авки предназначенном, рабыни только  что  закончили
все приготовления. У округло выгнутой стены  кибитки,  рядом  с  постелью,
сложенной из  шелковых,  на  гагачьем  пуху,  одеял,  высился  резной,  из
слоновой кости,  туалетный  столик  со  стальным,  отлично  отполированным
зеркалом. Перед зеркалом  разложены  были:  флакончики  для  ароматических
веществ, щипчики для выщипыванья бровей, ногтечистки, копоушки и множество
прочих мелких вещиц интимного обихода знатных китаянок и монголок - вещиц,
на усвоение которых бедной Дубравке, вероятно, понадобилось  бы  некоторое
время и привычка.
   Не забыт был и новенький кожаный подойник  для  доенья  кобыл,  чем  не
пренебрегала и сама супруга Менгу, Котота-хатунь.
   Свет солнца, проницая пыль, косым столбом упирался в ковры,  постланные
поверх войлока. В кибитке царил благоухающий полумрак.
   И, глядя на этот столб света, Чаган невольно вспомнил, как по такому же
вот  столбу  света  в  верхнее  отверстие  юрты  к  вдовствующей   княгине
Алтан-хатуни спустился некий златокудрый, прекрасного вида юноша,  который
затем, уходя,  оборотился  рыжим  псом,  и  тогда  произошло  таинственное
зачатие того, кто родился на свет с куском опеченевшей крови в  руке,  кто
является и ему, Чагану, великим предком, - сам Священный воитель, чье  имя
не произносится!..
   И Чаган запел.


   Испуганный хорчи ворвался в шатер и упал на землю. Зная, как  тяжко  он
провинился перед ханом, оруженосец, не вставая с земли, повернулся головою
в сторону, где стоял Чаган, и распростерся перед ним.
   - Чаган! - воскликнул он. - Смилуйся над рабом  твоим!  Но  русские  от
шатров твоих менее чем на одно блеянье барана!..
   - Коня! - крикнул царевич.
   Оруженосец ринулся из шатра. Еще раз окинув оком и высокую  постель  из
пуховых одеял, и туалетный столик, и подойник для кобыльего молока,  Чаган
отпахнул завесу входа и почти с порога поставил ногу в стремя.
   И едва он оказался в седле, как  гладкое  лицо  его  приняло  выраженье
спокойствия и суровой надменности.
   Он глянул, прищурясь от солнца, в  ту  сторону,  где  уже  прорвавшийся
русский отряд рубился с его многочисленной охраной, состоящей почти сплошь
из его родичей, и быстро охватил всю опасность положения.
   Чаган глянул на шатры своих жен. Трое из его супругмонголок уже  сидели
в седлах, разбирая поводья. Все они были в штанах  для  верховой  езды.  У
одной из ханш за спиною, в заплечном мешке, виднелся ребенок с соской.
   И только из четвертого шатра - шатра китаянки - все еще  слышался  злой
визг и шлепанье: китаянка била нерасторопных рабынь.
   - Поторопите! - сказал он шатерничему.
   Но как раз в этот миг ханша-китаянка, сидя в крытых  носилках,  несомых
на  шестах  двумя  русскими  рабынями,  предстала   перед   очами   своего
повелителя, спешно дорумянивая щеки.
   Чаган подал разрешительный знак, и,  окруженные  каждая  своей  свитой,
рабами и рабынями, однако под общей охраной, ханши тронулись в путь.
   Теперь он вздохнул свободнее. Руки его были развязаны! Он обозрел  поле
боя. Его личная гвардия отчаянно отстаивала взъем того  самого  бугра,  на
котором разбита была его ставка. Будь это во время вторженья в  какую-либо
новую страну, он счел бы делом чести нойона кинуться  в  битву  лично.  Но
ильбеги Андрей в его глазах был  только  взбунтовавшийся  данник,  и  ему,
царевичу из  дома  Борджегинь,  казалось  зазорным  погибнуть  под  саблей
кого-либо из воинов этого данника. Было и еще одно обстоятельство, в  силу
которого Чаган решил на сей раз не рисковать жизнью: он ждал Дубравку.  Он
знал, что вся армия князя Андрея обложена широкой  облавой,  дуги  которой
уже сомкнулись далеко в тылу русских, и что вряд ли княжеской чете удастся
вырваться  из  этой  облоги.  "Так  было  бы  ниже  разума   умереть,   не
насладившись местью и торжеством над тою, что сочла, в день свадьбы своей,
оскверненным воздух свадебного чертога моим присутствием!"
