расспрашивать девушку о наружности этих двух женщин, но выяснила
только,  что  одна из них стара, а другая молода; что последняя выше ростом,
но  первая гораздо болтливей и командует во всем другой и что обе говорили с
шотландским акцентом.
     Все  это  ничего  не  объяснило, и, терзаемая предчувствием грозящей ей
беды,  Джини  решила  отправиться  дальше  на почтовых лошадях. Но это ей не
удалось:  из-за  какого-то  непредвиденного  дорожного  происшествия  хозяин
гостиницы  не  мог предоставить в ее распоряжение ни лошадей, ни проводника.
Прождав  некоторое  время в надежде, что отправленные на южную дорогу лошади
скоро  вернутся  и  она  сможет  отправиться  в  путь,  Джини в конце концов
устыдилась своего малодушия и решилась пойти, как обычно, пешком.
     Путнице  объяснили,  что  дорога  ей  предстоит  ровная, за исключением
холма  под  названием  Ханбери-хилл,  который  находится  в  трех  милях  от
Грантема - места ее ночлега.
     - Я  рада,  что  мне  попадется по дороге холм, - ответила Джини. - Мои
глаза  и ноги устали от этой однообразной равнины. Кажется, что весь путь от
Йорка  досюда  был  вскопан  и  потом  выровнен; у нас, шотландцев, глаза не
привыкли  к  такому  однообразию.  Когда  большой  голубоватый холм, который
называют  здесь  Инглборо,  пропал  у  меня из виду, мне показалось, будто я
потеряла последнего друга в этой чужой стране.
     - Если  уж  тебе,  милая,  так  по  вкусу  холмы, - сказал хозяин, - то
хорошо  бы  тебе  прихватить  с  собой этот Ханбери-хилл - ведь для почтовых
лошадей  это  просто  гибель!  Выпьем-ка  за  твою дорогу, чтобы ты дошла до
места целехонькой, - я вижу, ты славная и разумная девушка.
     С  этими  словами он отхлебнул изрядный глоток домашнего эля из большой
оловянной кружки.
     - Не встретятся ли мне дурные люди по дороге, сэр? - спросила Джини.
     - Да  чтобы  от  них избавиться, я согласился бы вымостить оладьями всю
Гроубинскую  лужу.  Но  все  же  их теперь не так много, как раньше, а с тех
пор,  как  они  остались  без  Джима  Рэта, то и вовсе не собираются вместе,
словно  мершемцы,  потерявшие  своего  вожака.  Выпей-ка глоток на дорогу, -
продолжал  он,  протягивая  ей кружку, - а то вечером в Грантеме тебе ничего
не достать, кроме ерундовой каши да воды.
     Вежливо отказавшись от кружки, Джини спросила, какова ее "доля".
     - Доля? Господи помилуй, да о чем ты говоришь?
     - Я хотела... я хотела узнать, сколько с меня причитается.
     - Причитается?  Да  что  ты,  девушка!  Ведь, кроме кружки пива, выпито
ничего  не  было,  а  что  до кусочка мяса, то всякий чужестранец, кто вроде
тебя  и  говорить-то  по-христиански  толком  не  умеет, всегда найдет его в
"Голове  сарацина".  Ну,  еще  разок  за  тебя  выпью.  И еще одну пьет Марк
Белгрейв за тебя. - И он снова основательно отхлебнул из кружки.
     Путешественники,  которым  довелось  побывать  в  Нью-арке  в наши дни,
помнят,  наверно,  удивительную вежливость и предупредительность теперешнего
хозяина  главной  ньюаркской  гостиницы,  и  их,  возможно, немало позабавит
сопоставление   такой  благовоспитанности  с  манерами  его  менее  учтивого
предшественника.  Надеемся,  однако,  - и время это покажет, - что полировка
не лишила металл его ценных свойств.
