с золотом троне монголка с лицом юного Будды.
   На супруге Батыя был китайский шелковый, неистовых  цветов,  пестрый  и
золотом расшитый  халатик,  как  бы  с  ковровым,  бахромчатым,  отложным,
запахнутым накрест воротником.
   На голове Баракчины была роскошная "бокка" -  тот  непонятный  головной
убор - вернее, сооруженье, - который изумлял  и  прежде  всего  кидался  в
глаза каждому европейцу:  глубокая,  охватывающая  почти  до  бровей  лоб,
зеленая  бархатная,  туго  насаженная  тюбетейка  с  жемчужною   низанкой,
застегнутой под подбородком. А на тюбетейке надстройка - иначе не назовешь
ее! - и, по-видимому, из легкого каркаса, ибо где ж было  иначе  выдержать
шее! - сперва как бы некая узкая  полуаршинная  колонна,  а  кверху  вдруг
переходящая в четырехугольный раструб.
   Все это у Баракчины обтянуто было зеленым шелком, в цвет  тюбетейки,  и
украшено гроздьями сверкающих каменьев и жемчугом.
   Жемчужно-аметистовые круглые  серьги  отягощены  были  перекинутыми  на
грудь, очень длинными, так что вчуже  становилось  жаль  бедных  маленьких
ушей ханши, жемчужными же в три ряда подвесками.
   Из-под кромки халатика видны были маленькие ножки,  обтянутые  шелковым
красным чулком,  обутые  в  миниатюрные  пестрые  сафьяновые  туфельки  на
высоком красном каблуке.
   Ноги ханши, когда  она  сидела  на  троне,  чуточку  не  доставали  его
подножья.
   Не обращая никакого внимания на русского  князя  -  слишком  много  она
перевидала их! - Баракчина тихим,  но  звонким  голосом  отдавала  краткие
ленивые  приказанья  невольницам,  трудившимся   над   разворачиваньем   и
свертываньем шелков и сукон.
   - Разверни... Довольно... Тот...  Да  нет  же!..  Дура!..  Да...  этот!
Довольно!.. Тот... - говорила она по-монгольски.
   Запах добротного свежего сукна перебивал ароматы восточных курений.
   Даниилу больших усилий стоило сдержать улыбку. Остановясь  на  должном,
по татарским обычаям, расстоянии от трона, Даниил по-татарски сказал:
   - Да продлятся бесконечно дни твоего благоденствия, императрица!..
   Хатунь вздрогнула - от звука ли его голоса, от неожиданного ли и  столь
благозвучного по-татарски приветствия ей, сказанного этим русским  князем,
а бььть может, и от впервые  услышанного,  да  еще  от  чужеземца,  титула
"императрица", обращенного к ней, - титула, столь  вожделенного,  которым,
однако, именовали не ее,  супругу  Батыя,  а  ту,  что  обитала  гдето  за
Байкалом, эту хитрую Огуль-Гаймышь, которая  вертит,  как  ей  вздумается,
своим глупым и хилым Куинэ. Подумаешь, "императрица"!..
   "Однако где, кем рожден этот высокорослый, темно-русый, не  человечески
прекрасного облика чужеземец?" - так подумалось маленькой ханше с чувством
даже некоего испуга, когда оборотила наконец свое набеленное  и  только  в
самой середине щек слегка натертое для румянца порошком бодяги плосконосое
прелестное лицо.
   И уже не понадобилась бы ей сейчас бодяга! - так вспыхнули щеки. Однако
буддийски  неподвижное,  юное  лицо  маленькой  ханши  для  подданных   ее
оставалось все так же недосягаемо бесстрастным.
   "Понял ли он, этот рус-князь, какие слова я  кричала  на  этих  дур?  -
высечь  их  надо!"  -  подумала  с  беспокойством  хатунь  и  еще   больше
покраснела.  Однако  тут  же  и  успокоила  себя  тем  соображением,  что,
наверное,  русский  заучил  для  почтительности  и  для  благопристойности
два-три татарских приветствия, как нередко делают даже и купцы - франки  и
румы. "Сейчас узнаю!"
