войска  сотворил
нечто бы самовольно. А когда хан прикажет, то и в огонь  головой  кинутся!
Что царь потребует - свято! И обычай добрый  имеют:  спать  в  шатрах  при
полном вооруженье. И сызмальства, с двух-трех годков, учатся  стрелять,  и
копья метать, и на конях ездить, - учатся, окаянные, художествам сим!
   И вдруг разводил руками в недоуменье и начинал осуждать:
   - А работать - глядишь, все женщина  и  женщина!  Ленивцы  эти  татары,
мужской полк, и не говори!..  Разве  что  кобылу  когда  подоит  да  кумыз
потрясет в турсуке! А с телегами ихними - арбами - все татарушка,  бедная,
ворочает! Мужик ихний - только бы ему война, да грабеж,  да  охота!  Более
нет ничего! Не любят работать!..
   Не укрылось от зоркого его взгляда и расслоение Орды:
   - Богатый у них тоже бедными помыкает: просто сказать  -  как  вениками
трясет! Взять хотя бы кумыз: ведь в том и радость им, и пища, и лакомство.
А простой татарин всю зиму и чашки единой кумызу не увидит. У богатых -  у
тех и всю зиму не переводится. И богаты татары уж до  чего  же  ленивы!  -
лень ему, барсуку, даже и ладонь  свою  за  спину  дотянуть,  когда  спина
зачешется. Но другие ему спину чешут!
   Дворский едва не плюнул.
   Сильно расхваливал рынки.
   - Рынок у них, что море!
   Не нравилось ему, что при этаком богатстве Орды нет у  татар  призрения
нищих и жалости к больным.
   - У нас ведь на Руси к нищим жалостны: издревле ведется. А  у  татар  -
захворал, занедужил, сейчас возле шатра черну тряпку на копье взденут:  не
ходите сюда, здесь больной! Ни больниц  у  них  нету,  ни  странноприимных
домов, ни богаделен!
   Иное увиденное им в Орде вдруг неожиданно изумляло и умиляло дворского:
   - А огольцы у них, ребятишки, в бабки тешатся, в свайку,  ну  точно  бы
наши, галицки!.. Стоял я, долго смотрел. Только понять ихню игру  не  мог.
Девчушки - те в куклы играют, в лепки, в  мяч  тряпишной...  Ну  точно  бы
наши!..
   И слеза навернулась на глаза воеводы.
   - Не утерпел, княже, дал им леденца: своих ребятишек вспомнил...
   Беседы с дворским были не только что пригодны, но подчас и  утешительны
князю. Иногда же - забавны:
   - Хан к сударке пошел...
   Поражаясь охвату его наблюдений, Даниил как-то пошутил с ним:
   - Эх, Андрей Иванович, и всем бы ты золото, да вот только неграмотен ты
у меня! Это не годится! Тебя же  и  государи  западные  и  послы  именуют:
"палатинус магнус". Нет! Как только возвратимся в Галич, так сейчас же  за
книгу тебя посажу. К Мирославу - в науку.
   Дворский не полез за словом в карман:
   - То воля твоя, княже. Прикажешь - и за альфу сяду, и до  омеги  дойду!
Но только и от книг заходятся человецы, сиречь - безумеют! Ум мой немощен,
страшуся такое дело подняти!..
   Помолчав, добавил:
   - А вот про Батыя говорят, будто и вовсе малограмотен: только что  свой
подпис может поставить!..



        "4"

   Дня за два до выезда из Орды Андрей-дворский сказал Даниилу:
   - Княже! Соногур на базаре мне повстречался: тоже всякую снедь закупает
на обратный путь.  Олександр  Ярославич  свое  отбыл  у  Батыя:  к  выезду
готовится.
   - Когда? - как бы между прочим спросил князь.
   - В среду, до паужны.
   - Среда - день добрый ко всякому началу,  -  сказал  князь.  -  Увидишь
Поликарпа Вышатича, скажи: брату Олександру кланяюся низко.
