рюмые  лица
воинов.
   В середине круга стоял  сам  Александр.  Перед  ним  за  локти  держали
Сонгура.
   - Отпустите его, - приказал Невский,  -  не  уползет!..  Ты?  -  угрюмо
спросил он Сонгура и указал рукою на труп Вышатича, лежавший  тут  же,  на
снегу, прикрытый по грудь плащом.
   Пробит был левый висок  чем-то  тяжелым  и  острым,  и  крупные  брызги
загустелой крови, точно рассыпавшаяся по снегу застывшая  брусника,  видны
были на заиндевевшей щеке и на бороде.
   Сонгур молчал.
   - Ты?! - возвыся голос, произнес Александр опять  одно  это  слово,  но
произнес так, что иней посыпался с береговых деревьев и шарахнулись кони.
   Сонгур рухнул в снег на колени.
   -  Прости!  -  прохрипел  он,  воздев  свои  руки.  -  Враг  попутал...
Поспорили... Слово за слово: он меня, я его!..
   - Полно лгать! - проговорил Ярославич, ибо уже дознали другое.
   Не доверяя Сонгуру, Вышатич со встречи Александра и  Даниила  ехал  все
время на самой задней подводе.
   В ту самую ночь в кошевку задремавшего Вышатича  подсел  Сонгур.  Слова
два перемолвив с полусонным, он ударил его свинчаткой в голову и  проломил
кость. Затем кинулся на оглянувшегося  было  облучного  и  оглушил.  Затем
выбросил обоих в сугроб и заворотил лошадь.
   Однако и оглушенный, поднялся новгородец  из  снега  и  кинулся  вслед,
крича. Через задок вметнулся он в кошеву, и повалил, и  притиснул  Сонгура
коленом, а там уже прибежали остальные.
   Сонгур намеревался вернуться  в  Орду  и  немедля  донести  Батыю,  что
Александр и Даниил встретились и что встреча их была преднамеренной.
   Сонгур Аепович обнимал ноги князя. Просил хоть немножечко повременить -
не судить его, обождать, пока вернется из Большой орды Ярослав Всеволодич:
   - Я ведь - его человек!
   Супились воины:
   - До чего ехиден!
   - Княже, - спрашивали угрюмо, - в железа его?
   - Пошто! - негодуя, возражали другие. -  Чего  там  еще  с  ним  меледу
меледить! Кончить его на месте - и конец!
   Прядали ушами и косились на мертвое тело кони. Пылали,  дымя  и  треща,
факелы. Падал снежок.
   Выл у ног Александра Сонгур.
   - А хоть бы и весь снег исполозил! - медленно проговорил Невский.
   И, как будто боясь даже и ногой опачкаться  о  Сонгура,  на  целый  шаг
отступил.
   - Встать! - вдруг закричал он.
   Боярин, пошатываясь, поднялся.
   - Да-а... - все еще не веря тому, что произошло, проговорил  Александр.
- Знал, что сомнителен, а не думал, что до такой степени гад!
   - Княже!.. - начал было Сонгур, заглядывая князю в лицо,  но  тотчас  и
осекся.
   Из голубых страшных глаз Александра  глядела  ему  в  лицо  неподкупная
смерть.


   Из-под сугроба торчали две оглобли. На одной из них - красная шляпа.
   Дворский, ехавший на  передних  санях,  остановился  и  остановил  весь
поезд.
   Вышел князь Даниил.
   - Княже! - сказал  дворский.  -  Прикажи  откапывать  -  замело-занесло
православных...
   Даниил взглянул на верхушку  оглобли  с  красной  шляпой  и  ничего  не
сказал, только усмехнулся.
   В две деревянные лопаты - без лопат как же в такой  путь!  -  принялись
откапывать.
   Лопаты стукнули в передок саней.
   - Бережненько, робята! - приказал дворский.  -  Гляди  -  ко  -  шубное
одеяло! - добавил он, когда  возчики  раскидали  снег  с  погребенных  под
сугробом людей. - Богаты люди!
   В больших розвальнях, под общей меховой  полстью  и  каждый  в  тулупе,
лежали трое скрючившихся мужчин, подобно ядрам в китайском орехе.
   Подымался легкий парок.
   - Живы! - обрадованно вскричал дворский.
   Один из лежавших под снегом простонал и начал  приподыматься,  цепляясь
закоченевшими руками за отводину саней. Шапки на нем не было. Седая голова
была повязана заиндевевшим шарфом. Ветер шевелил короткие седые волосы.