   И, уже вполне  справясь  со  своим  волненьем,  ханша,  не  прибегая  к
переводчикам, слегка гортанным голосом по-татарски обратилась к Даниилу:
   - Здравствуй, князь! Мы принимаем тебя, ибо таково было повеленье того,
кто излучает свет, приказанье нашего супруга и велителя Бату-каана. Скажи:
что можем мы сделать для тебя? О чем ты пришел просить нас?
   Положив руки свои - с длинными  пунцовыми  ногтями  -  на  подлокотники
кресла, хатунь застыла в неподражаемом оцепенении.
   Черные наклеенные ресницы еще более затенили и без того узкие,  хотя  и
длинные в разрезе глаза.
   И снова на  ее  родном  языке,  только  Медленно,  необычайный  человек
ответил:
   - Нет, хатунь! Я ничего не пришел просить от щедрот твоих. Но я  пришел
поклониться   тебе   тем,   что   в   моих   слабых   силах.   Я    пришел
засвидетельствовать тебе, что имя твое почитают и народы далекого  Запада.
Прими, хатунь, пожеланье мое,  чтобы  ты  пребывала  вечно  в  неувядаемой
красоте своей. И прошу тебя, отнесись благосклонно к скромному  приношению
моему!..
   Сказав это, Даниил принял из рук мальчика белый,  тончайшего  костяного
кружева, плоский и довольно широкий ларец.
   В изящном полуобороте, еще на один шаг приблизясь  к  престолу,  Даниил
легким нажимом на потайную  пластинку  возле  замка  открыл  перед  ханшею
ларец. Прянула с тихим  звоном  белая,  с  большим  венецианским  зеркалом
изнутри, резная крышка,  и  перед  хатунью  Батыя  сверкнула,  повторенная
зеркалом, в гнезде  голубого  бархата,  унизанная  драгоценными  каменьями
золотая диадима.
   Хатунь пискнула, как мышонок.
   Красные высокие каблучки ее  туфель  стукнули  о  подножье  трона:  она
привстала.
   Но тотчас же и спохватилась, опомнилась. Тонкая  меж  бровями  морщинка
досады на самое себя обозначилась на гладком монгольском лбу.
   Искоса хатунь глянула по сторонам: видел ли, слышал ли, запомнит ли кто
ее восхищеньем исторгнутый возглас?
   Но где ж там - и евнухи-чиновники Баракчины,  и  несколько  ее  "сенных
девушек", и знатнейшие монгольские жены ее  свиты,  позабыв  на  мгновенье
этикет, заповытягивали шеи, заперешептывались между собою - о диадиме и  о
ларце. А и не одна только золотая диадима была на том голубом бархате,  но
и золотые серьги, с подвескою на каждой из одного лишь большого  самоцвета
- и ничего более! - на тонкой, как паутина, золотой нити, да еще и золотой
перстень с вырезанной на его жуковине печатью Баракчины покоились в  малых
голубых гнездах!
   Ханша, уже успокоившаяся немного и притихшая, созерцала то диадиму,  то
серьги, то самого Даниила.
   Что-то говорил ей этот человек - и  говорил  на  ее  родном  языке,  но
Баракчина вдруг будто утратила способность понимать речь.
   Ее выручил старый евнух - правитель ее личной  канцелярии.  Простершись
перед нею, он промолвил:
   - Супруга величайшего! Князь Галицкий, Даниил, просит,  чтобы  кто-либо
из нас, кто разумеет язык греков, огласил бы  перед  лицом  твоим  надпись
именного перстня-печати: будет ли она благоугодна твоему величеству?
   - Да... да... - проговорила Баракчина.
