удовольствием глядя то на нее,
то  на  свои  сокровища.  - Я не признаю разных этих ассигнаций. От них одно
разорение.
     Затем, переменив тон, он сказал решительно:
     - Джини,  хочешь  сегодня  же стать лэди Дамбидайкс? Тогда, коли нужно,
поедешь в Лондон в собственной карете.
     - Нет,  лэрд,  -  сказала  Джини.  - Это невозможно. Когда отец в таком
горе, а сестра так опозорена...
     - Это  уж  моя  забота,  - сказал Дамбидайкс. - Тебе бы не поминать про
это,  глупая.  Но  странное дело! Через эту глупость ты мне стала еще милее.
Верно  говорят,  что  в  супружестве  и  одного  умного  достаточно.  Можно,
конечно,  и  подождать,  если  тебе сейчас не до того. Бери, сколько хочешь,
серебра, а свадьбу сыграем, когда вернешься, - не к спеху.
     - Нет,  лэрд,  -  сказала  Джини,  видя,  что необходимо объясниться до
конца  с  этим  необыкновенным  поклонником.  - Я люблю другого и поэтому не
могу стать вашей женой.
     - Другого?  -  сказал  Дамбидайкс.  -  Не может быть! Ты так давно меня
знаешь...
     - Его я знаю еще дольше, - сказала Джини просто.
     - Дольше?  Не  может этого быть! - воскликнул бедный лэрд. - Тут что-то
не  так.  Ведь  ты  родилась  на  нашей  земле. Ты, верно, не разглядела как
следует,  ты  и  половины  еще  не  видела. - Он открыл еще один ящик. - Вот
здесь  одно  только золото, Джини, а вот долговые расписки на серебро. А вот
запись  доходов: триста фунтов чистых! Никаких закладных. Ты взгляни! У меня
ведь  и  все  матушкины наряды целы, и бабкины тоже. Шелковые платья, сплошь
расшитые,  так  и  стоят  колом. Кружева - тоньше паутины. А колец, а серег!
Это все у меня в верхнем зале. Пойдем наверх, Джини, взглянем на них!
     Однако  Джини  устояла и против этого искушения, которое, как правильно
догадался лэрд Дамбидайкс, женщинам всего труднее преодолеть.
     - Нет,  лэрд,  это  невозможно; я обещалась ему и не нарушу слова, хоть
бы мне сулили все поместья Далкейта да еще и Лагтон в придачу.
     - Да  кому?  - спросил лэрд с досадой. - Кто он такой? Ты все не хочешь
его  назвать. Да ты, верно, просто морочишь меня, Джини, нет у тебя никого -
так, одно упрямство. Ну, кто ж он?
     - Рубен Батлер, учитель в Либбертоне, - ответила Джини.
     - Рубен  Батлер?  -  повторил  с  презрением  Дамбидайкс, расхаживая по
комнате.  - Рубен Батлер, учитель в Либбертоне - нет, всего-навсего помощник
учителя!  Сын моего арендатора! Ну что ж, Джини, женское упрямство известно.
Рубен  Батлер!  Да  ведь  у  него в кармане ни гроша! Не на что новый сюртук
купить.  -  Говоря  так,  он  с грохотом задвигал один за другим ящики своей
сокровищницы.  - Ну ладно, была бы честь предложена, а ссориться из-за этого
не  станем.  Насильно мил не будешь. Что же касается до денег, то не такой я
дурак, чтобы тратить их на чужие любовные дела!..
     Последние слова задели Джини за живое.
     - Я  ничего  не  прошу  у вашей чести, - сказала она. - И не о любовных
делах  шла  речь.  Прощайте,  сэр!  Вы были добры к отцу, и я не могу на вас
сердиться.
     С  этими  словами  она  вышла из комнаты, не слушая, как лэрд бормотал:
"Да  погоди,  Джини,  постой!"  Быстрыми  шагами  перейдя двор, она пошла из
усадьбы,  полная той горькой обиды, которую наносит честному человеку отказ,
когда  ему  и  просить-то  стоило  немалого труда. Выйдя за пределы владений
лэрда  и  оказавшись  на большой дороге, она замедлила шаг; гнев ее остыл, и
