овлю
разгон мысленный!.. А надо как следует выспаться: путь дальний,  тяжкий...
Мы же завтра... да нет, сегодня  уже,  -  поправился  князь,  взглянув  на
пророзовевшие завесы окон, - выезжаем. Сперва  -  ко  мне,  в  Переславль.
Оттуда - в Новгород.
   Доктор Абрагам задумался.  Эта  просьба  государя  о  снотворном!  Этот
отъезд на другой день после свадьбы брата!..
   Однако воспитанный четвертьвековою придворною жизнью и дисциплиной,  он
не позволил себе хоть чем-либо означить свое удивление.
   - Какого же снотворного прикажет государь?
   Невский откинулся в кресле, чуть насмешливо и  удивленно  посмотрел  на
врача:
   - Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом?
   - Прости, государь! Я хотел спросить только: на краткое время ты хочешь
забыться сном или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго?
   Невский вздохнул.
   - Мужу покой -  одна  только  смерть!  -  сказал  он.  -  А  вздремнуть
часок-другой не худо: путь дальний.
   На этот раз всегда  сдержанный  и  краткий  в  своих  суждениях  доктор
Абрагам хотел было впасть в некоторое ученое многоречие.
   - Так, государь, - сказал он. - Когда прибегающий к врачебному  пособию
для обретения сна жаждет сна ненадолго, но крепкого,  то  в  таком  случае
Гиппократ Косский предпочитает молоко мака... Но уже сын его...
   - Не сын, не отец, - чуть раздраженно перебил  его  Невский,  -  а  что
предпочитает доктор Абрагам?
   Старик наклонил голову.
   - Когда  мы  хотим  добиться,  чтобы  человек  уснул  близко  здоровому
обычному сну, то, искрошив с помощью резала корень валерианы...
   Но ему не пришлось договорить: чей-то  мальчишеский  голос  из  темного
угла палаты вдруг перебил его.
   - А у нас вот, - сказал голос, - деданька мой, мамкин отец,  когда  кто
не спит, придут к  нему  за  лекарством,  -  он  мяун-корень  [в  народной
медицине название валерианы] взварит и тем поил...
   И князь и доктор в равной степени были  поражены  этим  голосом,  столь
неожиданно вступившим в их беседу.
   Потом Невский громко  рассмеялся  и,  обратясь  в  ту  сторону,  откуда
послышался голос, произнес полушутя, полусердито:
   - Ах ты!.. Ну как же ты напугал меня, Настасьин... А ну-ка ты,  лекарь,
подойди сюда...
   Григорий Настасьин, потупясь, выступил из  своего  угла  и  остановился
перед Александром.
   Невский созерцал его новый  наряд  с  чувством  явного  удовлетворения.
Доктор Абрагам смотрел на мальчугана с любопытством.
   - Да какой же ты у меня красавец стал, Настасьин! - сказал  Невский.  -
Всех девушек поведешь за собой!
   Гринька потупился.
   - Стань сюда, поближе... вот так, - сказал Ярославич и, взяв Гриньку за
складки просторного кафтана меж лопаток, переставил его, словно шахматного
конька, между собою и доктором Абрагамом.
   Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.
   - А ну, друг мой, - обратился он к мальчику, - повтори:  как  твой  дед
именовал эту траву, что дает сон?
   - Мяун, - не смущаясь, ответил Гринька.  -  Потому  что  от  нее  кошки
мявкают.
   Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнес:
   - Да, ты правильно сказал. Но от Плиния мы, врачи,  привыкли  именовать
это растение "валериана", ибо она, как гласит  глагол  "валере",  подлинно
оздоровляет человека. Она дает здоровый сон!
   - А я  много  трав  знаю!  -  похвастался  обрадованный  Гринька.  -  И
кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал... Бывало,  скажет:  "Гринька,
беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку  порезал..."  А  чего
тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растет. И порезником  зовут  ее...
Скоро кровь останавливает!..
   - А еще какие целебные  травы  ты  знаешь,  отрок?  -  вопрошал  старый
доктор.
   Гринька, не робея, назвал ему еще до десятка трав и кореньев. И  всякий
раз старик от его ответов все более и более веселел.
   - А еще и вредные растут травы, ядовитые!  -  воскликнул  в  заключение
Настасьин. - У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут - и  в  рот.  А  это
сикавка, свистуля! От нее помереть можно! И помирают!