   Короткая и тоже седая и, как видно, по нужде запущенная  борода  и  усы
щетинились на тощих, сизых от холода щеках.
   -  Ну-ну,  отец!..  Подымайся,  подымайся,  батюшко!..  -  соболезнующе
проговорил дворский, подпирая старика под спину.
   Тот, мутно поводя очами, что-то проговорил.
   - Ась? - переспросил дворский,  приклоняя  ухо.  -  Нет,  не  по-русски
глаголет! - сказал он обступившим сани дружинникам и воинам.
   Даниил,  успевший  уловить   несколько   бессвязных   латинских   слов,
произнесенных залубеневшими устами незнакомца, спросил по-латыни:
   - Как ваше имя, преподобный отец? - ибо князь теперь уже не сомневался,
что перед ним католический священник.
   - Иоаннэс... - начал было старец, глядя в  наклонившееся  к  нему  лицо
Даниила, однако далее этого не пошло и с посиневших  губ  долго  срывалось
лишь многократно повторяемое какое-то "плы" и "пры".
   - Иоаннэс де Плано-Карпини?! Легат апостолического престола! - вырвался
у князя Даниила возглас невольного изумленья. - Боже мой!  Епископ!  Но...
как вы здесь? И что произошло с вами?


   Ответ на это князь вскоре и получил - ответ искренний  и  подробный,  -
когда, отпоив и оттерев папского легата и двоих его спутников - киевлянина
Матвея и второго, монахафранцисканца,  Бенедикта-переводчика,  князь  взял
Иоанна Карпини в свою повозку.
   -  Латынский  бискуп!  -  успел  сообщить   дружинникам   и   возчикам,
обступившим его, Андрей-дворский. А князю своему успел шепнуть на  ухо:  -
Ох, Данило Романович! Не вверяйся сему старику: нос клином и  губы  тонки,
щаповаты, - хитер!
   Посоветовавшись с дворским, князь решил, что  легата  и  Бенедикта  они
довезут до ближайшего стойбища, подвластного Батыеву  зятю,  и  здесь  он,
Даниил, как  обладающий  теперь  пайцзою  царевича  Батыева  дома,  окажет
Карпини содействие в продолжении его пути.
   Вот  что  поведал,  без  утайки,  князю   Галицкому   брат   Иоанн   де
Плано-Карпини, из ордена миноритов, и в то же  время  странствующий  легат
святейшего престола, прославленный виноградарь католической  церкви  среди
славян Пруссии, а также в Польше, в Чехии, Венгрии  и  в  Литве,  златоуст
католицизма.
   На прошлогоднем соборе в Лионе верховный Понтифекс  огласил  следующее:
святейшего отца волею и  советом  кардиналов,  излюбленнейший  из  братьев
Иоаннэс де Плано-Карпини, ордена миноритов, сразу после сего собора  будет
послан с другим францисканцем, Бенедиктом, сперва  к  Батыю,  а  там  если
представится возможным, то  и  далее  -  на  Орхон,  к  самому  императору
монголов, Куинэ-хану.
   Легат получил указание все узнавать и рассматривать у татар внимательно
и усердно.
   "У татар ли только?" - подумалось Даниилу.
   Плано  и  Бенедикт  ехали  сперва  через  Германию.  Один  из  вассалов
императора Фридриха - король Богемии Оттокар оказал  легатам  достодолжную
встречу и препроводил  со  своим  письмом  к  племяннику  своему,  герцогу
Силезии Болеславу. Оный же в свою очередь -  к  герцогу  Лаутиции  Конраду
Мазовецкому. Но в Кракове был в это время князь Василько.  И,  по  горячей
просьбе герцога Болеслава, Василько Романович взял Карпини с  собою,  дабы
тому было безопаснее ехать, и привез его в Холм.
   Даниил с все большим вниманием слушал повествование брата Иоанна.
   - Ходатайство Болеслава и Конрада за нас,  светлейший  герцог  Даниэль,
было принято братом твоим, герцогом Василиком, с великой  благосклонностью
и вниманием. Герцог Василик уговаривал  нас  погостить,  но  мы  неуклонно
стремились выполнить повеленное нам папою... Однако, видя  благосклонность
брата твоего, мы, имея на то повеление папы и кардиналов, просили  герцога
Василика, чтобы  он  созвал  епископов  русских,  так  как  имеем  сделать
чрезвычайной важности сообщение, что он и выполнил.