она  призадумалась  над  последствиями своей непредвиденной неудачи. Неужели
ей  действительно  придется  побираться  в  пути?  А что же еще ей остается?
Может  быть,  вернуться  и  попросить денег у отца? Да, но при этом потерять
немало  драгоценного  времени; к тому же, он может запретить ей путешествие.
Надо  было выбирать, а она все еще не знала, на что решиться, и, идя вперед,
все порывалась вернуться.
     Пока  она раздумывала, послышался топот копыт и знакомый голос, звавший
ее  по  имени.  Оглянувшись,  она увидела, что за ней скачет на неоседланном
пони,  в  халате,  туфлях  и  шляпе  с  позументом  не  кто  иной,  как  сам
Дамбидайкс.  Всем сердцем стремясь за Джини, он сумел на этот раз преодолеть
даже  шотландское  упрямство Рори Бина и заставил этого своенравного скакуна
ехать  непривычной  дорогой,  что  Рори,  однако,  делал весьма неохотно: он
мотал  головой  и  при  каждом  скачке  вперед  косился  на седока - словом,
изъявлял   крайнее  желание  повернуть  назад,  так  что  лэрду  приходилось
непрерывно колотить его палкой и пятками.
     Поравнявшись с Джини, лэрд первым делом вымолвил:
     - Говорят, Джини, что у женщины первое слово не в счет.
     - Однако  ж  моему  слову  вы  можете верить, лэрд, - сказала Джини, не
останавливаясь и не подымая глаз. - Я словами не бросаюсь.
     - Ну,  тогда,  - сказал Дамбидайкс, - ты хоть меня-то не лови на первом
слове.  Нельзя  тебе уходить без денег! - И он сунул ей кошелек. - Я бы тебе
и  Рори  дал,  да  он тоже упрямый, вроде тебя. Его не заставишь ехать новой
дорогой.  Уж  очень  мы с ним привыкли ездить все одной и той же, а выходит,
что зря ездили.
     - Но  послушайте,  лэрд, - сказала Джини, - хоть я и знаю, что мой отец
вернет  вам  все до единого пенни, я не хочу занимать, если вы чего-то ждете
от меня, кроме уплаты.
     - Вот  тебе  двадцать  пять  гиней,  -  сказал со вздохом Дамбидайкс. -
Заплатит  твой  отец  или нет, я тебе их даю. Отправляйся куда хочешь, делай
что хочешь, выходи за своего Батлера - и прощай, Джини.
     - Благослови  вас  Господь, лэрд! - сказала Джини, тронутая неожиданным
великодушием  чудака  больше,  чем  было бы приятно Батлеру, если б он мог в
эту  минуту заглянуть в ее сердце. - Да ниспошлет Он мир вашей душе и вашему
дому и пошлет вам всякое благополучие!
     Дамбидайкс  обернулся  и  помахал рукой, но тут пони, обрадованный, что
можно  ехать  домой,  пустился  вскачь, и седоку без помощи седла, уздечки и
стремян   стойле   большого  труда  удержаться  на  нем;  где  уж  тут  было
оборачиваться - даже для того, чтобы бросить прощальный влюбленный взгляд!
     Должен  сказать,  к  стыду  моей  Джини,  что вид влюбленного в халате,
туфлях  и  шляпе  с  позументом, уносимого мохнатым неоседланным шотландским
пони,   несколько   охладил  в  ней  вспышку  благодарной  нежности.  Фигура
Дамбидайкса  была столь нелепа, что к Джини вернулось ее прежнее отношение к
нему.  "Хороший он человек, - подумала она, - добрый человек! Жаль, что пони
у него такой норовистый!"
     Тут   мысли   ее   приняли  другое  направление.  Она  стала  думать  о
предстоящем  ей далеком путешествии, с удовольствием сознавая, что при своей
выносливости  и  скромных  привычках  она  имеет  больше  чем достаточно для
покрытия  путевых  издержек  до  Лондона  и  обратно,  а  также и для других
возможных расходов.