   И тогда  личный  битакчи  ханши  взял  перстень-печать  и  громко  и  с
подобающей важностью прочел:
   -  "Баракчина-императрица",   -   так   гласила   первая   надпись   на
древнегреческом.   А   по-уйгурски:   "Силою   Вечного   Неба   -   печать
Баракчины-императрицы".
   Маленькая монголка на троне еще  более  выпрямилась  и  глубоко-глубоко
вдохнула воздух.
   Она сделала легкий  жест  левою  рукою,  означавший:  "Убрать!"  Однако
ревностные рабыни, скатывая поспешно сукна, произвели шум, и хатунь слегка
сдвинула брови. Тогда один из вельмож догадался попросту закрыть  всю  эту
кладовую пурпурным шелковым полотном.
   И тогда наконец Баракчина сказала:
   - Мы благодарим тебя, князь!
   И снова молчание. С  великим  усилием  хатунь  отводила  взор  свой  от
диадимы. И Даниилу вдруг стало понятно, как хочется этой женщине  с  лицом
отрока Будды выгнать всех за исключеньем  служанки  и  поскорее  примерить
перед зеркалом диадиму и серьги.
   Он подыскал слова, с которыми приличествующим  образом  можно  было  бы
откланяться ханше.
   Но в это время хатунь тихим словом подозвала своего  битакчи  и  что-то
еле слышимое приказала ему. Сановник быстро подошел к одной из служанок  -
исхудалой и бледнолицей, возможно русской, - и что-то спросил ее.
   Женщина с глубоким поклоном что-то ответила ему.
   Он возвратился к престолу  и  тоже  едва  слышно  проговорил  раздельно
какие-то слова почти на ухо своей повелительнице.
   Баракчина беззвучным шепотом, про  себя,  как  бы  стараясь  запомнить,
несколько раз повторила их.
   Даниил в это время,  поклонившись,  попросил  разрешения  не  утруждать
более своим присутствием императрицу.
   И  тогда,  отпуская   его,   Баракчина,   краснея,   однако   с   видом
величественным, сказала по-русски  -  впервые  в  жизни  своей!  -  слегка
по-монгольски надламывая слова:
   - Мы хочем тебя увидеть ичо!..
   ...Приблизительно через час после возвращения из дворца князь принял  в
своих покоях двух  сановников  Баракчины:  супруга  Батыя  прислала  князю
Галицкому большую серебряную мису драгоценного  кипрского  вина  и  велела
сказать:
   - Не привыкли пить молоко. Пей вино!..
   А не более как через день после поднесения печати  и  диадимы  один  из
ярлыков Баракчины с  новою  печатью  -  "императрицы",  ярлыков,  выданных
разным  лицам  по  разным  поводам,  мчался,   зашитый   в   полу   халата
Ашикбагадура, прямо в Каракорум, в не отступавшие ни перед чем руки  Огуль
Гаймышь, в руки великого канцлера Чингия.
   Другой же ярлык, с такою  же  точно  печатью,  в  шапке  другого  ямчи,
Баймура, несся к неистовому, до  гроба  непримиримому  ненавистнику  обоих
златоордьшских братьев - Бату и Берке - к хану Хулагу.
   "Яблоко Париса" докатилось и ударило в цель!


   Неслыханное благоволение Батыя к Даниилу простерлось до такой  степени,
что ему, единственному из князей и владетелей, единственному из  герцогов,
разрешалось входить к хану, не снимая меча.
   И весьма круто  изменилось  отношение  к  галицким  среди  всевозможных
нойонов, батырей, багадуров и прочих - несть им числа! - сановников хана.
   Правда, по-прежнему вымогали подарки - все, начиная от канцлера, кончая
простым писцом и проводником, однако с некоторой опаскою, и не  обижались,
не пакостили, получая отказ.
   - Что с ними будешь делать, Данило Романович! - восклицал  дворский.  -
Вся Орда на мзде, на взятке стоит!.. Видно, уж ихняя порода такая!..