   Дворский опять заговорил о Сонгуре:
   -  Я  ведь  не  домолвил,  княже.  Соногур  на  рынке  и  говорит  мне:
"Прискорбно, говорит, для  меня,  если  худодумием  своим  огневал  твоего
князя. Да простит! Хочу, молвит, повинну ему принести: прощенья попросить.
Узнай: не допустит ли перед светлые свои очи?"
   - Нечего ему у меня делать, - отвечал князь.
   - Ино добро! - довольный тем, сказал дворский. - Соногур тот  не  иначе
лазутчик татарский, а и пьяница, празднословец, развратник! - добавил он.
   - Вот что, Андрей Иванович, перебью тебя, - сказал князь. -  А  у  тебя
все готово в дорогу?
   Дворский даже обиделся:
   - У меня-то, княже?
   - Добре! - сказал князь. - И у меня  все  готово.  А  уж  досадила  мне
погань сия донельзя!
   - И мне они,  княже,  натрудили  темя  пронырством  своим  бесовским  и
лукавством! Надоело кумызничать да хитрить с ними: который кого!
   - Прекрасно! - заключил князь. - А  среда  -  хорош  день  для  всякого
доброго начинанья!
   Дворский понял.


   Потеплело. Стоял неяркий зимний денек.  Шел  тихий  и  редкий  снег.  В
безветрии и не понять было, падают или  подымаются  большие  снежины.  Под
расписными дугами  княжеской  тройки  звенел  золоченый  колоколец,  а  на
хомутах пристяжных, ярившихся на тугой вожже,  сворачивавшихся  в  клубок,
мелодично погромыхивали серебряные круглые ширкунцы.
   Галицкие ехали к северу  по  льду  Волги,  держась  правого,  нагорного
берега. Местами начал уже встречаться набережный лесок.
   Ехать льдом Волги, дабы  не  измытариться  опять  в  половецкой  степи,
посоветовал дворскому Вышатич.
   - Зимою мы завсегда так ездим в Орду, - сказал он. - Уж глаже дороги не
сыщешь! Суметов гораздо меньше. Только  правого  берега  держитесь.  А  по
стрежени такие крыги в ледостав наворочало - рукой не досягнешь!..  Волгою
поезжайте!..
   Решено было ехать сперва на север льдом Волги, вплоть до Большой  Луки,
а там уже свернуть на запад, на  устье  Медведицы,  и  далее  -  прямо  на
Переславль, людными, хотя и сильно опустошенными местами.
   ...Князь ехал в возке, но так как было тепло, то откидной верх кибитки,
на стальных сгибнях, снаружи кожаный, изнутри обитый  войлоком  и  ковром,
был откинут.
   Даниил надел тулуп наопашь, сдвинул слегка соболью шапку на  затылок  и
ехал в одном коротком гуцульском полушубке. На его ногах  были  сапоги  из
оленьего меха.
   Князь дышал отрадно и глубоко.
   "Боже! - так думалось Даниилу. - Да неужели же все это  позади:  Батый,
верблюды, кудесники, ишаки и кобылы, лай овчарок,  не  дававший  спать  по
ночам, и все эти батыри, даруги, нойоны, агаси, исполненные подобострастия
и вероломства, их клянча, и происки, и гортанный их, чуждый  русскому  уху
говор, и шныряющие по всем закоулкам - и души и комнаты  -  узкие  глаза?!
Эти изматывающие душу Батыевы  аудиенции...  Неужели  все  это  позади,  в
пучине минувшего?
   Неужели скоро  увижу  увалы  Карпат,  звонкий  наш  бор,  белую  кипень
цветущих вишневых садов...  Анку?..  Неужели  вновь  буду  слышать  утрами
благовест холмских церквей?.. Дубравку мою увижу?!"
   Так и порывало крикнуть на облучок, чтобы дал волю тройке лютых  коней,
которых, однако, сам же он приказывал сдерживать, сколь возможно.