                                Глава XXVII

                                                  Тоска мне сердце облегла,
                                                  Чуть только свет погас.
                                                  "Что, если Люси умерла?" -
                                                  Сказал я в первый раз.

                                                                  Вордсворт*
     ______________
     * Перевод С.Маршака.

     Следуя   в   одиночестве  дальше,  наша  героиня  вскоре  поднялась  на
небольшую  возвышенность  неподалеку  от  усадьбы  Дамбидайкса.  Взглянув на
восток,  в  сторону говорливого ручейка, вившегося между разбросанными ивами
и  ольховыми  деревьями,  она  увидела памятные места своего детства: домики
"Вудэнда"  и  "Вирсавии",  пастбища,  на которых она так часто пасла овец, и
изгибы  ручья,  где  вместе  с  Батлером  собирала  тростник и плела из него
короны  и  скипетры  для своей трехлетней сестренки Эффи, тогда прелестного,
но  избалованного  ребенка.  Горечь  воспоминаний,  навеянных  на  нее  этой
картиной,  была  столь  велика,  что она едва не поддалась искушению сесть и
облегчить свое горе в слезах.
     - Но  я  знала,  -  говорила  впоследствии  Джини,  рассказывая о своем
путешествии,   -   что  печаль  моя  бесполезна  и  что  мне  следует  лучше
возблагодарить  Бога  за  милость,  ниспосланную мне в лице человека, хоть и
прозванного  многими  за  жадность  Навалом,  но поделившегося со мной своим
богатством  с  такой же легкостью и свободой, с какой поток катит свои воды.
И  я  вспомнила,  что сказано в Священном писании о прегрешении израильтян в
Мериве,  когда  они возроптали, хотя Моисей и высек для своей паствы воду из
голой  скалы,  напоив  жаждущих  и  умирающих.  Поэтому  я  не  стала больше
смотреть  на  "Вудэнд",  где  даже  голубой  дымок, что поднимался из трубы,
напоминал  мне  о  том,  как  все  изменилось  для нас. Успокоив себя такими
благочестивыми  размышлениями,  Джини  продолжала  свой  путь,  пока наконец
места,  навеявшие  на  нее  столь печальные воспоминания, не остались далеко
позади  и  она очутилась вблизи селения со старинной церковью и колокольней:
в  этом селении, расположенном на лесистой возвышенности к югу от Эдинбурга,
жил  Батлер.  На  расстоянии  четверти  мили  от  города  высилось неуклюжее
квадратное  здание  -  резиденция  лэрда  Либбертона,  который, как говорят,
причинял  в былые времена немало неприятностей Эдинбургу, совершая, согласно
хищническим  обычаям немецких рыцарей, грабительские налеты на прибывавшие с
юга обозы с товарами.
     Хотя  селение  с  его  церковью  и  колокольней  было совсем не по пути
Джини,  направлявшейся  в  Лондон,  все же оно было недалеко от ее дороги, а
кроме  того,  там жил Батлер. Она решила увидеться с ним до того, как пойдет
в  Лондон,  так  как  считала,  что  Батлер, лучше чем кто-либо иной, сможет
написать  отцу  о  ее  решении  и  надеждах. А может быть, в ее любящей душе
таилось   еще   и  другое  чувство.  Джини  хорошо  понимала  все  опасности
предстоящего  ей  пути,  и  хотя  решимость  девушки  от  этого  сознания не
ослабевала,  все  же,  прежде  чем  отправиться  в путь, ей хотелось еще раз
увидеть  того, с кем ее связывали столь давние и теплые отношения. Посещение
возлюбленного   молодой   особой,   занимавшей  более  высокое  положение  в
обществе,  чем  Джини,  было  бы  поступком  неосторожным  и неприличным. Но
сельской  простоте  Джини  были  чужды  условности  света,  и поэтому она не
видела  ничего постыдного в своем желании проститься со старым другом, перед
тем как отправиться в такой долгий путь.
     Однако  еще  одна  мысль не давала Джини покоя, пока она приближалась к
селению.  Она с нетерпением ожидала появления Батлера в суде, не сомневаясь,
что  в  этот  чреватый событиями день он придет если не ради нее, то хотя бы
для  того,  чтобы  по  мере  сил  утешить своего верного друга и покровителя
юности.  Она,  конечно,  знала, что он не пользуется еще полной свободой, но
все  же  надеялась,  что  ему  удастся уйти хотя бы на один день. Словом, те
мрачные  и  беспорядочные  мысли, которые по описанию Вордсворта возникают в
разлуке  с  возлюбленным, объясняли отсутствие Батлера лишь одной причиной -