   И, уверенный, что отборная охрана его скорее  вся  поляжет  под  мечами
русских, чем пропустит прорваться их к его шатрам, Чаган громким  голосом,
чтобы донеслось до всех, надменно проговорил:
   - Я поля эти превращу, кровью, в озеро Байкал! Стопа моя обрушит берега
этой дрянной речонки Клязьмы  так,  что  она  кинется  искать  себе  новое
русло!.. Кровью станет течь, а не водою!.. Неврюя ко мне!.. - крикнул он.
   И слуги подхватили слово из уст его.
   Стоя перед Наганом, сидящим в седле, хан Неврюй показывал все  признаки
раболепия и  беспредельного  послушанья,  какие  полагалось  проявлять  по
отношению к старшему начальнику.
   Юный хан потребовал, чтобы Неврюй немедленно ринул  всю  армию  на  тот
берег, дабы раздавить русских. Гордость помешала ему потребовать  подмогу,
чтобы отбить русских от шатров. "Погоди же, старый прокаженный! - мысленно
грозил он Неврюю. - Мы с тобой разочтемся после. Твоя старая шея будет еще
синеть в петле!.."
   Он отпустил военачальника.
   Ему показалось, что прошло  очень  много  времени.  Выругавшись  сквозь
зубы, он отдал приказ сложить кибитки и отправить их дальше в  тыл,  вслед
за женами.
   Грозно орущий вал русских воинов вскатывался по взъему холма,  подминая
под себя охрану Чагана. Двое хорчи схватили под  уздцы  лошадь  ордынского
царевича и повлекли ее за собой. И, ломая гордость, Чаган  не  противился.
Промедли он еще - и ему бы не миновать плена или бесславной гибели.
   Как буря в пустыне Гоби, налетел царевич на Неврюя, но,  как  изваянье,
иссеченное из дикого камня,  над  которым  века  проносятся,  не  оставляя
следов,  недвижно  и  безразлично  встретил  старый   военачальник   налет
царевича.
   Чаган грозил ему немедленной  казнью.  Только  ухо  белоснежной  лошади
Неврюя, обращенное к Чагану, чуть  шевельнулось  от  его  крика.  Лицо  же
самого старого хана оставалось неподвижным.
   "Кричи, молокосос, надрывай глотку! - думал сподвижник Батыя. - А  если
мне надоест слушать, я прикажу своим хорчи отрубить тебе голову. Только не
хочется доставлять этим лишнюю неприятность Бату и твоему Менгу!.."
   Однако, дав почувствовать Чагану, что сн его не боится, старый хан счел
за благо выразить внешнее почтение и сделал вид,  будто  слезает  с  коня,
дабы Стоя ответить ставленнику великого хана.
   Но и Чаган был воспитанник той же самой  ордынской  школы  политических
ухищрении и вероломства: он с притворным простодушием, как  погорячившийся
напрасно, удержал Неврюя в седле.
   - Почему ты не втопчешь этих русских в землю? - спросил он.
   Неврюй молчал, вглядываясь в синюю даль противоположного берега.
   - Я втопчу их в землю, -  бесстрастным  голосом  отвечал  он,  -  когда
увижу, что настал час!..
   Чаган,  подчинясь  невольно  этой   неколебимой   уверенности   старого
полководца, стал смотреть в ту же сторону, куда и Неврюй.
   Наконец глаза его усмотрели далеко, за правым  крылом  русского  стана,
высокий прямой столб дыма. Чаган искоса глянул на Неврюя. Маленькие глазки
старого хана закрылись. Голова откинулась. Губы были закушены,  словно  от
нестерпимого блаженства.
   Столб дыма, отвесно  подымавшийся  в  знойное  небо,  являлся  условным
знаком, которого давно уже дожидался Неврюй: он означал, что засадный полк
русских наконец найден, окружен и уничтожается...
   Теперь Неврюй ничего больше не  страшился!  Он,  взбодрясь,  глянул  на
Чагана.
   - А теперь я втопчу их в землю! - прохрипел он.
   Лицо его исказилось улыбкой,  приоткрывшей  темные  корешки  зубов.  Он
взмахнул рукой. И этот взмах повторили  своим  наклоном  тысячи  хвостатых
разноцветных значков.
   И вот все, что тяготило и попирало татарский  берег  Клязьмы,  все  эти
многоязычные орды и толпища, вся эта коннолюдская толща, сожравшая даже  и
леса на многие версты, - толща, привыкшая расхлестываться в тысячеверстных
пустынях Азии, а здесь как бы даже выпиравшая за черту неба, -  толща  эта
вдруг  низринулась  по  всему  своему  многоверстному  черному   лбищу   к
извилистой, словно бы вдруг притихшей Клязьме и  перекатилась  через  нее,
словно через кнутик!..