     Простившись  со  своим линкольнширским Гаюсом, Джини отправилась дальше
одна  и  была  несколько  встревожена,  когда  сумерки  и вечер застали ее в
открытом  поле,  простиравшемся  до  подножия  Ханбери-хилл  и  пересекаемом
кое-где  рощицами  и  болотистыми  участками.  Благодаря  обширным пустырям,
окаймлявшим  тогда северную дорогу (теперь они огорожены), и попустительству
полиции  путешественникам  в те времена всегда грозило нападение грабителей;
в  наше  время мы почти не знаем подобной опасности, а если и сталкиваемся с
ней,  то  лишь  в  местах, расположенных вблизи столицы. Обеспокоенная Джини
ускорила  шаги,  но,  услышав  неожиданно  позади себя стук копыт, отступила
инстинктивно  в  сторону,  словно  стараясь  предоставить всаднику как можно
больше  места.  Когда  лошадь  настигла ее, Джини увидела, что на ней сидели
две  женщины:  одна - в седле, а другая - позади нее на седельной подушке из
тех, что и сейчас еще бывают в ходу.
     - Добрый  тебе  вечер, Джини Динс, - сказала женщина, сидевшая впереди,
когда  лошадь поравнялась с нашей героиней. - По вкусу ли тебе вон тот холм,
что  тянется  к  самой  луне?  Небось  не  считаешь его за ворота к небесам,
которые  ты так почитаешь, а? Может быть, мы к ночи туда и доберемся, помоги
нам бог, хоть наша кобыла в гору едва ползет.
     Разговаривая,  она  все  время  оборачивалась  и, повернувшись в седле,
почти  остановила лошадь, но женщина, которая сидела позади нее на седельной
подушке,  очевидно,  уговаривала  всадницу ехать дальше, хотя слова ее почти
не доносились до Джини.
     - Попридержи  язык,  ты,  полуночная!.. Тебе-то что за дело до... неба,
или, уж коли на то пошло, преисподней!
     - И  верно, мать, до неба мне дела нет, раз позади меня ты сидишь, а уж
до  преисподней  дело как-нибудь дойдет, это я точно знаю. А ну-ка, кобылка,
приналяжь, словно ты метла, - как-никак на тебе ведь ведьма сидит!

                Башмаки на руках, и чепец на ногах,
                Огоньком я блуждаю в полях и лугах.

     Стук  копыт и расстояние заглушили остальную часть песни, но бессвязные
звуки некоторое время еще доносились с пустынного поля.
     Неописуемый  ужас  сковал  Джини.  Это  непонятное  обращение  к ней по
имени,  без  всяких объяснений или попыток завязать беседу, какого-то дикого
существа,  мчавшегося  вперед и исчезнувшего так таинственно, да еще в чужой
стране, было похоже на сверхъестественные явления, описанные в "Комусе":

                О, языки невидимых существ,
                Что произносят имена людей
                В горах, на берегу, в песках пустыни!..

     И  хотя Джини Динс совершенно не походила чертами, осанкой и положением
в  обществе  на героиню этой очаровательной маски, все же последующие строки
могли вполне относиться и к растерявшейся от неожиданности Джини:

                Такие мысли могут испугать.
                Но не того, чей ум всегда в союзе
                С могучим рыцарем, чье имя - Совесть.

     И  действительно,  Джини старалась внушить себе, что, осуществляя столь
благородное   и   самоотверженное   решение,  она  вправе,  если  можно  так
выразиться,   рассчитывать   на   неприкосновенность.  Успокоив  себя  этими
мыслями,  она  продвигалась  понемногу  вперед,  как  вдруг была остановлена
новым  и  еще  более ужасным явлением. Двое мужчин, прятавшихся, очевидно, в
роще, выскочили на дорогу и с угрожающим видом преградили ей путь.
     - Стой  и  давай  сюда  деньги!  -  воскликнул один из них, низкорослый
крепкий парень в кафтане, какой носят извозчики.
