и
ее душеньку светлую!.. А с нами же ушла... И вот не хуже этой  (он  кивнул
на женщину, кормившую ребенка) поганых  уничтожала...  Уж  пощады  от  нее
татарин не вымолит!.. Ну и они ее не пощадили... Тяжело помирала:  стрелою
ей легкое прошибли... вынуть - где ж тут!.. Шибко мучилась... А  ведь  вот
до чего ты запал ей в памяти - ласка твоя! - на одре  смертном  и  то  про
твой подарок, про сережки те, вспоминала.  Сама,  своей  рученькой,  через
силу-то сняла их, подержала на ладони, да  и  отдает  мне!  "Ты,  говорит,
тятенька, может быть, еще и увидаешь его когда, - отдай ему  сережки  эти.
Скажи: старалась не худая быть, чтобы не тускнели они на мне. Помнила,  от
кого ношу... И как, говорит, я ему сказала тогда, что только с  мертвой  с
меня сымут, вот так и есть!.."
   Старик,  отвернувшись,  расстегнул  ворот  рубахи,  распорол   холщовую
ладанку, в которой носил он на груди Настины серьги, и отдал их князю.


   Из рассказа Мирона Федоровича Невский узнал  следующее:  татары  Неврюя
дохлынули и до заимки Мирона. Дома были в то время сам старик  да  старший
сын Тимофей с женой. Младший, Олеша, с Настей работали на дальней пашне.
   Когда принялись грабить, Мирон Федорович,  не  устрашась,  поднялся  за
свое добро. Его ударили с седла плетьюсвинчаткой  по  голове  и  проломили
череп. Старик упал замертво.
   Тогда Тимофей с оглоблей кинулся на татар. Двоим размозжил черепа, сшиб
с коня. Долго  не  подпускал  к  себе.  Но  его  одолели-таки  и  скрутили
волосяною веревкою. Милану подвергли надругательствам и  умертвили.  Потом
снова принялись за Тимофея.
   - Его к березе стали привязывать... А он этак осмотрелся через плечо, -
соседи после рассказывали, - а  веревка  срамная,  грязная...  Он  у  меня
брезгливой был до нечистого!.. Свалил ее плечиком, веревку, да  и  говорит
им: "Я, говорит, русской, гады вы проклятые,  звери  вы  полевские!  Пошто
вяжете? Али я смерти испужался?.. Да я вот так на ее, на смертыньку,  этак
гляжу!.."
   И прямо-то глянул поверх их: "Стреляйте!.."
   Они, проклятые, луки свои изладили - нацелились.
   Тут старшой  ихний...  батырь...  сказал  по-ихнему,  по-татарски,  ну,
словом, запретил убивать сразу, велел другие стрелы,  тупые,  накладывать:
мученья чтобы больше принял... Но Тимофей мой Мироныч, упокой господь  его
душеньку, он и с места не рванулся, и оком своим соколиным перед  погаными
- от стрел их - не дрогнул, ресницей не  сморгнул!..  Всего  исстреляли...
Последняя стрела в горло... Захлебнулся кровушкой своей... Тут  его  и  не
стало...
   Долго сидели молча...
   Наконец Ярославич вздохнул и от всей глубины души  горестно  и  любовно
глянул в скорбные отцовские очи.
   - От доброго кореня добрая и отрасль!.. - сказал он.
   ...Перед  сном  Гасило  пришел  в  избу,  где  расположился   Александр
Ярославич. Он пришел предупредить князя, чтобы тот ночью не  встревожился,
если услышит ненадолго крики и звон оружия близ лесного их обиталища.
   - Поганые хочут этим  лесом  ехать  с  награбленным  русским  добром  -
баскаки татарские. Разведали молодцы  наши...  Так  вот,  хочем  встретить
злодеев! - сказал старик.
   - В час добрый! -  отвечал  Александр.  -  А  сон  у  меня  крепок:  не
тревожься, старина.
   Однако известие, принесенное Мироном, встревожило Гришу Настасьина.  Он
поделился тревогой своей с начальником стражи,  и  тот  на  всякий  случай
усилил сторожевую охрану и велел держать коней под седлом.


   Григорий лег в эту ночь в одежде и при оружии. И  когда  сквозь  чуткую
дремоту донеслись до его слуха отдаленные крики и  звон  оружия,  Григорий
осторожно, чтобы не разбудить князя, вышел из избы. С крылечка  виден  был
сквозь деревья свет берестяных факелов. Настасьин сел на  коня.  Начальник
стражи послал с ним одного из воинов.
   Ехать пришлось недолго. Густой, частый лес преграждал дорогу всадникам.