   Татары хлынули губить Землю...
   - Князь, погинули!.. Сила нечеловеческая!..  Сейчас  потопчут!..  Будем
помирать, князь!.. Ох, окаянные, ох,  Проклятые,  что  творят!..  Господи,
пошто ты им попускаешь!.. - в скорбном ужасе от всего, что открывалось его
глазам на подступах к бору, где  стоял  великокняжеский  стяг,  воскликнул
престарелый воевода Жидислав.
   Андрей Ярославич промолчал. Да и что было сказать?  Те  отдельные,  еще
сопротивлявшиеся татарам,  ощетинившиеся  сталью  рогатин,  копий,  мечей,
островки русских, что раскиданы были там и сям по луговине Клязьмы, -  они
столь же мало  могли  задержать  чудовищный  навал  стотысячной  ордынской
конницы, как десяток кольев, вбитых в морской берег, могут задержать накат
океана...
   Татары как бы стирали с земли один островок  сопротивленья  за  другим.
Разрозненные конные отряды русских отчаянно пробивались к бору, на  опушке
которого развевалась еще великокняжеская хоругвь.
   Значит, верили еще, что там, под рукой верховного вождя, есть  какая-то
сила, прибереженная на последний час, способная ринуться на выручку! А  уж
не было - ни у князя, ни у воеводы Жидислава - после  окруженья  и  гибели
засадногох войска - никого, кроме только сотни заонежских  да  вологодских
стрелков, рассаженных на деревьях опушки, да остатков юной дружины, да еще
всех тех, кто успел прибиться, с разных сторон, к великокняжескому стягу.
   Андрей Ярославич опустил голову.
   - Ну, Жидислав Андреевич, - обратился он к воеводе, -  давай  простимся
перед смертью!
   - Простимся, князь! - отвечал воевода.
   И, приобняв друг друга о плечи, они троекратно  облобызались  последним
смертным лобзаньем.
   - А теперь!.. - вдруг воскликнул Андрей Ярославич, и  как  бы  пламенем
некоей  бесшабашности  обнялося  вдруг  его  смуглое,  резкое  лицо.  -  А
теперь!..
   И князь уже выхватил свистнувшую о ножны саблю.
   Но на мгновенье замедлился. Снова оборотился к  воеводе,  глянув  через
плечо. Во взгляде его была мольба, исполненная лютой тоски.
   - Жидислав Андреевич!.. Последнее мое княжое слово, -  тихо  проговорил
он. - Спасай княгиню... буде еще возможно.
   И князь тронул шпорой коня.
   - За мной!.. - крикнул он, вставая на стременах.
   Но ему не дали опуститься снова в седло. По  мановенью  Жидислава  двое
конных телохранителей, обскакав с  двух  сторон  князя  Андрея,  заградили
дорогу его коню. Два других дюжих ратника вынули князя  из  седла,  словно
мальчика. Стремительно приняв его на руки, они окутали его огромным плащом
- так, что он и пошевельнуться не мог, и, один - за плечи,  другой  -  под
колена, быстро понесли его к неглубокой, укрытой в кустах лощинке,  где  в
нетерпенье, обрывая листву, всхрапывала и отфыркивалась  от  паутов  рыжая
тройка, впряженная в простую, на добрых стальных осях, телегу.  Неширокая,
она заполнена была вся, вплоть до грядок, свежим  сеном,  поверх  которого
брошены были ковры.
   Обо всем этом, еще до ратного сбора, жалеючи юную княгиню и  не  ожидая
доброго конца, позаботился тайно воевода Жидислав.
   Дубравка, жалкая, согбенная, смотрящая угрюмо в землю, была уже  здесь,
на телеге. В своем мужском одеянье она  сидела,  как  сидят  простолюдины,
спустя ноги с тележной грядки.
   Она даже не оборотилась, когда Андрея, уставшего угрожать,  ругаться  и
барахтаться, почти  кинули  позади  нее  на  телегу.  Двое  принесших  его
ратников вспрыгнули на грядки телеги: один - о головах, другой -  в  ногах
князя, удерживая его;  третий  взметнулся  на  передок  телеги  -  править
лошадьми, - и рыжая тройка рванула,  низвергаясь  в  лощину,  и  понеслась
вдоль ее, круша и подминая кустарник и мелкий березняк, будто полынь.
   - Хотя бы он зацепился за небо! - кричал Чаган. -  Сорвите  мне  его  и
оттуда! Дайте мне его, этого злокозненного раба, именующего  себя  великим
князем!