     - Эта  женщина,  -  сказал  другой, высокий и худощавый, - не понимает,
что от нее требуется. Или деньги, радость моя, или жизнь!
     - У  меня  очень  мало  денег,  джентльмены,  -  ответила бедная Джини,
протягивая  им  монеты,  отделенные  ею  от своего основного запаса на такой
именно  случай.  -  Но  если вы решили обязательно забрать их у меня, то вот
они.
     - Ну,  это  тебе не сойдет! Черт меня побери, ежели ты так отделаешься,
-  сказал  тот  из  грабителей, который был пониже ростом. - Ты что думаешь,
джентльмены  будут  рисковать своей жизнью из-за этих жалких грошей? Нет уж,
отдавай  все,  до  последнего  фартинга, или мы с тебя шкуру живьем спустим,
провалиться мне на этом месте!
     Ужас,  отразившийся  на  лице  Джини при этих словах, вызвал, очевидно,
что-то вроде сочувствия у его товарища, потому что тот сказал:
     - Нет,  нет,  она  такая  симпатичная  девчоночка, что мы поверим ей на
слово  и не станем раздевать ее. Послушай-ка, девушка, если ты посмотришь на
небо  и  поклянешься,  что у тебя других денег нет, тогда ладно, так и быть,
убирайся к чертям.
     - Я  не  вправе,  - ответила Джини, - говорить о том, что при мне есть,
джентльмены,  потому  что  я  иду  по  такому делу, которое касается жизни и
смерти;  но  если вы оставите мне столько, чтобы хватило на хлеб и воду, мне
больше ничего не надо, я и на том скажу вам спасибо и буду молиться за вас.
     - К  черту  твои  молитвы, - сказал тот, что был поменьше ростом, - эта
монета у нас не в ходу. - И он сделал движение, чтобы схватить ее.
     - Подождите,  джентльмены!  -  воскликнула  Джини,  вспомнив  о записке
Рэтклифа. - Может быть, вам знакома эта бумага?
     - Что  еще  за  чертовщину  она  порет, Фрэнк? - спросил более свирепый
грабитель.  -  Посмотри  на бумагу, мне хоть все грехи отпусти - все равно в
писанине ни дьявола не смыслю.
     - Это  грамотка  от Джима Рэтклифа, - ответил его товарищ, посмотрев на
бумагу. - По нашему закону девчонку надо пропустить.
     - А  я  говорю  -  не  надо, - сказал другой. - Говорят, Рэт слегавил и
стал ищейкой.
     - Все равно он нам еще может пригодиться, - возразил высокий.
     - Что  ж тогда прикажешь делать? Ты же сам знаешь: мы пообещали содрать
с  девчонки  все, что на ней есть, и голодранкой отправить назад, в ее нищую
страну. Пусть побирается по дороге! А теперь ты хочешь отпустить ее.
     - Я  этого вовсе не говорю, - ответил высокий и прошептал что-то на ухо
своему товарищу, который ответил:
     - Тогда   поторапливайся,   а   то   будешь  тут  молоть  языком,  пока
какие-нибудь путешественники подоспеют да и зацапают нас.
     - Сворачивай  с  дороги  и  иди  за нами, - сказал высокий, обращаясь к
Джини.
     - Ради  всего  святого,  умоляю  вас,  сжальтесь надо мной и не уводите
меня с дороги! Лучше возьмите все, что у меня есть!
     - Чего  эта  девка  боится?  -  спросил  другой. - Говорят тебе, иди за
нами,  и  ничего с тобой не стрясется, но ежели ты не свернешь вместе с нами
с дороги, черт возьми, я расшибу твою башку сейчас же!
     - Ты  прямо  сущий  медведь,  Том!  -  сказал  его  товарищ.  - А ну-ка
дотронься  до  нее, и я так тряхну тебя за шиворот, что кишки у тебя ходуном
заходят.  Плюнь  на  него,  девушка,  я ему и пальцем не дам тебя коснуться,
коли  ты  только  спокойненько  пойдешь за нами. Но ежели ты станешь ныть да
хныкать, тогда, черт возьми, он тебя отделает как следует.