Они спешились, привязали коней  и  пошли  прямо  на  свет.  Уж  попахивало
горьким дымком. Лязг и звон оружия и крики боевой схватки слышались совсем
близко.
   Но когда Настасьин и сопровождавший его воин продрались наконец  сквозь
лесную чащу и выбежали на озаренную багровым светом  поляну,  то  все  уже
было кончено. Сопротивление татарского отряда прекратилось. Захваченные  в
плен каратели сгрудились, окруженные мужиками,  и  похожи  были  на  отару
испуганных овец.
   Один только их предводитель глядел на русских гордо и  озлобленно.  Это
был молодой, надменный, с жирным, лоснящимся  лицом  татарин  в  роскошной
одежде. Но оружие у него было уже отнято  и  валялось  в  общей  куче  при
дороге. Рядом лежали груды награбленного татарами добра.
   Из татарского отряда было убито  несколько  человек.  А  из  нападавших
гасиловцев один рослый и могучий парень лежал навзничь, раскинув  руки,  и
без сознания.  На  голове  у  него  сквозь  русые  кудри  виднелся  темный
кровоподтек.
   Настасьин, едва только  оглядел  место  боя,  сразу  же  быстрым  шагом
подошел к поверженному воину и опустился возле него на колени.
   Старик Гасило  молча  посмотрел  на  княжего  лекаря  и  затем  властно
приказал:
   - Огня дайте поближе... боярину!
   Один из лесных бойцов тотчас же подбежал  с  пылающим  факелом  и  стал
светить  Настасьину.  Григорий  взял  безжизненно  лежавшую  могучую  руку
молодого воина и нащупал пульс.
   - Жив, - сказал он. - Только зашиблен. Надо кровь пустить,  а  то  худо
будет.
   С этими словами он поднялся на ноги и направился к своему  коню.  Здесь
он раскрыл свои заседельные кожаные сумки  и  достал  узенький  ножичек  в
кожаном чехле.
   Снова склонился над бесчувственным телом воина.  У  того  уже  кровавая
пена стала выступать на  губах.  Грудь  вздымалась  с  хриплым  и  тяжелым
дыханием...
   Теперь все, кто стоял на поляне, даже и  пленные  татары,  смотрели  на
Григория.
   Настасьин обнажил выше локтя мощную руку воина и перетянул ее тесьмой -
синие кровеносные жилы взбухли на руке.
   Григорий вынул из чехла узенький ножичек и одним  неуловимым  движением
проколол набухшую вену. Брызнула кровь... Он подставил под  струйку  крови
бронзовую чашечку. Кто-то из воинов удивился этому.
   - К чему такое? В чашку-то зачем? - протяжно,  неодобрительным  голосом
сказал он. - Землица все примет!
   На него сурово прикрикнул старик Мирон:
   - Мы не татары - хрестьянскую  кровь  по  земле  расплескивать!  Боярин
молодой правильно делает! Умен!
   Григорий услыхал это, ему сначала захотелось поправить Мирона, сказать,
что и не боярин он, а такой же мужицкий сын,  как  и  все  они,  но  затем
решил, что ни к чему это, и смолчал.
   Поверженный воин тем временем открыл глаза. Григорий  Настасьин  тотчас
же с помощью чистой тряпицы унял у него кровь и наложил повязку.
   Раненый улыбнулся и, опираясь  здоровой  рукой  о  дерево,  хотел  было
встать. Настасьин строго запретил ему.
   - Нет, нет, - сказал он, - вставать  погоди!  -  А  затем,  обратясь  к
Мирону, распорядился: - Домой на пологу его отнесете!
   - Стало быть, жив будет? - спросил он Григория.
   - Будет жив, - уверенно отвечал юный лекарь.
   - Это добро! Всю жизнь будет про тебя помнить! - одобрительно  произнес
старик. - Большая же, юнош,  наука  у  тебя  в  руках:  почитай,  мертвого
воскресил! А это вон тот его звезданул по голове, татарин  толсторожий!  -
чуть не скрипнув зубами от злобы и гнева, добавил Гасило и указал при этом
на предводителя татар.
   Настасьин взглянул на татарина и вдруг узнал его: это был царевич Чаган
- тот самый, что с такой наглостью ворвался на свадебный  пир  Дубравки  и
Андрея.
   Гасило повел рукою на груды награбленного русского  добра,  отнятого  у
татар.
   - Ишь ты, сколько награбили, сыроядцы! - ворчал Гасило. - Меха...  Чаши
серебряны... Книги... Застежки золотые - видать, с книг  содраны...  Шитва
золотая... Опять же книга: крышки в серебре кованом!.. Ох, проклятые!