   Особенно же заблаговолил  Батый  к  Даниилу  после  золотой  диадимы  и
перстня с печатью.
   Дар свой, пребывавший у Баракчины в великом почете, князь Галицкий  мог
созерцать на  первом  же  приеме  послов,  где  ему,  вместе  с  дворским,
предоставлено было в зале наипочетнейшее место  -  на  правой,  считая  от
хана, ближней скамье царевичей.
   Здесь Даниил впервые увидел Невского, однако и не приветствовал  его  и
даже виду не подал, что знает.
   Юный Ярославич нахмурился.
   Баракчина, сидевшая на приеме рядом  с  Батыем  на  тронетахте,  только
одного и приветствовала Даниила легким  наклоненьем  темноволосой,  гладко
причесанной головы, которая на сей раз, вместо диковинного убора, увенчана
была тою самою диадимой, что преподнес Даниил.
   И драгоценные подвески князя также  сменили  прежние,  жемчужные,  -  и
казалось, что реют, что сами плавают вкруг смуглой и стройной шеи ничем не
удерживаемые самоцветы.
   Особый почет, воздаваемый князю Галицкому на каждом шагу, был  всеми  и
чужеземными замечен.
   А были тут, кроме русских князей и послов, кроме грузинского  царевича,
бесчисленное множество прочих коронованных владетелей: были и от китаев, и
кара-китаев, и булгар, и куманов, и меркитов, и туркоманов, и  хазаров,  и
самогедов, и от персов, и эфиопов, и от Венгрии, и от сарацинов - всего от
сорока и пяти народов!
   После большого посольского приема князь был снова позван  к  Батыю,  на
этот раз вместе с дворским.
   Беседовали за кумысом, пилавом и фруктами - неторопливо,  о  многом,  и
мысль и воля карпатского владыки боролись  с  мыслью  и  волей  азиатского
деспота,  как  бы  переплетаясь  и  обвивая  друг  друга,   подобно   двум
гладиаторам, которые, уже отбросив мечи, стиснули друг  друга  в  крепком,
смертельном, а извне как бы в братском объятии.
   - Князь Данило, - сказал вдруг Батый, - почему все  приходящие  ко  мне
государи просят у меня один - то, другой - другое, ты же у меня ничего  не
просишь? Проси: ты отказа не встретишь.
   Батый испытующе смотрел в лицо Даниилу.
   - Великий казн! - сказал Даниил. - Возврати мне моего Дмитра!
   Батый надвинул брови.
   - Того нельзя, князь, - угрюмо ответил он.
   Наступило молчанье.
   - Это, - промолвил, вздохнув, Батый, - даже и  вне  моей  власти!  Твой
доблестный тумен-агаси недавно умер. Но  его  прах  с  великими  почестями
вашими единоплеменниками похоронен за городом, на христианском кладбище...
Я держал Дмитра, хотя он был и захвачен с оружием,  поднятым  на  меня,  в
великой чести, точно нойона. Дмитр умер...
   - Я знал это... - тихо промолвил князь. -  Разреши  мне  перевезти  его
прах, дабы похоронить на родной, на карпатской земле...
   Возвратясь после этой аудиенции,  князь  и  дворский  сперва  тщательно
просмотрели все настенные ковры, а затем стали делиться наблюдениями.
   - Да-а... одряхлел хан, - сказал дворский. - И,  видать,  желтенница  у
него и отек... А будто бы и кила: нет-нет  да  и  за  чрево  двумя  руками
схватится... Али желудок у него больной? Онемощнел,  -  добавил  дворский,
покачав головой, - а ведь, почитай, боле пяти десятков ему никак не будет.
Но то больше от беспутства! Мыслимо ли дело столько иметь жен?  В  его  ли
это годы?! Ну и пьянство! Вино-то само собой. Но и  кумыз  ихний  тоже!  Я
ежели выпью того кумызу три чашки, то и головы делается круженье!