   И ехали медленно. Иногда же останавливались и поджидали.
   Дворский, ехавший впереди, на розвальнях, чтобы проминать дорогу, то  и
дело слезал и, пробежав обратно, до конца растянувшегося по белой  льдяной
равнине галицкого поезда, долго с последней подводы всматривался назад.
   Потом возвращался к повозке князя, присаживался на  боковом  облучке  и
говорил:
   - Еще не видать, княже. Но должны догнать непременно. Поликарп  Вышатич
заверил в том. А его слово - то все равно, что крестное целованье.
   И впрямь, когда зимнее солнце, багровое, стало западать на правый берег
Волги, когда рубиновой  стала  снежная  пыль,  а  тени  лошадей  на  снегу
сделались неправдоподобно длинными и заостренными,  будто  неумелой  рукой
мальчугана выстриженные из  синей  бумаги,  дворский  заметил,  как  из-за
белого, накрытого снегом утюга-утеса вымчалась первая, заложенная тройкой,
яркая ковровая кошевка князя Александра.
   Спотыкаясь в снегу, дворский кинулся известить своего князя.
   - Едут! - только и смог проговорить он, завалясь  в  возок  Даниила.  А
когда отдышался, то изъяснил: - Олександр Ярославич догнали нас!..
   Уже поблизости звенел новгородский звонкий колоколец,  и  осаженные  на
всем скаку, храпя и косясь налитым кровью оком,  разгоряченные  пристяжные
жадно хапали снег.
   Прочие сани и кошевы, где  разместились  дружина  и  воины  Александра,
вскоре примкнули в конец поезда галицких.
   Даниил поспешно сронил накинутый на плечи тулуп, вышел из возка и пошел
навстречу приближавшемуся Александру, высвобождая правую руку из  длинной,
с раструбом, шагреневой готской перчатки.
   То же самое сделал и Александр.
   Встреча их произошла на льду  Волги,  возле  выдвинутого  над  берегом,
накрытого сугробом утеса.
   На мгновенье  остановились.  Снова  шагнули.  Приблизясь,  одновременно
сняли левой рукой шапки и, обменявшись крепким  рукопожатьем,  обнялись  и
облобызались друг с другом троекратным русским лобзаньем.
   Легкий парок клубился от их дыханий в зимнем воздухе.
   - Сколько лет вожделел сего часа, брат Александр! - промолвил властелин
Карпат и Волыни.
   - Всей душой тянулся к тебе, брат Данило, - ответствовал голосом  столь
же благозвучным и мощным, голосом, обладавшим  силою  перекрывать  и  само
Новгородское вече, победитель Биргера и тевтонов.
   Молчали.
   Душа их испытывала в тот миг  неизреченное  наслажденье  -  наслажденье
витязей и вождей, впервые созерцающих один другого!
   "Так вот где встретились  по-настоящему...  Мономаховичи,  одного  деда
внуки!.."
   Порошил легкий снежок, ложась на их плечи и волосы. Тишина  простерлась
над белою Волгой. Лишь изредка вздрагивал под дугой колоколец.  Всхрапывал
конь. И опять - белая снежная тишина...
   На  ветвях  нависшей  с  берега,  отягощенной  пышным   снегом   березы
трескотала сорока, осыпая куржак. И снег падал с ветвей - сам точно  белая
ветка, разламываясь уже в воздухе. А иногда и  долетал  не  распавшись,  и
тогда слышно было падение этого снега,  а  в  пухлом  сумете  под  березой
обозначалась продолговатая впадина, будто и от впрямь упавшей ветки.
   Оба  в  оленьих  меховых  унтах,  в  коротких   княжеских   полушубках,
светло-румяные, подобные корабельным кедрам, высились Мономаховичи даже  и
над дружинами своими из отборнейших новогорожан, псковичей и карпаторусов!