   И, все более и  более  разъяряясь,  старик  приказал  подвести  к  нему
предводителя татар. Но Чаган уже  и  сам  рвался  объясниться  с  Мироном.
Татарин был вне себя от гнева. Видно было,  что  этот  жирнолицый  молодой
татарский вельможа привык  повелевать.  Когда  его  со  связанными  позади
руками поставили перед Гасилой, он так закричал на старика, словно тот был
ему раб или слуга.
   Чаган кричал, что он кость царева и кровь царева и что за каждый волос,
упавший с его головы, виновные понесут лютые пытки и казнь.  Он  требовал,
чтобы его и охрану его мужики тотчас же отпустили, вернули все отнятое,  а
сами у хвоста татарских коней последовали бы  в  Суздаль  на  грозный  суд
верховного баскака хана Китата.
   - Я племянник его! Я царевич! - кричал он злым и надменным голосом.
   Гасило угрюмо слушал его угрозы и только гневно щурился.
   - Так... так... ну что еще повелит нам кость царева? - спросил он,  еле
сдерживая свой гнев.
   - Видели мы этого щаревича, как своими  руками  он  мальчонку  русского
зарезал! Видели мы этого царевича,  как  эн  живых  людей  в  избах  велел
сжигать! - закричали, вглядевшись в лицо татарина, мужики.
   Старик Гасило побагровел от гнева.
   - Вот что: довольно тебе вякать, кость царева! - заорал он.  -  Тут,  в
лесу, наша правда, наш суд! Зверь ты, хитник, и звериная тебе участь!  Что
нам твой царь?! Придет время - мы и до царя вашего доберемся. А ты хватит,
повеличался!
   И, шагнув к татарскому предводителю, Гасило изо  всех  сил  ударил  его
кистенем в голову. Чаган упал...
   Тяжело дыша, страшно сверкая  глазами  из-под  седых  косматых  бровей,
Мирон сказал, обращаясь к Настасьину:
   - Этого уж и твоя сила, лекарь, не поднимет: богатырска рука двожды  не
бьет!
   ...Утром, беседуя с Невским, Мирон-Гасило похвалил перед ним  врачебное
искусство Настасьина.
   - Да-а... - сказал он со вздохом. - Нам бы такого лекаря, в лесной  наш
стан. А то ведь, Александр Ярославич, сам знаешь, какие мы  здеся  пахари:
когда сохой пашешь, а когда и рогатиной, когда топором тешешь, а  когда  и
мечом!
   ...Невскому подвели  коня.  Олеша,  младший  сын  Гасилы,  отпущен  был
сопровождать князя, чтобы не заплутались в лесу.
   Уже взявшись левой рукой за гриву коня, но еще  стоя  лицом  к  старику
Мирону, Александр готов был произнести прощальное слово хозяину и сесть  в
седло.  Старик  рухнул  перед  ним  на  колени.  Белая   бородища   Гасилы
простерлась на мхах. Вот он поднял глаза и воззвал, как бы в рыданьях:
   - Осударь! Олександр Ярославич!.. Одним нам ничего не сделать. Без тебя
погибнем... Ото всея Земли молюся: возвей над нами стяг свой!..


   Полуденные отроги Полесья. Ленивые,  полноводные,  неторопливо  текущие
реки в низких берегах. Синие  чаши  озер  в  малахитовой  зелени  замшелых
болот. Мачтовые сосновые боры, в которых всадник чувствует себя словно  бы
муравей, ползущий в жаркой зеленой сени конопляников...
   Белые прорези ослепительных и словно бы  исполинским  ситом  просеянных
песков - зеркально-светлых в струящемся над ними знойном мареве.  Поросшие
кудрявой травкой проселки. Белесый,  перекатывающийся  лоск,  блистанье  и
шорох волнуемой нивы... Волынь!..
   И волынянин истый - и лицом и одеждою - неторопливо влачится верхом  на
крепком карем коньке по одному из таких проселков, идущему  в  междулесье,
на огибь большого полноводного озера, что стоит вровень  с  зеленой  рамой
своею, стоит не дыша, словно бы оно боится выкатиться из нее.
   Возрастом волынянин  не  молод  -  подстарок  скорее;  седенькая  узкая
бородка тяпкою, ростом невелик; в белой сермяге, в старой войлочной шляпе,
- всадник, видать, не из богатых, а потому, видно, и  не  страшится  ехать
такими местами... Народ давно здесь не ездит, так что и дорога заколодела:
сюда, в болота, в дебри, внезапным ударом полков князя Даниила были забиты
уцелевшие  клочья  татарской  армии  хана  Маучи,  потерпевшей  разгром  у
Возвягля.