   Шатры Чагана вновь были разбиты на прежнем месте. Неврюй и Чаган  стали
на костях! Уже прирезан был последний раненый  русский  воин.  Уже  шестая
корзина, в которые жены татар у себя, в кочевьях, собирают аргал  -  сухой
помет для костров, - уже шестая такая  корзина  стояла  у  входа  в  шатер
Неврюя, до краев полная ушами, отрезанными у трупов. Голова  Жидислава,  в
отдельном просмоленном мешке, ибо ее предстояло отослать к Батыю, вернее -
к Берке, валялась поодаль шатра. Страж придверья,  изнемогающий  от  жары,
лениво отгонял от нее голодных монгольских собак.


   Нашествие самого Батыя,  тринадцать  лет  тому  назад,  не  было  столь
опустошительным и кровавым, как нашествие Неврюя, Алабуги и Укитьи.
   Владимир сожжен был почти что до  основанья.  Дворцы  разрушены.  Храмы
осквернены. Люди укрылись в лесах...
   Но татары проходили насквозь  владимирские  и  мещерские  леса,  сперва
обложив намеченное место многоверстной перекидной  облавой,  и  вырезывали
пойманных, оставляя на угон только нужных для них ремесленников да молодых
русских женщин, о которых недаром же возглашали татарские поэты, что  жены
русских - это как бы розы, брошенные на снег...
   ...Получив повеленьем Сартака, вслед за известием о  восстании  Андрея,
ярлык на великое княженье Владимирское и золотую пайцзу от  Менгу,  данную
ему через того же Сартака, - Александр Ярославич  мчался,  кровавя  шпоры,
губя без жалости сменных коней, к себе, на Владимирщину.
   "Боже мой, боже мой! - обдаваемый ужасом уже где-то совершившегося,  но
еще  не  представшего  взору,  восклицал  Александр  в   глубинах   своего
искровавленного сердца. - Что застану?! Кого еще удастся спасти?!"
   И словно бы некий хохот всей необъятной  Азии  -  то  рожей  Берке,  то
упитанной мордой Чагана - звучал в душу князю:
   "Вот, вот он едет, великий князь  Владимирский,  -  великий  князь  над
трупами и над пеплом!"
   Солнце уже закатывалось над синим  кремлем  бора.  Оно  было  багровым,
словно бы его выкупали в крови.
   А телега, уносившая с поля боя великого князя Владимирского  и  супругу
его, все мчалась и мчалась. Но уж не тройка, а лишь двое рыжих коней мчали
эту телегу. Третья лошадь пала. Андрей обрубил постромки. Теперь они  были
только вдвоем: дружинники, сопровождавшие их,  один  за  другим,  покинули
великокняжескую чету, ибо не под силу стало коням; да и  впятером  труднее
скрыться от погони, а ежели настигнут татары, то какая ж там защита -  эти
трое дружинников? И князь отпустил их. Он сам принял вожжи.
   Никто не признал бы в беглецах великого князя Владимирского  и  княгиню
его: оба они были одеты в сермяги, подпоясанные  опоясками,  в  колпакатые
шапки простолюдинов и в лапотки с  хорошо  навернутыми  онучами.  Дубравка
рассмеялась сквозь слезу, когда час  тому  назад,  остановившись  в  лесу,
чтобы дать вздохнуть лошадям, Андрей Ярославич достал из-под ковра одеянье
простолюдинов для  себя  и  княгини,  о  котором  сказал  ему  старший  из
дружинников, и сумрачно приказал ей переодеваться. На  нее  жалостно  было
смотреть, как стояла она, рассматривая  с  печальной  усмешкой  новенькие,
быть может с  какого-нибудь  переславльского  пастушка  снятые,  маленькие
лапти.
   Но Андрей прикрикнул на нее и помог ей переодеться.
   И снова - по корням, по рытвинам, буеракам, сквозь  хлест  разверзаемых
ветвей!.. Смотрящий со стороны подумал бы, что эта бешеная телега несется,
преследуемая волками. Да и впрямь, уж не волк ли  мчался,  вываля  красный
язык, неотступно по  оттиснутому  на  траве  следу  от  тяжелых,  стянутых
стальным ободом колес?
   Это была собака - та самая, которую в Берендееве Александр  приручил  к
Дубравке - охранять княгиню, когда она уходила на  озеро  одна.  Вслед  за
телегой ринулся и верный Волк - и никто не отважился преградить путь этому
дикому северному псу ростом с годовалого теленка, с башкой матерого волка,
с клыками как граненый клинок.
   Дорога неслась под гору, по зеленому горбатому мысу,  как  бы  в  конец
зеленого клина, образованного владеньем в Клязьму некоей  другой  речушки.