его  тяжелой  болезнью.  Она так уверовала в это, что, приближаясь к домику,
где  Батлер снимал комнату (его указала ей девушка, несшая на голове ведро с
молоком),  вся  трепетала при мысли о том, что ей ответят, когда она спросит
о Батлере.
     И  предчувствиям  этим  -  увы! - суждено было сбыться. Батлер, человек
слабого  от  природы  здоровья,  не  скоро  оправился  от  физических  мук и
душевных  потрясений,  вызванных  трагическими событиями, с которых началось
наше   повествование.   Страдания  Батлера  усугублялись  еще  и  удручающим
сознанием того, что его в чем-то подозревают.
     Но  тяжелее  всего  подействовало  на  молодого человека категорическое
запрещение  городских  властей видеться с кем-либо из семейства Динс. Членам
городского  совета  казалось,  к  сожалению, вполне вероятным, что Робертсон
через  посредство  Батлера  попытается установить связь с семейством Динс, и
они  стремились  по возможности пресечь всякие попытки в этом направлении. В
их  намерения  вовсе  не входило проявлять особую суровость или нетерпимость
по  отношению  к  Батлеру,  но  он был крайне подавлен этим запрещением. Ему
казалось,  что  та,  которой  он  дорожил более всего на свете, будет теперь
считать  себя  незаслуженно покинутой им, - поступок, на который он по самой
своей природе был вовсе не способен.
     Эта  мучительная  мысль,  подтачивая  и  без  того ослабевший организм,
вызвала  такие жестокие приступы затяжной лихорадки, что здоровье его сильно
пошатнулось  и  в  конце  концов  он  не смог выполнять даже самых несложных
школьных  обязанностей,  которые  доставляли  ему  хлеб насущный. К счастью,
старый  мистер Уэкберн, старший преподаватель приходской школы, был искренне
привязан  к  Батлеру.  Он  не  только  ценил  его  по заслугам и уважал, как
помощника,  способствовавшего поднятию престижа маленькой школы, но, обладая
сам  сносным  образованием  и  имея  склонность к произведениям классической
литературы,  этот  умудренный  опытом  педагог  после  скучных уроков охотно
погружался  вместе  с Батлером в чтение Горация или Ювенала. Сходство вкусов
породило  сочувствие: он с состраданием относился к недугу Батлера, проводил
вместо  него  утренние  занятия  в  школе,  чтобы тот в это время отдыхал, и
позаботился  о  прочих  необходимых  больному удобствах, недоступных Батлеру
из-за ограниченности средств.
     В  этом  состоянии,  когда  его  мучили всевозможные опасения за судьбу
самых  дорогих  ему  в  мире  людей  и он с трудом добирался до места, где в
повседневном  труде добывал свой кусок хлеба, Батлер был окончательно сражен
известием о суде над Эффи Динс и вынесенном ей приговоре.
     Ему  подробно  рассказал  об  этом  товарищ  по  университету,  который
проживал  в одном с ним селении; он был на суде при раэборе этого печального
дела  и  мог представить его измученному воображению Батлера во всех мрачных
подробностях.   Нечего  было  и  думать,  что  после  такого  громоподобного
известия  он  сможет  спать.  Всю  ночь его преследовали страшные видения, а
утром  он был выведен из состояния этого кошмарного забытья обстоятельством,
которое лишь увеличило его терзания: посещением навязчивого осла.
     Нежеланным  гостем  оказался  не  кто иной, как Бартолайн Сэдлтри. Этот
достойный  и просвещенный муж в условленное с Пламдамасом и другими соседями
время   явился   к   Мак-Кроски,   чтобы   обсудить  речь  герцога  Аргайла,
справедливость  вынесенного  Эффи  Динс  приговора и невозможность отсрочки.
Сей  совет  мудрейших  так  ожесточенно  дискутировал  и столько пил, что на
следующее  утро  в  голове  Бартолайна, согласно его собственному выражению,
было "хаотическое нашествие судебных документов".
     Чтобы  придать  своим  спутанным  мыслям  присущую  им  обычно ясность,
Сэдлтри  решил  совершить утреннюю прогулку на лошади, которую он, Пламдамас
и  еще  один почтенный торговец содержали общими силами для редких выездов в
интересах  дела  и для отдыха. Так как Сэдлтри любил общество Батлера, о чем
мы  уже  знаем,  и  так  как  двое  его детей были пансионерами Уэкберна, он
направил  свою  лошадь  в  Либбертон  и,  явившись,  как  мы  уже сказали, к
несчастному   учителю,   лишь  усугубил  его  мучения,  так  прочувствованно
выраженные Имодженой:

                Словно дух, дурак
                Меня преследует, пугает, сердит.*
     ______________
     * Перевод А.Курошевой.

     Если  на  свете  существовала  тема,  которая  могла  бы усилить горечь
страданий   Батлера,  то  именно  ее  и  выбрал  Сэдлтри  для  своих  нудных
разглагольствований:  суд  над  Эффи Динс и вероятность ее казни. Каждое его
слово звучало в ушах Батлера, как похоронный звон или зловещий крик совы.
     Джини,  подойдя к двери скромного жилища своего возлюбленного и услышав
доносившиеся из комнаты громкие, напыщенные речи Сэдлтри, остановилась.
     - Не  сомневайтесь,  мистер  Батлер:  как  я  говорю,  так оно и будет.
Спасти   ее   невозможно.   Придется   ей,  видно,  пройтись  по  помосту  в
сопровождении  парня  в сорочьем облачении*. Разумеется, мне жаль девицу, но
закон превыше всего.
     ______________
     *  Острые  языки из простонародья прозвали палача сорокой за его черный
или темно-серый кафтан с серебряным шитьем. (Прим. автора.)

                Vivat Rex,
                Currat Lex*,
     ______________
     * Да здравствует король, Пусть бежит закон (лат.).

как сказал поэт Гораций, но что-то сейчас не припомню, в какой именно оде.
     Тут  Батлер  застонал,  не  в  силах стерпеть бесчувствия и невежества,
которые  Бартолайн умудрился соединить в одном предложении. Но Сэдлтри, как,
впрочем,   и  все  болтуны,  обладал  счастливой  способностью  не  замечать
неблагоприятного  впечатления,  которое  он производит на слушателей. Он, не
останавливаясь,  продолжал  излагать  обрывки  подхваченных  им  юридических
знаний и наконец самодовольно спросил у Батлера:
     - Не  прискорбно  ли,  что  отец  не  послал меня в Утрехт? Из меня бы,
наверно,  получился  прекрасный  clarissimus  ictus,  не хуже самого старика
Грюнвингина.  Чего  это  вы  молчите, мистер Батлер? Неужто вы полагаете, из
меня не вышел бы clarissimus ictus? А, сударь?
     - Я   не   совсем   понимаю  вас,  мистер  Сэдлтри,  -  сказал  Батлер,
вынужденный  что-то  отвечать.  Его  тихие, еле слышные слова были сейчас же
заглушены зычным, блеющим голосом Бартолайна.
     - Не понимаете, сударь? Ictus по-латыни адвокат, разве не так?
     - Никогда не слышал об этом, - ответил Батлер тем же слабым голосом.
     - То  есть  как  это  не  слышали, сударь? Это слово попалось мне нынче
утром  в воспоминаниях мистера Кроссмайлуфа. Вот, прошу вас взглянуть: ictus
clorissimus  et  perti...  peritissimus - и все это, должно быть, по-латыни,
потому что напечатано курсивом.
     - О,  вы  имеете  в  виду juris-consultus! Ведь Ictus - это сокращенное
обозначение для juris-consultus*.
     ______________
     * юрисконсульт (лат.).

     - Вы   не  правы,  сударь,  -  продолжал  настаивать  Сэдлтри,  -  ведь
сокращения  употребляются  только  в  судебных решениях. А здесь говорится о
водяных   каплях  в  соборе  королевы  Марии,  что  на  Хай-стрит,  то  есть
tillicidian*. Вы еще скажете, что и это не по-латыни?
     ______________
     * Очевидно, он имеет в виду stillicidium. (Прим. автора.)

     - Может  быть,  может  быть, - сказал бедный мистер Батлер, подавленный
шумной настойчивостью своего гостя. - Я не в состоянии спорить с вами.
     - Да  почти никто не в состоянии, почти никто, мистер Батлер, хотя мне,
может   быть,  и  не  подобает  говорить  об  этом,  -  ответил  восторженно
Бартолайн.  -  Ну,  а  теперь, так как до школы у вас осталось еще целых два
часа,  а  вам, я вижу, неможется, я посижу тут у вас, чтобы вы не скучали, и
объясню  вам суть слова tillicidian. Вы, как я полагаю, знаете истицу миссис
Кромби,  весьма  почтенную  женщину  и  моего друга к тому же. Так вот, я ей
весьма  удружил  в  одном  судебном  дельце и нисколько не сомневаюсь, что в
положенное  время  она  из  него  с  честью  выйдет,  даже если и проиграет.
Понимаете  ли, наш дом стоит ниже соседнего, а потому мы должны принимать на
себя  tillicide,  то  есть  естественные  дождевые капли, когда они падают с
небес  на  крышу  соседнего  высокого  дома,  а  оттуда по канавам и желобам
стекают  на  наш  дом,  что  стоит  пониже.  Но  недавно  какая-то  негодн