   Здесь они и осели, обложив оброком и данью окрестное населенье.  Сперва
ждали Твыручки от хана Бурундая,  посланного  самим  Берке.  Бурундай  был
новый главнокомандующий всех  юго-западных  армий  татар.  Он  только  что
сменил хана Куремсу - беспечного и слабодушного,  который,  будучи  разбит
Даниилом, кинул свое войско на  произвол  врагов  и  убежал  на  Волгу,  в
столицу Золотой орды. Там ему набили колчан навозом,  обрядили  в  женское
платье и, после целого дня глумленья на базарной  площади  Сарая,  удавили
тетивой...
   Бурундай не пришел на спасенье отрядов, загнанных в Полесье.  И  теперь
остатки  войск  хана  Маучи,  -  русские  звали  его  Могучей  -  медленно
просачивались на восток.
   Всадник в белой свитке благополучно миновал две татарские заставы.  Что
было с него взять? Правда, набрасывались,  стаскивали  с  коня,  грозились
убить. Лезли в перекидные заседельные сумы.  Они  доверху  были  заполнены
глиняными свистульками-жаворонками.
   Татары схватывали каждый сперва по одной, потом,  посвистев  и  усладив
слух свой, снова запускали руку  и  захватывали  каждый  столько  игрушек,
сколько было потребно ему для всех его ребятишек от всех его  жен.  Потом,
дав человеку в белой свитке крепкого тумака в спину, отпускали его...
   А он, когда отъезжал от них на  изрядное  расстояние,  крестился,  сняв
шляпенку, и произносил, покачивая головою:
   - Ну, еще разок пронесло! И ведь до чего же угодил на их душеньку этими
свистульками!.. Вот Данило  Романович  будут  смеяться!..  Ох,  орда,  ох,
орда!.. Одним словом - варвы.
   Всадник в белой свитке, видно, и сам захотел поразвлечься  свистулькой.
Он привстал на стременах,  зорко  осмотрелся  и  затем,  достав  глиняного
жаворонка, стал громко посвистывать в него, то  зажимая  дырочки-лады,  то
вновь их отпуская.
   В кусте, выросшем из-под  огромного  серого  валуна,  лежащего  поодаль
дороги, послышался шорох. Светловолосая голова подростка показалась  из-за
камня и вновь спряталась. Послышался писк черного дятла. Всадник  еще  раз
огляделся, свернул с дороги и, подъехав  к  самому  валуну,  спешился.  Не
привязывая и не придерживая свою смирную лошадку, он сел спиной к камню  и
принялся  ножиком,  вынутым  из-за  голенища,  выцарапывать  на   глиняной
свистульке угловатые буквы. Видно было,  что  трудится  малограмотный:  он
громко шептал слово, которое выцарапывал на игрушке, морщил брови и считал
пальцем левой руки каждую начертанную букву. Наконец детским, перекошенным
уставом вывел одно только слово: "Усьпешно".
   Не оглядываясь, он сунул руку с глиняным жаворонком позади  себя,  обок
валуна, и тотчас же цепкая маленькая рука схватилась за игрушку.  Выпустив
ее из своей руки, человек в белой  свитке  успел-таки  ласково  взъерошить
голову мальчугана, затаившегося в кусте.
   - Самому князю, Данилу Романовичу... а либо - Льву Даниловичу. Слышишь?
- сказал он тихонько и не оборачиваясь.
   - Слышу...
   Человек в белой свитке встал и, даже не оглянувшись на куст, вскочил  в
седло. Уж кто-кто, а он-то -  Андрей-дворский,  воевода  князя  Галицкого,
хорошо знал татар и  все  их  повадки!  Быть  может,  где-либо  за  другим
валуном, а нет - так на сосне притаился татарский  соглядатай!  А  еще  не
завершил он, Андрей-дворский, дела, взятого на себя перед князем: проехать
насквозь,  прошить  самолично  вдоль  и  поперек  всю,  десятиверстную   в
поперечнике, полосу, вдоль которой просачивались остатки  армии  Маучи  на
восток. Надо было срочно определить и количество и способность к бою  этих
отрядов. Даниил Романович, который  стремительно  рванулся  на  Киев,  как
только от Невского пришла весть,  что  он  начинает,  -  Даниил  Романович
должен был срочно решить вопрос:  выслать  ли  зойско  наперехват  бегущих
татар хана Маучи или же выставить против них небольшой заслон и продолжать
наступленье на Киев, как если бы этих и вовсе не было?
   ...На третьей заставе Андрей Иванович был снова стащен  с  коня.  Опять
его трясли за шиворот, подымали над его головою кулаки и ножи; допрашивали
и по-русски и по-татарски, лезли в переметные сумы.