Андрей беспокойно оглядывался: с того берега Клязьмы,  высокого,  мчащаяся
по горбу зеленого клина их телега была видна как на ладони.
   Вдруг как бы некая черная птица,  мелькнув  перед  самым  лицом  князя,
впилась в круп рыжей пристяжной. И в тот же миг  Андрей  Ярославич  понял,
что это - стрела. Пристяжная, взъяревшая от боли, взметнула задом, грянула
копытами в передок телеги и, забросив их за оглоблю коренника, рухнула.
   Дубравку чуть не выбросило наземь... Андрей  кинулся  рубить  постромки
валька, распрягать коренного. "Только бы не ударили сейчас!.." -  мысленно
восклицал он. Едва он  высвободил  пристяжную,  как  обезумевшее  от  боли
животное  ринулось  прочь,  хлеща  и  обдирая  ремнями  постромок   листву
прибрежного ивняка.
   В отдалении, на широком основании клина, показались три  всадника.  Это
были татары...
   То бормоча обрывки молитв, то ругаясь, то  крича  на  Дубравку,  Андрей
Ярославич с ее помощью перевернул телегу на ребро, колесами к себе -  ради
того, чтобы и они, эти  колеса,  до  какой-то  степени  прикрывали  его  и
Дубравку от стрел, пущенных сбоку.
   Татарские всадники не торопились: они ехали, всматриваясь  и  время  от
времени перекидываясь словами.
   Андрей Ярославич наладил стрелу и прицелился. Оттянутая до самого  уха,
спела дальнобойная тетива! На этом расстоянье - менее одного перестрела  -
Андрей не промахивался даже и в тетерку. Средний татарин  рухнул  с  коня,
прежде чем товарищи успели  поддержать  его.  Прикрывшись  лошадьми,  двое
других подползли к нему и, должно быть, убедясь, что он мертв,  стали  все
так же, по-за конями, отбегать: один - вправо, другой - влево.
   Дубравка хотела выглянуть из-за телеги, но Андрей, разозлясь, молча и с
силой пригнул ее к земле. Сам  он  вел  бой  с  предельной  осторожностью,
выцеливая и наблюдая  татар  в  щель  между  грядкой  и  настилом  телеги.
Татарские стрелы так и стучали, одна за другою, в днище  телеги,  пробивая
доски насквозь и расщепляя их. Скоро вся вогнутая сторона телеги стала как
гвоздями утыкана: так выступают железные зубья в бороне...
   Андрей Ярославич покачал головой.
   - Ишь стрел, стрел-то у стервоядцев! - пробормотал  он.  -  Дубрава!  -
негромко позвал он.
   Дубравка прекратила устанавливать  скатку  из  ковра  между  верхним  и
нижним колесами для защиты от боковых стрел.
   Андрей одобрительно кивнул ей головою, увидав ее  работу,  которую  она
догадалась сделать сама.
   - Молодец! - сказал он. - Доделаешь  -  глянь:  сколько  стрел  у  меня
осталось в колчане.
   Дубравка,  установив  ковер,  осторожно  сотрясая  колчан,  повыдвинула
бородки  стрел.  Молчанье,  которое  длилось,  пока  она  считала  стрелы,
показалось Андрею нестерпимо долгим.
   - Ну? - нетерпеливо спросил он.
   - Андрей!.. - словно бы ахнув от  ужаса,  произнесла  Дубравка.  -  Все
переломаны... целых - только две... Кто-то все стрелы перепортил тебе!..
   - Полно! - угрюмо произнес он. - Никто не портил...  Это  -  когда  они
рвали меня с седла да потом в телегу валили!.. Ну что ж, - заключил он,  -
стало быть, нельзя тратить зря!..
   Невесело усмехнувшись, князь  бережно  положил  обе  стрелы  на  колесо
слева, опереньем к себе.
   - По стреле  на  рыло!  -  пошутил  он,  чтобы  хоть  немного  ободрить
Дубравку. - Вот что, Дубравка, -  приказал  он.  -  Припади  за  ковром  и
тихонько осматривай свою сторону и сзади, чтобы не  обошли,  собаки!..  Да
возьми саблю мою!..
   Сказав это, он отстегнул и уронил на траву свою дамасскую саблю.
   Татары - тот и другой - крались по уреме берега,  попрежнему  укрываясь
за своими лошадьми. Они то и дело останавливались и принимались пускать  в
беглецов стрелы - с такой частотою, что одна стрела догоняла другую.
   Андрей Ярославич как ни присматривался,  а  не  мог  высмотреть  такого
мгновенья, когда можно было бы поразить одного из них наве