   Даниил слегка нахмурился. Карпини продолжал:
   - Тогда мы прочли герцогу Василику, а также всем его епископам  грамоту
святейшего отца, в которой папа увещевает Руссию возвратиться  к  единенью
со святой матерью церковью. Они, то есть Василик,  и  епископы,  и  бояре,
благожелательно преклонили слух свой к  нашему  заявлению.  Однако  герцог
Василик сказал, что впредь  до  возвращения  твоего  от  Бату,  пресветлый
герцог, они ответа никакого дать не в состоянии.
   "Узнаю моего "герцога Василика", - подумал Даниил.
   Иоанн де Плано-Карпини повествовал далее.  Обласканные  Васильком,  они
вдобавок получили от него несколько  весьма  ценных  мехов  на  неизбежные
подарки татарам.
   - И это явилось, - ответил папский легат, - большим дополнением  к  тем
драгоценным мехам, которые преподнесли нам польские верующие дамы с тою же
целью - одаривать этих гнусных язычников. Мы ведь, отправляясь к  татарам,
не знали, что это народ, столь приверженный к мздоимству!.. Увы мне!..
   И Карпини заплакал.
   - Полноте! Что с вами? - спросил сочувственно князь.
   -  Ничего,  ничего,  герцог...  благодарю  вас...  -  пытаясь  удержать
рыдания, отвечал Карпини. - Это плачет моя ветхая, изнуренная плоть,  а  с
нею скорбит и онемощневший дух мой...
   И легат перекрестился по-латынски - с левого на правое  плечо  и  всеми
пальцами.
   - Я плачу оттого, - продолжал  он,  -  что  оказался  недостоин  своего
преблаженного и великого учителя, Франциска из Ассизи, который  не  только
телесные мученья свои и  добровольно  принятую  нищету  любил  и  радостно
благословлял, но и  самую  смерть  именовал  не  иначе  как  "сестра  наша
Смерть!".
   Я же, маловерный и малодушный, который давно ли еще  просил  господа  в
молитвах своих даровать мне  мученический  венец  среди  язычников,  -  я,
стоило мне  испытать  надругательства  и  глумленья  язычника  Коррензы  -
правда, они были ужасны! - тотчас и не вытерпел и вознегодовал!  А  стоило
мне побыть несколько часов среди снежной бури, под страхом смерти,  -  как
начал взывать и молиться, дабы отсрочен был конец мой, все равно уже столь
близкий!..
   - Скажите, дорогой легат, - спросил Даниил  по-латыни,  ибо  и  вся  их
беседа происходила на латинском языке,  -  разве  герцог  Василько,  разве
палатин и комендант Киева Дмитр Ейкович не предупредили вас о том, что вам
предстоит испытать в Татарах?
   - О! - воскликнул, складывая ладони, брат Иоанн. - Молитвы  мои  всегда
будут сопутствовать высокочтимому  брату  вашему,  герцог!  Я  никогда  не
забуду также и услуг  и  советов  наместника,  поставленного  в  Киеве  от
герцога де Создаль, Ярослава. Наместник и комендант Киева дал мне,  помимо
продовольствия и повозки, целый ряд незаменимых  советов.  Так,  например,
сказал, чтобы я любою  ценою  выхлопотал  и  купил  у  Коррензы  татарских
лошадей, которые умеют отыскивать корм под снегом,  ибо  у  татар  нет  ни
соломы, ни сена, ни пастбища. Однако хан Корренза  бессовестно  выманил  у
меня,  помимо  денег,  также  и  повозку  мою,  заменив  ее  тем  простым,
скользящим по снегу экипажем, без верха, в котором вы  и  нашли  меня  под
снегом, - выманил за одну только лошадь и за  проводника...  А  затем,  не
давая покоя,  непрестанно  спрашивал  через  своих  дворецких:  чем  хотят
папские послы поклониться ему? Когда же я ответил,  что  у  меня  уже  все
выпросили и отняли татары на предшествующих  ямских  станах,  то  Корренза
распалился гневом и закричал: "Зачем же вы лжете, что пришли  от  великого
государя папы, если вы столь нищие?"
   На это  я  смиренно  отвечал,  что  хан  Корренза  прав:  мы  и  впрямь
нищенствующие, ибо живем по заповеди  апостола:  "Не  берите  с  собою  ни
золота, ни серебра, ни  меди  в  поясы  свои";  что,  в  знак  добровольно
принятой нищеты, мы с братом Бенедиктом препоясали чресла свои не  поясом,
но простою веревкою, которую хан видит на нас.