     Эта  угроза,  исходившая от того, кто казался Джини помягче и в ком она
видела  единственное  спасение  от  бесчеловечного  обращения,  наполнила ее
ужасом.  Поэтому она не только последовала за ним, но еще и держалась за его
рукав,  чтобы  он  не  убежал  от  нее,  и  тот,  тронутый, несмотря на свое
бездушие,  этим  доверием,  все время убеждал Джини, что не даст ее никому в
обиду.
     Они  уводили  свою  пленницу  все дальше от главной дороги, но опасения
Джини,  боявшейся, что ее заведут неизвестно куда, несколько развеялись, так
как   она   заметила,   что   грабители   следуют  по  какой-то  тропинке  в
определенном,  очевидно,  им известном направлении. Пройдя в полном молчании
с  полчаса,  они  приблизились  к  возделанному  полю,  вблизи  которого  не
виднелось  никаких  признаков жилья, кроме ветхой хибарки на самом краю его.
Однако  в  хибарке,  по-видимому,  кто-то  находился,  так  как окна ее были
освещены.
     Один  из  грабителей  провел  ногтем по двери, какая-то женщина открыла
ее,  и бродяги вошли внутрь, ведя за собой бедную пленницу. Старуха, занятая
стряпней  у  коптившего  очага,  спросила  их, какого дьявола они приволокли
сюда  эту  девку, вместо того чтобы обобрать ее дочиста и пустить в чем мать
родила восвояси.
     - Ну-ну,  мамаша-кровопивушка,  - сказал высокий, - что положено, то мы
и  делаем,  но  никак  не больше. Мы, конечно, изрядные негодяи, но не такие
сущие дьяволы, как тебе бы того хотелось.
     - У  ней  грамотка  от  Джима  Рэтклифа,  - сказал другой, - и Фрэнк не
захотел всыпать ей как положено.
     - Вот   именно,   черт  вас  возьми!  -  произнес  Фрэнк.  -  Но  ежели
мамаша-кровопивушка  желает задержать ее здесь ненадолго или отправить назад
в  Шотландию  - только не причиняя ей никакого вреда! - что же, я беды в том
не вижу.
     - Послушай-ка,  Фрэнк Левитт, - сказала старуха, - если ты еще хоть раз
назовешь  меня мамашей-кровопивушкой, то вот этот клинок, - она подняла нож,
словно  собираясь привести в исполнение свою угрозу, - попробует твоей крови
там, где она повкуснее, красавчик мой.
     - Видно,   на   севере  дела  совсем  плохи,  -  сказал  Фрэнк,  -  раз
мамаша-кровопивушка не в духе.
     В  ту  же  секунду  старая  фурия с ловкостью дикого индейца, жаждущего
мести,  швырнула нож в говорившего. Ожидавший нападения Фрэнк избежал удара,
быстро  отклонившись  в  сторону,  и  нож,  просвистев  у  его  уха, глубоко
врезался в глиняную перегородку позади.
     - Ну-ну,  мамаша,  -  сказал  грабитель,  схватив  ее  за обе руки, - я
покажу  тебе,  кто  тут  хозяин! - несмотря на яростное сопротивление старой
карги,  он  с  такой  силой  толкнул ее назад, что она упала на кучу соломы;
отпустив  ее,  он  угрожающе  поднял  палец,  словно надзиратель, усмиряющий
буйнопомешанного.  И цель была достигнута: старуха больше не пыталась встать
и  возобновить  свои  злобные  нападки; ломая в бессильном неистовстве тощие
руки, она лишь выла и визжала, словно одержимая.
     - Я  еще  сведу  с  тобой  счеты,  старая  чертовка!  - сказал Фрэнк. -
Девчонка  эта  в  Лондон не пойдет, но ты не посмеешь и волоска тронуть с ее
головы, слышишь? Смотри у меня!