   Тут  он  живо  описал  доктору  Абрагаму  ядовитое   растение   пестрый
болиголов. Старик не мог скрыть ужаса на своем лице.
   - О-о! - воскликнул он, обращаясь к Невскому. - Вот, государь, этим как
раз растением, о котором в такой простоте говорит этот  мальчик,  отравлен
был некогда в Афинах величайший мудрец древности...
   - Сократ? - произнес Невский.
   - Да, государь...
   Наступило молчание. Оно  длилось  несколько  мгновений.  Затем  Абрагам
снова пришел в необычайное оживление и воскликнул:
   - Этот чудесный отрок - поистине дар небес для меня, государь! О,  если
бы только... Но я не смею, государь...
   - Что? Говори, доктор Абрагам.
   - У меня была давняя мечта -  узнать,  какие  целебные  травы  известны
русским простолюдинам. Ведь вот даже знаменитый Гален пишет, что он многие
травы и коренья узнал от старых женщин из простого народа... Когда  бы  ты
соизволил, государь...
   Старик не договорил и посмотрел на Гриньку.  Невский  догадался  о  его
желании. Тут они перешли с доктором на немецкую речь. Настасьин с тревогой
и любопытством вслушивался. Понимал, понимал он, что это говорят о нем!
   А если бы ему понятен был язык, на котором беседовали  сейчас  князь  и
лекарь, то он бы узнал, что старик выпрашивает  его,  Гриньку,  к  себе  в
ученики и что Невский согласен.
   - Григорий, - обратился к Настасьину Александр, -  вот  доктор  Абрагам
просит тебя в помощники. Будешь помогать ему в травах. А потом сам станешь
врачом. Согласен?..
   Гринька от неожиданности растерялся.
   - Я с тобой хочу!.. - "казал мальчуган, и слезы показались  у  него  на
глазах.
   Невский поспешил утешить его:
   - Полно, глупый! Ведь доктор Абрагам при мне,  ну,  стало  быть,  и  ты
будешь при мне!.. Ладно. Ступай, спи. Утре нам путь предстоит дальний!..


   Тысячеверстный длительный путь между Владимиром на Клязьме и Новгородом
Великим совершали в ту пору частью  по  рекам  Тверце  и  Мете,  а  частью
конями. И немало на том пути приходилось привалов, дневок, ночевок!..
   ...Черная осенняя  ночь.  Темный,  дремучий  бор  -  бор,  от  веку  не
хоженный, не ломанный.  Разве  что  хозяином  лесным  кое-где  ломанный  -
медведем. В таком бору, если и днем из него глянуть  в  небо,  то  как  из
сырого колодца, глубокого.
   Огромный костер, из  двух  цельных,  от  комля  до  вершины,  громадных
выворотней,  пластает,  гудет  на  большой  поляне.  В  такой   костер   и
подбрасывать не надо: на всю ночь! На  этаком  бы  кострище  быков  только
жарить, на вертеле, великану какому-нибудь  -  Болоту  Волотовичу  или  же
Святогору-богатырю. Да и жарят баранов, хотя и  не  великаны,  зато  целая
дружина расселася - до сотни воинов - по окружию, поодаль костра.
   Видно,  как  от  сухого  жара,  идущего  во  все  стороны  от   костра,
отскакивают с треском большие пластины розовой кожицы  на  стволах  сосен.
Хвоя одного бока пожелтела и посохла...
   С багровыми от жара лицами, воины - и бородатые и безусые - то  и  дело
блаженно  покрякивают,  стонут  и  тянут  ладони  к  костру.   Другие   же
оборотились к бушующему пламени спиною, задрали рубахи по самый затылок  и
калят могучие голые спины, красные как кумач.
   Время от времени то одному, то другому из богатырей  становится  все  ж
таки невтерпеж, и тогда, испустив некий блаженный рев, как  бывает,  когда
парни купаются, обожженный  исчезает  во  тьме  бора,  где  сырой  мрак  и
прохлада обдают его и врачуют ему спину.
   Сверкают, сложенные  позади  каждого,  кольчужные  рубахи,  островерхие
шлемы -  чечаки,  мечи  и  сабли:  не  любит  Александр  Ярославич  давать
поблажки. "Ты - дружинник, помни это. Не ополченец, не ратник, - говаривал
он. - Доспех, оружие тебе не для того даны, чтобы ты их на возы поклал  да
в обозе волочил за собою, а всегда имей при себе..."