   О таких вот воскликнул арабский мыслитель и путешественник: "Никогда не
видал я людей с более совершенным сложеньем,  чем  русы!  Стройностью  они
превосходят пальму. У них цветущие и румяные лица".
   Даниил любовался Александром:
   "Так вот он каков, этот старший Ярославич, вблизи -  гроза  тевтонов  и
шведов! - светло-русый, голубоглазый  юноша!  Да  ведь  ему  лишь  недавно
двадцать и четыре исполнилось. В сыны  мне!  Да  еще  и  пушком  золотится
светло-русая обкладная бородка. И самый голос напоен звоном юности! Но это
о нем, однако, об этом юном, пытали меня и Миндовг, и  Бэла-венгерский,  и
епископы - брюннский и каменецкий - легаты Иннокентия. Это о  нем  говорил
скупой на хвалу князьям Кирилл-митрополит: "Самсон силою,  и  молчалив,  и
премудр, но голос его в народе - аки труба!"
   И со светлой, отеческой улыбкой князь Галицкий проговорил:
   - Ну... прошу, князь, в шатер мой! - Даниил  повел  рукой  на  возок  и
слегка отступил в снег, пропуская вперед Александра.
   Стремглав кинулись по коням, по кошевам и окружавшие  их  дружинники  -
новгородцы, суздальцы,  волынцы  и  галичане  -  и  возчики,  столпившиеся
вокруг.
   Облучной князя Даниила разобрал голубые плоские,  с  золотыми  бляхами,
вожжи, приосанился, гикнул - и запели колокольцы! И  понеслись,  окутанные
снежною пылью, уже ничем теперь не удерживаемые кони-звери!..
   Буранная, безлунная ночь. И хотя по льду, Волгою ехали, но едва было не
закружили, - да ведь и широка матерь!
   Раза два заехали в невылазный сумет.
   И Андрей-дворский, приостановив ненадолго весь поезд, приказал запалить
на  передней  подводе  и  на  княжеской   высоченные   берестяные   свечи,
укрепленные на стальных рогалях, - нечто вроде факелов, туго свернутых  из
бересты.
   Даниил велел накинуть кожаный  верх  болховней,  в  которых  они  ехали
вдвоем с Ярославичем.
   Горела в ковровом возке большая восковая свеча, озаряя лица князей.
   Мономаховичи, одного деда внуки, - о чем говорили они?
   О многом. И о Земле и о семьях.  И  о  Батые  и  о  святейшем  отце.  О
Фридрихе Гогенштауфене и об императоре монголов - Куюке.
   И хотя надежнейший из надежных дружинник  сидел  на  козлах  княжеского
возка, однако князья предпочитали иногда говорить по-латыни.
   Ярославич рассказывал, как на сей раз погостилось ему  у  Батыя.  Худо!
Хан орал, ярился, кричал, что высадит из Новгорода, а  посадит  где-нибудь
на Москве, чтобы и княжил под рукою, да и чтобы не заносился.
   - Москва? - и владыка Карпат и Волыни, как бы припоминая,  взглянул  на
Александра.
   Тот ответил:
   - Суздальский городец один. Деда, Юрья, любимое сельцо.
   Говорили о том, что Миндовг литовский  уже  захватил  и  Новгородок  на
Русской Земле и Волковыск и, по всему видно, зарится на Смоленск.
   - Да-а... - сказал Ярославич.  -  Черный  петух  литовский  не  уступит
серому кречету Чингиза. Разве крылом послабее! Но продолжай, князь!
   И Даниил раскрыл перед Александром свои подозренья. Говорил ему о  том,
что не случайно же  Фридрих-император,  только  что  многошумно  сзывавший
христианских государей в крестовый против  монголов  поход,  вдруг  как-то
затих, притулился где-то в своем недосягаемом замке и даже признаков жизни
не подал, пока Батыевы полчища топтали земли Германии.
   И если бы не воевода чешский, Ярослав из Штаренберга, а в  Сербии  если
бы не князь Шубич-Дринский!..