     Слова  эти  как  будто успокоили разбушевавшуюся старую ведьму. Пока ее
вопли  и  восклицания  постепенно  затихали,  переходя  в неясное, ворчливое
бормотанье, еще одна особа присоединилась к этому необычайному сборищу.
     - Эй,  Фрэнк Левитт! - сказала вновь вошедшая, приплясывая и притопывая
в  дверях; сделав большой прыжок, она оказалась сразу в центре сборища. - Ты
что,  убиваешь  нашу  мать?  Или  режешь  глотку  хрюшке,  которую Том утром
привел?  Или  читаешь  молитвы  задом  наперед,  чтобы  вызвать сюда старого
приятеля - самого дьявола?
     Услышав  этот  голос,  столь  необычный  по  интонации, Джини сейчас же
вспомнила  двух  женщин,  обогнавших  ее  на  лошади  незадолго до встречи с
грабителями:  в  говорившей  она  узнала  ту,  что  сидела  впереди,  и  это
обстоятельство  лишь  усугубило  ее ужас, показывая, что нападение, которому
она  подверглась,  было  заранее обдумано и подготовлено, хотя кем и с какой
целью  -  оставалось для нее неясным. По манере разговора читатель, наверно,
тоже узнал в ней особу, уже описанную нами в предыдущих главах этой книги.
     - Пошла  прочь,  ты, бешеная дьяволица! - сказал Том, вынужденный из-за
ее  прихода  перестать пить водку, которую умудрился уже где-то раздобыть. -
От  твоих  бедламовских  проделок  да  вывертов  твоей мамаши сбежишь хоть в
берлогу самого сатаны. - И он снова приложился к разбитому жбану с водкой.
     - А   это   еще   что   такое?   -   спросила  сумасшедшая  и  подошла,
пританцовывая,  к Джини, которая, несмотря на свой страх, неотступно следила
за  происходившим,  чтобы не упустить благоприятного для бегства момента или
хотя бы понять, где она находится и что ей угрожает.
     - Что  же  это  такое?  -  вновь  воскликнула  Мэдж  Уайлдфайр. - Дочка
почтенного  Дэви  Динса,  этого старого помешанного вига, здесь, в цыганском
сарае,  а  кругом темная ночь! Тут и впрямь есть на что посмотреть! Гляньте,
сэры,  вот  вам  падение  святых! А другая сестрица - в Эдинбургской тюрьме.
Мне  ее, право же, очень жаль, это ведь не я, а мать ей желает зла, хоть и у
меня на то, может, есть свои причины.
     - Слушай-ка,  Мэдж,  -  сказал  высокий  грабитель,  - ты ведь не такой
дьявол,  как  эта  карга,  твоя  мамаша,  которая и ему, наверно, приходится
родной  матерью. Отведи-ка эту девицу с собой в твою конуру и не пускай туда
нашу чертовку, как бы она тебя о том ни просила.
     - Да,  да, Фрэнк, не пущу, - сказала Мэдж, взяв Джини за руку и ведя ее
за  собой.  -  Не  годится молодым порядочным христианским леди вроде меня и
этой  девицы водить по ночам компанию с такими висельниками, как ты и Том. И
поэтому,  сэры,  приятных вам сновидений, спите, пока палач вас не разбудит,
чтоб потащить на виселицу, - то-то будет праздник во всей округе!
     И  вдруг,  словно  повинуясь  очередному  порыву  своего беспорядочного
воображения,  она  робко  подошла  к  матери, которая сидела у очага подобно
Гекате,   творившей   адские   заклинания.  Красноватое  пламя  освещало  ее
высохшее,  искаженное  лицо,  отмеченное  всеми  дурными  страстями; и, упав
перед ней на колени, Мэдж произнесла голосом маленького ребенка:
     - Мамочка,  послушай,  как  я  молюсь  перед  сном,  и попроси Боженьку
благословить мое милое личико, как ты говорила мне много лет назад.