   От  кострища  в  сторону  отгребена  малиновая  россыпь  пышущих  жаром
угольев. Над нею, на  стальных  вертелах,  жарятся  целиком  два  барашка,
сочась и румянея.
   Тут же, в трех изрядных котлах,  что  подвешены  железными  крюками  на
треногах, клокочет ключом жидкая просяная кашица - кулеш.
   У одного из воинов, который слишком близко придвинулся к костру,  да  и
задремал, упершись подбородком о могучие  кулаки,  сложенные  на  коленях,
вмиг посохла и принялась закручиваться колечком борода.
   Его толкнул в плечо товарищ:
   - Михаиле! Мишук, очнись! Бороду сгубил...
   И все подхватили, и зашумели, и захохотали:
   - Сгубил... Сгубил... Ну, теперь баба не примет тебя, скажет:  "Это  не
мой мужик, а безбородая какая-то некресть!.." И впрямь  загубил  бороду...
будь ты неладен...
   Так, соболезнуя и подхохатывая не по-злому, перемелькали перед беднягой
едва ли не все соратники его: и Еска Лисица, и Олиско  Звездочет,  и  Жила
Иван, и Федец Малой, и Дмитрок Зеленый, и Савица  Обломай,  и  Позвизд,  и
Милонег, и Боян Федотыч, и даже - Карл какой-то, хотя  заведомый  рязанец.
Здесь и греческие - "крещеные", насильно внедряемые в народ -  и  древние,
языческие, "мирские" имена мешались с какими только ни пришлось прозвищами
и с начавшими уже слагаться фамилиями.
   - Ведь экую в самом деле красу  муськую  потратил!..  Бить  тебя  мало,
полоротый! - с горьким прискорбием, без всякой насмешки, проговорил старый
благообразный воин.
   А падпаливший бороду, ражий большеглазый  мужик,  словно  бы  и  впрямь
чувствовал себя перед всеми виноватым за  погубление  некоей  общественной
собственности; улыбаясь и помаргивая, объяснял он  чуть  не  каждому,  кто
приседал перед ним и засматривал ему в лицо:
   - Да как-то сам не знаю... замечтал... домачних своих воспомнил!..
   А его не переставали поддразнивать:
   - Эх, Миша, Миша!.. "Домачних"! Жинка твоя не посмотрит,  кого  ты  там
"воспомнил", а бороду, скажет, изнахратил - быть тебе в  вине:  и  остатки
выдерет!.. Ты в Новгород теперь не возвращайся!
   Сотник Таврило Олексич опасливо оглянулся в дальний  угол  поляны,  где
виднелся островерхий белого войлока шатер, крытый алым шелком, с  кистями,
и рядом с ним - другой, поменьше и попроще первого.
   - Лешаки, - сказал он, - князя ржаньем своим разбудите!..
   Все стихли. Немного погодя  дружина  разбилась  вся  по  кружкам,  и  в
котором пошли негромкие разговоры промеж собою о том да о сем, а в котором
-  тут  и  народу  прилегло  побольше   -   загудел   неторопливый   говор
сказочника-повествователя.
   Сказка, Сказка!.. Да скорее без хлеба уж как-нибудь  пробьется  русский
человек, а отыми у него Сказку - и затоскует, и свет ему станет не мил,  и
засмотрит на сторону! Да ведь и как ее не любить  -  Сказку?  Пускай  хоть
ноги у тебя в колодках, и в пбрубе сидишь в  земляном,  к  стене  на  цепь
прикован, и заутра на правеж тебе, на дыбу, под палача, а коли не один  ты
в темнице и есть во тьме той кромешной рядом с  тобою  умудренные  Сказкою
уста, то, излетев из  уст  этих,  расширит  она  могучие  крылья  свои,  и
подхватит тебя на них -  держись  только,  -  и  проломит  крылами  сырые,
грузные своды, даже и стражу не разбудив, - вынесет тебя на простор!..
   И вот уж - под небесами ты голубыми, и плывет  глубоко  под  тобою  все
Светорусье - и города, и леса, и горы, и моря, и озера, и реки, и  речушки
родные, и монастыри, -  и  вот  уже  Индия  наплывает  богатая,  и  камень
Алатырь, и светлый город Иерусалим!..
   Ковш тебе подадут в тюрьме - напиться - берестяной, - а  ты  в  него  -
ныр! - всплеснул, да и нет тебя! Только тебя и  видели!..  А  разве  ж  не
бывало таких людей? Конечно, в старые годы!.. Только черную книгу достань!