   - Как?! - изумился князь. - Ты уже и кумыз пьешь? И не  брезгуешь?  Так
на тебя ж теперь митрополит Кирилл епитимью наложит!
   Дворский лукаво отразил нападенье.
   - После тебя, княже, что не пить! - воскликнул он. - Коли  ты  испил  -
все равно что освятил!..
   Даниил рассмеялся и только головой покачал.
   - Увертлив! - проговорил он.
   А Андрей-дворский, уже и без тени усмешки, продолжал:
   - Но если, княже, того кумызу испивать в меру, то на пользу!
   - То-то я смотрю на тебя, - пошутил  князь,  -  в  бегах,  в  бегах,  а
потолстел как!
   - Шутки шутками, Данило Романович, - сказал дворский, - но разве я  для
себя творю? Да ведь мне муторно у них  на  пиру.  Неключимое  непотребство
творят!..  А  говорят  между  собою  -  якобы  себе  в  горло,  ужасным  и
невыносимым образом. А как запоют!.. - Дворский схватился за голову. - Как
быки али волки!.. А черное молоко свое, тот кобылий кумыз,  ведрами  пьют,
будто лошади, - и то не в пользу!.. Тошно смотреть! А хожу  по  ним,  зане
постоянно зовут на гостьбу: то векиль, то какой-либо туман-агаси, то  иной
какой начальник; а намедни сам букаул позвал - то как не пойти?! -  нашему
же будет народу во вред!..
   - Ох, Андрей Иванович! - сказал  Даниил.  -  Боюсь,  отгостят  нам  они
как-нибудь за все сразу! Батый сам говорил мне, что  весной  собирается  в
великий поход...
   - Ничего, Данило Романович! Поборает господь и сильных! - успокоил  его
дворский. - Аще бы и горами качали, то все  едино  погибели  им  своей  не
избегнуть!.. А я про то и хожу и кумыз их кобылий пью, что разведки  ради!
- сказал он, понизив голос. - Ты знаешь, Данило Романович, - продолжал он,
- от кого приглашенье имею на гостьбу? Диву дашься! От Соногура  Аеповича,
которого ты выгнал. Но уж тут переломить себя не могу! А надо бы  сходить.
Сей Соногур - он все  с  Альфредом-рыжим  между  собой  перегащиваются.  А
Альфред-то враг наш лютый, да и как иначе? - из темпличей, из тевтонов.  И
Альфредишко тот наушничает хану все на тебя: "Он, мол, не хочет ни войска,
ни дани давать... А ты, хан, дескать, ему потакаешь!.."
   Так, мешая  дело  с  бездельем,  частенько  беседовал  с  князем  своим
дворский. И тот любил эти беседы его, ибо у дворского был хваткий глаз,  и
памятливое ухо, и смекалка, и большой ум.
   А теперь дворский невозбранно ходил по всей  столице  улуса  -  было  и
заделье: собирать и снаряжать к выезду пленных, которых  выкупил  у  Батыя
князь, - и галичан, и волынцев, и киевлян, и берладников.
   Так что видел он много - от дворцовых верхов до  преисподней,  где  под
бичами надсмотрщиков, в зубовном скрежете, изнемогали и гибли  сотнями  от
каторжного труда, от голода и мороза русские пленные.
   - Жалостно зрети на наших людей, княже! -  не  в  силах  удержаться  от
слез, говорил дворский. -  Сердце  кровью  подплывает!  Ну,  еще  мастеры,
рукодельцы -  те  как-никак,  а  прозябают,  друг  друга  поддерживают:  в
братствах живут, в гильдиях. Ну, а которых татаре  к  себе  разобрали,  на
услугу, - те на помойках у псов кости отымают, до того оголодали!