   Да что говорить! Случайно разве - в одночасье с Батыем -  и  тевтоны  и
шведы ударили с двух сторон против Александра, приковав к Шелони, к  Неве,
к Ладоге отборнейшие его силы?!
   Ярославич усмехнулся.
   - Покойник Григорий-папа - тот анафемствовал даже и меня и  новогорожан
моих! - сказал он. - Однако прости, брат Даниил, и прошу тебя, продолжай!
   И князь Галицкий развернул перед юным братом  своим  улики  чудовищного
заговора против Руси.
   Германия.  Тевтоны.  Меченосцы.  Шведы.   Фридрих   Гогенштауфен,   фон
Грюнинген, ярл Биргер фон Фольконунг - ведь  это  же  отбор  среди  лучших
стратегов Запада! И что же? Все это ринулось не против  Батыя,  нет!  -  а
против христианской Руси: против Александра и Новгорода, против Даниила  и
Волыни!
   В марте тридцать восьмого года татары берут Козельск. И в тот же год, в
тот же месяц немцы воюют волынскую отчину Даниила. Он вынужден  драться  с
немецким орденом за Дрогичин,  откуда  гигантский  паук-крестовик  силится
раскинуть лапы свои и на всю остальную Волынь.
   Разве это случайно, что знаменитый  полководец  Батыя  Урдюй-Пэта,  тот
самый,  что  вторгся  в  Чехию  и  взят  был  чехами  в   плен,   оказался
англичанином-тамплиером, родом из Лондона? Сэр Джон  Урдюй-Пэта!  И  ведь,
возвращенный из плена, этот христианнейший полководец Батыя не был удавлен
тетивою лука, нет, а только отстранен от вождения  войска  и  поставлен  в
советники к хану!..
   А Бэла? Миндовг? Едва прослышал сей последний, что венгры  вторглись  в
Галичину, как тотчас кунигасы его устремились к  востоку,  и  многое  -  и
Торопец и Торжок заяты были мечом. Спасибо, брат Александр вовремя шатанул
их у озерца Жизца - так, что не оставил и на семена!
   А ведь тот же Миндовг ему, князю Даниилу, обещал  помощь.  Приволоклись
помогать, когда уже и побоище остыло!
   Думалось ли брату Александру о том, почему спокоен оставался  святейший
отец Иннокентий - человек не  из  храбрых,  -  когда  Батый  стоял  уже  в
предместьях Венеции?
   Случайно ли Субут-багадур поворотил  свои  загоны  на  далматинцев,  на
хорватов и сербов,  когда  уже  кардинал  Иннокентия  в  страхе  готовился
покинуть Венецию?
   Случайно ли советником у Батыя по делам Европы -  немец,  рыцарь-тевтон
Альфред фон Штумпенхаузен?!
   И князь Даниил рассказал Александру происшествие с шапкой и кошельком.
   Попутно он предостерег брата Александра о Сонгуре.
   Ярославич нахмурился.
   - Сомнителен и мне  этот  Сонгур,  -  проговорил  он.  -  А  ничего  не
поделаешь: отца ближний боярин!
   В свою очередь Александр рассказал Даниилу,  что  когда  они  с  братом
Андреем были в Каракоруме, у великого хана Угедея, то и у  этого  консулом
по европейским  делам  тоже  был  рыцарь-тамплиер,  только  англичанин  из
Оксфорда.
   Говорили о единенье друг с другом, о согласованье усилий, о том, как бы
обойти  неусыпную  бдительность  баскаков,  говорили  о  неуемных  распрях
князей. Александр сетовал на дядю  своего  Святослава  -  подыскивается  в
Орде!
   Вспомнилось братьям, что и отец Даниила изведал новгородского княженья.
   Нахмурясь, Невский сказал:
   - Горланы. Вечники. Сколь раз покидал их!
   Даниил рассмеялся.