По ней выучишься!..
   Уголек никудышный нашарил в тюрьме али известки кусок, и ты  им  возьми
да и начерти на полу ладью невелику, с парусом, - как сумеешь  -  и  прямо
садись на нее, - только веруй, не сомневайся! - и Сказка домнет  в  паруса
твои, - и пуще ветра, кораблям вожделенного, дыхание то, и рванется ладья,
и стены расступятся - плыви!..
   Тюремщик рогожку бросил никудышную под склизкий от грязи порожек, а  ты
ей не побрезгуй, рогожкой, - только: "Сказка! Сказка!" - взмолись шепотком
пожарче - и услышит! Ведь это ж  не  рогожку,  дураки,  бросили,  а  ковер
самолетный: отвел им очи господь, твоего ради  спасенья!..  Теперь  садись
только на него поскорее, не мешкая,  покудова  не  вошли,  -  да  заветное
словечко шепнуть не забудь, которое Сказка  тебе  шепнула,  -  и  полетел,
полетел... держись покрепче за ворсу ковра, держись, а  то  ветром  так  и
сдирает!..
   Очередная сказка пришла к концу, и наступило молчанье.
   - Да-а... - произнес, поскребя лукаво в затылке, молодой дружинник, - и
чего-чего только не наслышишь в этих сказках! Вот уж и о  двух  головах!..
А?..
   И тогда тот, кто рассказывал, многозначительно произнес:
   - В старые времена еще и не то бывало!
   А другой молодой воин, как бы пылая душой за сказку и готовый чуть не в
драку с тем, кто усомнился, громко и заносчиво произнес:
   - А что такого, что о двух головах?.. Да у нас вот в Барышове  телок  с
двумя головами был же!..
   Слова его были встречены сочувственно.
   Он ободрился:
   - И, может бы, корова выросла бы о двух  головах,  да  только  что  поп
велел его утопить!..
   И тут пошло!
   - То еще не диво! - вскричал один. - Вот у  нас  под  Смоленском  панья
одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все  зубы.
Да это еще что, - младенец сам себе имя провещал: "Назовите, говорит, меня
Иваном!.." Дак поп его чуть в купель не выронил!..
   - То к войне!..
   - А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять -
не поехала: "Где, говорит, родилась, тут и умру!"
   - А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба  в  воде  дымом
пропахла!
   - А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного  хрестьянина,  и  с
телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу... Ну,  телега  с  лошадью
потом нашлися, на сосну их закинуло... А человек - без вести!
   - Все может быть, все может быть!..
   - Эх, робята, - произнес один из  воинов  мечтательно,  лежа  на  спине
поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, - хотел бы я
в тех землях пожить, где темьян-ладан родится... в этом самом Ерусалиме!..
Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол,  странник:  близко,  дескать,
его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены,  в  пещерке,
пуп земной!..
   Помолчали.
   - Нам вот тоже поп рассказывал:  на  море-де,  на  Андреантическом,  на
окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает.
   - Ну, эко диво! - не сдался другой. - У нас вот на Кидекше, как раз  на
Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!..
   На этот раз молчанье было необыкновенно длительно.  Кто-то  вздохнул...
Кто-то проглотил слюнки.
   - Все может быть, все может быть! - произнес в раздумье старый воин.
   - Да-а... - вырвалось от всей души у другого.
   - Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы  по  деревням  такие  облака
падали!..
   - Ну, а что толку? - возразил кто-то с горькой насмешкой. - Все  равно,
покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет,  князья-бояре  весь
кисель расхватают.
   Послышался общий хохот.
   - Это уж так!..
   - Это истинно! Работному люду ничего не достанется!
   И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.
   - Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а  купцы  уже  по
восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем?
   Эти последние слова произнес дородный дружинник - светлобородый  силач,
пышущий здоровьем.  Несоответствие  его  внешности  со  словами  о  голоде
вызвало у некоторых невольную шутку:
   - Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости
да кожа!
   Воины засмеялись.
   Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать
насмешников.
   - Правильно, - спокойно возразил он. - Я-то  не  жалуюсь:  сыт-питанен.
Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну,  а  старики
твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?!  А?!  Замолк,  нечего  тебе
сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни  весть  прислали:  пишут,
что сильно голодают в нашей  округе.  Уж  траву-лебеду  стали  к  мучке-то
примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут...