     - Пусть  лучше  сатана  сдерет  с него кожу себе на башмаки, - ответила
старуха, собираясь дать затрещину смиренной просительнице.
     Но   она  промахнулась,  ибо  Мэдж,  хорошо  знакомая,  по-видимому,  с
родительскими  благословениями своей мамаши, быстро и ловко увернулась от ее
руки.  Вскочив  с  места,  чтобы  исправить  промах,  старая  фурия схватила
железные  щипцы  и  только было собралась размозжить ими голову своей дочери
или  Джини  (ей  было все равно, кому), как ее вновь остановил тот, кого она
называла  Фрэнк  Левитт;  схватив старуху за руку, он с силой отшвырнул ее в
сторону:
     - Ты  что, мамаша-кровопивушка, опять за свое? Да еще в моем высочайшем
присутствии!  А  ну-ка,  Мэдж из Бедлама, отправляйся к себе в дыру со своей
подружкой, а то этот дьявол доберется тут до тебя - и уследить не успеешь.
     Послушавшись   Левитта,   Мэдж,   увлекая   за  собой  Джини,  поспешно
направилась   к   перегородке,   отделявшей   часть  комнаты  от  остального
помещения:   судя   по   соломе,   устилавшей   пол,  место  это,  очевидно,
предназначалось  для  ночлега.  Лунный свет, пробиваясь сквозь дыру в крыше,
падал  на  походные  принадлежности  Мэдж  и  ее  милой  матушки:  седельную
подушку, седло и один или два узла.
     - Тебе,  наверно,  за  всю жизнь не приходилось встречать горницы краше
этой?  Смотри,  как  блестит луна на свежей соломе! Во всем Бедламе, как там
ни красиво, лучшей конуры и не сыщешь. Ты была когда-нибудь в Бедламе?
     - Нет,  -  ответила  чуть  слышно  Джини,  испугавшись самого вопроса и
тона,  каким  он  был  задан,  но  стараясь в то же время не раздражать свою
безумную  собеседницу:  в  этом  опасном  окружении  присутствие  даже такой
сумасшедшей болтушки, как Мэдж, казалось ей чем-то спасительным.
     - Не  была  в  Бедламе!  -  воскликнула  Мэдж  удивленно.  -  Ну,  а  в
Эдинбургской тюрьме была?
     - Никогда, - вновь сказала Джини.
     - Наверно,  эти  простофили  судьи  никого,  кроме  меня, в Бедлам и не
посылают.  Видно, я у них в большом почете, потому что как только меня к ним
приведут,  так они сразу шлют меня в Бедлам. Но, на мой взгляд, - продолжала
она  задушевным тоном, - ты от этого не в убытке, потому что надзиратель там
задира  и  чуть  что  не по нем, так он начинает такое вытворять, что чертям
страшно.  Я  ему  часто говорю, что он там самый помешанный из всех... А что
это  у  них  там  за  суматоха? Не пущу их сюда, окаянных, ни за что, это же
просто  неприлично!  Сяду  спиной  к  двери,  и  тогда  им меня ни за что не
сдвинуть.
     - Мэдж!  Мэдж!  Мэдж  Уайлдфайр! Мэдж, чертовка! Куда ты лошадь дела? -
раздались за перегородкой мужские голоса.
     - Она,  бедняжечка,  ужинает,  - ответила Мэдж, - да и вам пора. Вот бы
дьявол накормил вас горящей серой, тогда бы вы не так галдели.
     - Ужинает?  -  спросил  более  свирепый грабитель. - Что ты там мелешь?
Говори, где лошадь, а не то я вышибу из тебя твои свихнувшиеся мозги!
     - Она кушает пшеничку у дядюшки Габлвуда в поле.
     - Пшеницу  у  него  в  поле!  Да ты, видать, совсем