   Опять он кротко увещал  нападавших,  разводил  руками  и  жаловался  на
бедственное положенье свое.
   - Что вы, что вы, князья? - восклицал он, поворачиваясь то в одну, то в
другую сторону. - Убить? Да ведь  убить  долго  ли  человека!  Вы  -  люди
военные!.. А я - какой же вам супротивник?.. Торговлишкой только и живу...
только от рукомесла своего и питаюсь!.. Коли не велите здесь  ездить  -  я
ведь могу и в сторонку свернуть. Скажите только, где проехать можно, где я
не обеспокою вас?.. А мне все равно ведь...  Возьмите  весь  товаришко  за
себя - тогда мне и в Мельники ехать не надо...
   Свистульки-жаворонки,   разошедшиеся   по   рукам   батырей,   свистали
вразноголосицу, издавая необычайные трели. Татары хохотали  и  озорничали,
как подростки, стараясь пересвистеть один  другого,  извлечь  из  глиняной
птицы звуки посильней и как можно необычайнее.
   Отирали рукавом халата  обильно  обслюненный  кончик  свистка  и  опять
принимались дудеть.
   Никто и не подумал заплатить ему за расхватанный товар  хотя  бы  одною
монетою.
   Однако не это обеспокоило дворского, обеспокоило его то,  что  на  этой
заставе нашелся-таки человек среди  татар,  которого  не  потянуло  к  его
глиняным раскрашенным птицам.
   По-видимому, старшой  между  ними  -  быть  может,  сотник  -  дородный
татарин, лет под сорок, не вмешиваясь ни во  что,  упорно  всматривался  в
дворского.
   "Пронес бы господь!" - подумал Андрей Иванович. И как раз в  это  время
татарский сотник надменно поманил его к себе  пальцем.  Дворский  поспешно
подошел, снял шапку, поклонился.
   Загадочно усмехнувшись, татарин спросил на искалеченном русском языке:
   - Твоя наша узнал?
   - Нет, господин... нет, батырь,  никак  не  могу  признать!  -  ответил
дворский. Да он и впрямь не мог припомнить, где и  когда  видел  он  этого
татарина. Мало ли он перевидал их  за  последние  годы!  "Все  -  на  один
болван! Словно бы из одной плашки тесаны!" - любил говорить он о татарах.
   Татарский сотник сорвал со своей бритой головы шапку и сунул ее чуть не
в самое лицо дворскому.
   - Эту узнай! - заорал он. - Ты дарил!..
   Шапка, отороченная  соболем,  была  сильно  заношена:  бархатная  тулья
лоснилась от грязи, мех повытерся.
   Но узнал он, узнал эту шапку дворский - воевода князя Галицкого!  Узнал
этого надменного батыря и понял, что перед ним - смерть.
   Мгновенно увиделось ему, внутренним оком, все, что  связано  было  и  с
этой шапкой, и с этим человеком.
   ...На  ступенях  высокого  княжеского  крыльца  стоит  молодой   наглый
татарин-гонец в запыленной одежде и, показывая пайцзу, кричит и  рвется  в
хоромы. Дворский осаживает и пристыжает его:  поношением  для  князя,  для
Даниила Романовича, будет, если ханский гонец предстанет перед его светлые
очи, не переодевшись с дороги!.. И  сколько  ни  кричал,  как  ни  ломился
батырь, а таки заставили его переодеться, переобуться  и  шапку  и  кафтан
принять в подарок!..
   Дворский признал эту шапку.
   "Ведь вот же судьба где погибнуть!" - подумал дворский.
   Татарин ударил его сперва шапкою по лицу, затем изо всей силы кулаком.
   Дворский закрылся руками и, обливаясь кровью, упал. Когда он  поднялся,
пошатываясь, то уже целая толпа татар стояла вкруг него.
   Батырь подал знак, и несколько человек бросились  на  Андрея-дворского,
свалили его на землю и принялись сдирать с него одежду  и  сапоги.  Другие
принялись свистать над ним в глиняные свистки.
   Сотник приказал не только обыскать одежду дворского, но и распороть его
сапоги, срезать и расслоить подошвы. Искали потаенные грамоты...
   Не нашли. Стали пытать... А уж и кого было пытать? Сквозь окровавленную
разодранную сорочку порывисто вздымалась худая, ребристая грудь старика  с
седыми кустиками волос, с присохшею на них кровью...
   Трудно дышал дворский. И плохо стал видеть. Но  еще  все,  что  кричали
ему, понимал.
   Сотник требовал от него, чтобы