   Его поддержали:
   - Что говорить! Худо простому  люду  живется:  и  под  боярами,  и  под
татарами! А хуже нет голода!
   Разговор пошел горестный, тяжелый.
   Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород:
   - Харкнет человек кровью - и по третьему дню готов!..
   - Княжеский доктор говорит: этот, дескать, мор черный, его  из-за  моря
привозят. Купцы.
   - Да уж он знает, Аврам!.. Все, поди, черны книги прочел!.. Он многих в
народе вылечил.
   - Добрый лекарь! А Только - голод да нищета, дак и лекарства - тщета!..
   - Нет, в стары времена куда легче жили!.. Нынче  богаты  бедных  поесть
хотят, ровно бы волки, живоядцы!..
   После голода и чумы заговорили о татарах:
   - Слышь ты, окаянны хочут всю молодежь с собой на войну  погнать...  Да
Олександр Ярославич, дай ему бог веку, он заступил: не дал!
   - Авось и опять съездит - отмолит!
   - Ох, Орда, ох, Орда немилостивая!.. Ханы эти да баскаки наскакивают!..
И все - господин на господине!..
   - Ну и у них не все одинаки: всякого жита по лопате, есть и у них черна
кость, бела кость!..
   - Побывал я, братцы, у ихнего хана, у Менгуя, и во  дворце...  ну,  как
же? - когда Ярославича своего сопровождал... Ох, дворец,  ох,  дворец!  Ум
меркнет!.. Не хочется и вон идти!..
   - На нашей же все на кровушке строено!
   - Это точно!..
   - Вот мне матерь моя,  Пономаревой  рукой,  пишет:  чегойто  на  ихнего
князя, на Пронского, осерчал багадур  ихний,  баскак  этот  самый.  И  вот
поехал со своими, с татарами, саморуком дани собирать с хрестьян. Ну  вот,
матушка моя и пишет: все наше  рухло  пограбили!  "Теперь,  говорит,  нету
тебе, Саввушка, и наследия отцовского!.."  Ну  кто  ж  я  теперь  -  всему
лишенец?.. Теперь уж и не вздумай отойти от князя!..
   - Не горюй, - утешал его товарищ, - было бы жито, а то - прожито!..
   А тем временем тот, кто побывал с Невским у  великого  хана,  вел  свой
неторопливый рассказ о татарах:
   - Замков на анбарах они  действительно  не  знают:  воровство  наказуют
люто. Ежели ты, к примеру, одного коня украл, то отдай девять...
   - Ой-ой!..
   - Так-то вот! А то просто голову рубают - и  все...  Но  живут  грязно.
Немыслимо! Им Чингиз-хан мыться запретил, одежу стирать запретил.
   - Неужели бань нету? - почти в ужасе спросил кто-то.
   Рассказчик рассмеялся:
   - Да ежели кто у них начнет воду на себя плескать, обмываться, дак  они
сейчас же ему голову отрубят:  вода,  говорят,  она  святая,  не  смей  ее
грязнить!..
   Раздался хохот.
   - Есть же дурачья на белом свете!..
   - Рубахи свои, и всю одежду, и чепаны дотоле носит, не сымая, покуда не
изветшает и само не свалится! И чего скупятся, не знаю: ведь  когда  мы  с
Александром Ярославичем были у того ихнего царя, так ведь, кроме  нас,  на
поклон к ему три тыщи царей съехалось!
   Раздался гул ужаса и изумленья.
   - И вот ты с ними и поборись - с татарами!..
   - А у нас-то, у русских, чего нету?! Оружия ли? Хлеба ли?  Скота  ли?..
Необъятная сила!.. Когда бы наши князья за одно сердце все стали, так этот
бы Менгуй-Батый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!..
   - Ну, какой там - за одно сердце! Друг друга губят!.. Вон родной  дядя,
Святослав Всеволодич, под нашего-то подыскивается в Орде!..
   - Нашему трудно!..  У  прочих  князей  и  понятия  нет,  чтобы  помочь,
поддержать! Один Ярославич, один!..
   - Какой там - помочь, поддержать! Другой князек  приедет  к  нашему-то,
чело клонит перед ним, а ты стоишь, и у тебя сердце трепещет: а как  да  у
него нож в сапоге, за голенищем? Так глаза с него и не спущаешь!..
   - Да и бояре