   И с  неистовым  рвением,  но  и  с  немалой  осмотрительностью  отбирал
дворский пленных для возврата на родину. О каждом узнавал, чем занимался в
Орде, каков был для братьев, не отрекся ли от веры и отечества своего.
   Однажды к Даниилу пришел в караван-сарай старейшина крымских  караимов,
плененных Батыем и угнанных в Золотую орду: он умолял князя выкупить их  и
поселить где-либо в Галичине. Было их двести семейств.
   Князь посоветовался с дворским.
   - А дельные люди, князь, и трудовые и оборотистые: от таких государству
- польза. Караимы - они и здесь, в Орде, стройно живут. На  мой  погляд  -
надо их выкупить, княже.
   Князь отпросил у Батыя и караимов.
   Шла  уже  четвертая  неделя  пребывания  князя  Даниила  в  Орде.  Дела
приходили к завершению. Готовились в обратный путь. Дворский поднимался ни
свет ни заря. Возвращался же только под вечер, запыленный, усталый.
   - Ух... пришел есмь! - утирая пот  красным  платком,  говаривал  он.  -
Охлопотал караимов! И лошадей  под  наших  пленных  дадут,  сколько  надо.
Дровни,  сани,  хомуты  с  великой  радостью  сами  взялись  строить  наши
галичаны, волынцы... Княже, - сообщил он, и скорбя и радуясь, - а тот ведь
слепец на родину просится ехать!.. А и божевольна дивчина просится.
   - Ну дак  что  ж,  возьмем!..  -  Отвечал  князь.  -  Очи,  правда,  не
возвратишь. Ну, а этой девушке, не вернет ли ей рассудок родимая сторонка?
Про то не нам знать... А возьми!


   Не выходя из своих покоев никуда, помимо аудиенций у Батыя, князь  знал
и видел благодаря дворскому все,  что  совершалось  во  всех  закоулках  и
клеточках утробы чудовищного левиафана, именуемого Золотой ордой.
   А что совершалось в  голове  этого  чудовища  -  об  этом  своевременно
сведать и разгадать ставил он задачею для себя самого.
   Каждая встреча с Батыем,  с  ханом  Берке,  с  нойонами  приносила  ему
что-либо новое.
   Каждодневные доклады Андрея-дворского восполняли недостающее.
   Дворский сведал и уразумел в Поволжском улусе многое: начиная  от  всех
тонкостей механизма гениальной китайской администрации,  от  изумительного
устройства конницы буквально вплоть до копыта лошадиного.
   - О! Княже! - говорил он. - Долго еще нам с ними не потягаться!
   Он принимался рассказывать:
   -  Смотрел  я,  смотрел  на  их  конницу:  экое  сонмище!  Где  же  тут
совладать!.. Нет! Доколе союзных нам нету - одна надежда на строителей, на
градоделей наших, что крепости созидают, - на Авдия, на Олексу, на прочих!
А на чистом поле не устоять! И правильно ты, Данило Романович, устроял.  И
впредь надо города укреплять. Но и конницы добывать, елико возможно!
   Однако воевода, высоко оценивая татарскую конницу  в  массе,  о  каждом
отдельном всаднике отзывался пренебрежительно:
   - Сидит некрепко. Сковырнуть его не  долго  дело.  Телом  против  наших
жидки. А пеши ходить вовсе не способны. Но лошадь ихняя, Данило Романович!
- Дворский от восхищения закрывал глаза, прищелкивая языком.  -  Копыто  у
ихней лошади твердее железного! Подков не кладут. Некованая  отселе  и  до
нашего Карпата дойдет. Копытом своим  корм  из-под  снегу,  из-под  чичеру
выбивает прошлогоднишний! Это есть конь!.. Одним словом - погыбель Западу!
   Даниил внимательно слушал его.
   - Норов и обычай их пестрый, - говорил дворский. - Есть  хорошее,  есть
худое. Самое лучшее, я считаю: нету у них, чтобы кто  из