   - О! Брат Александр! - сказал он. - Эти горланы  пошумят,  погалдят,  а
чуть что - головы за тебя сложат! А бояре у тебя на строгих удилах  ходят.
Но посидел бы ты в Галиче моем - изведал бы Мирославов, Судиславов моих!
   - То верно, - согласился Александр. - Дед мой, отец княгини твоей, и не
рад стал, что добыл Галич!..
   Вспомнили  братья  и  пращура  своего,  Мономаха,  и  Долобский  его  и
Любечский съезды. Скорбели, что сейчас уже и помыслить нельзя о том, да  и
поздно - отошло время княжеских съездов! - над каждым князем сидит баскак,
в семье и то уж Батыевы наушники!
   И признали - одного деда внуки, - что если окинуть  оком,  не  обольщая
себя, обозреть все и всех, и на Западе и на Востоке, то и не  на  кого  им
уповать, как только один на другого.
   Наступило молчание.
   Откинувшись в свой угол возка, сдвинув совсем на затылок соболью шапку,
открыв большой лоб, властелин Карпатской Руси долго в  раздумье  любовался
Ярославичем.
   И наконец, от всей-то души, попросту и как бы с великою болью душевной,
тихо проговорил:
   - Эх, Саша... Сына бы мне теперь такого!.. Ты - у моря своего, я  -  на
Карпатах!..
   Ярославич зарделся...
   И опять к языку Цицерона прибегли они, когда заговорили о  семейном.  И
странно и чудно прозвучало бы какому-либо Муцию, Сципиону  или  Атриппе  в
безукоризненной римской речи  по-русски  произносимое:  "Княжна  Дубравка,
князь Андрей Ярославич, Кирилл-владыко, Батый!"
   И не один испылал снаружи берестяной багрово-дымящий факел, и  не  одна
догорела ярого воску свеча внутри ковровой кибитки, мчавшейся  в  буранную
волжскую ночь.
   Надлежало расстаться. Суздальским - дальше к северу, Волгою, галицким -
налево, в Переславль.
   Время от времени делали краткие остановки - дать выкачаться лошадям.  И
тогда и Александр, и Даниил, и дружина выходили поразмять ноги.
   Кичливые силачи  новгородцы  и  ухватистые,  проворные  суздальцы  сами
напросились было на одной из стоянок бороться - в обхват  и  на  опоясках,
только без хитростей, без крюка, без подножки, а на честность, с  подъемом
на стегно.
   А и зря напросились - клали их галицкие! - только крякнет иной  бедняга
новогорожанин, ударенный об лед!
   -  А  не  надо  было  нам  соглашаться  без  подножки!   -   огорчались
володимирцы, суздальцы и новгородцы.
   Александр же Ярославич, неодобрительно усмехнувшись, сказал, с  досадою
на своих, слегка пощипывая пушок светлой небольшой бороды:
   - Что же вы, робята мои?! Срамите князя. Данило Романович скажет: плохо
он, видно, кормит своих!..
   Новгородцы и суздальцы стояли понуро.
   - Да то от валенков! - попробовал было оправдаться один.
   - Разулся бы!
   И тогда, осмелев, один из парней, во всю щеку румяный, громко и задорно
сказал:
   - Круг на круг не приходится! Сборемся еще!..
   - Ну смотрите!.. - отвечал Александр.


   Как-то одной  из  темных  ночей  Андрей-дворский,  взявший  за  правило
совершать  еженощный  обход  не  только  своих,  галицких  поезжан,  но  и
новгородских, прибежал к повозке князя таков, что и лица на нем не было.
   - Княже! - вымолвил он, всхлипнув. - Подлец-от Вышатича-то ведь убил!
   Одним прыжком Даниил очутился на снегу. Оба кинулись к новгородским.  А
там уже, у последнего возка, пылали во множестве берестяные факелы в руках
рослых дружинников, багровым светом своим озаряя сугробы  и  уг