   Тогда сей нечестивец Корренза засмеялся ужасным и  страшным  образом  -
как бы в горло свое - и сказал мне: "Когда мы захватили страну Ургенч,  мы
встретили таких же точно нищенствующих монахов -  дервишей,  как  вы.  Они
тоже были подпоясаны веревкой, как ты и твой товарищ. И  они  кружились  и
прыгали. Будешь ли ты кружиться и прыгать?"
   Далее посол папы  Иннокентия  рассказал  Даниилу,  как  татары  Куремсы
обобрали их до нитки, как, выехав за пределы стойбища,  проводник  татарин
вероломно оставил их во время  бурана  в  степи,  ускакав  на  выпряженной
лошади; рассказал, как, блуждая вкруг саней в поисках обратной дороги, он,
Иоанн де Плано-Карпини, потерял шапку, и о том, как сопровождавший  их  до
приказанного места киевлянин подал  спасительный  совет:  поднять  оглобли
саней, укрепив на оглобле что-либо яркое, а  самим  залечь  и  укрыться  и
предать себя на волю всевышнего.
   Тогда  легат  вспомнил,  что  в  его   кожаном   бауле   есть   красная
кардинальская шляпа, не столь давно пожалованная ему папой Иннокентием,  -
шляпа,  в  которой  Карпини  собирался  предстать  перед  Батыем  и  перед
императором Куинэ.
   Ее-то и укрепили на конце оглобли...
   Вспомнив муки голода и о том, как  замерзали,  вспомнив  отчаянье  свое
перед тем, как на него нашло забытье, старик опять заплакал.
   Тогда князь Даниил приказал остановить свою тройку -  здесь  ехали  уже
гусевой запряжкой, по причине глубокого  снега  по  сторонам,  -  и  велел
дворскому накормить легата и Бенедикта.
   Руки старика  задрожали,  когда  он  принялся  есть,  вознесши  краткую
молитву.
   Дабы не смущать  изголодавшегося  человека,  князь  вышел  из  возка  -
поразмяться.
   Дворский, подойдя к нему, тихонько спросил:
   - А как же, Данило Романович, с посудою быть после  него?  Истребить  -
жалко! Путь еще дальний!
   - Ты что - рехнулся? - рассмеявшись, ответил ему князь.
   Дворский отрицательно покачал головой:
   - Чему - рехнулся? Нет! Но ведь латынин! А о таковых  поп  в  проповеди
предостерегал: ни с ними в одном сосуде ясти, ни пити, ибо неправо веруют,
и едят со псами и кошками... и желвы [черепахи] в пищу приемлют,  и  хвост
бобровый!..
   Князь перебил его:
   - Стыдно мне от тебя такое слушать, Андрей Иванович! - сказал он.


   - ...Одни чистые доводы никогда не бывают  достаточны,  дорогой  легат!
Непременное пособие для ума - это  опыт!  -  так,  возражая  на  сказанное
Иоанном Карпини, отвечал князь Даниил.
   - Но я спрошу вас, дорогой герцог: понятия - это реальности или нет?  -
возразил Карпини. - Или же вы считаете,  что  общие  понятия  -  это  лишь
пустые мысленные образы? Что они такое, по-вашему,  -  "вещи"  или  только
"слова"?
   - Ни то,  ни  другое,  господин  легат!  Я  присоединяюсь  к  тем,  кто
утверждает, что универсалии [общие понятия; спор об универсалиях  один  из
любимых в средневековых диспутах] - это и не вещи, но и не  пустые  слова.
Понятия - это  просто  приемы  нашего  мышления.  Однако  не  отымешь,  не
вылущишь из них и реального содержания!
   И, поясняя, Даниил воспользовался тем, что было наиболее близко.
   - Вот лошадь - "эквус", - как же я могу утверждать, что это лишь пустой
мысленный образ, звук, пустое "слово", когда именно эта  самая  "эквус"  и
мчит меня  и  вас  всеми  своими  четырьмя  копытами!  И  это  есть  самое
существенное, неотъемлемое содержание слова "эквус".
   Сверкая запавшими под седыми бровями глазами, легат перебил князя:
   - Я вас понял, герцог Даниэль! Однако позвольте  спросить  вас:  чистая
математика - она априорна? Она предшествует опыту или нет? Как вы  мыслите
об этом?
   Даниил, слегка потрогав бороду, задумался.
   Стал слышен сквозь стены возка звон  колокольчика,  стук  снега  из-под
копыт в передок саней. Изредка  ветер  отпахивал  боковой  запон  и  кидал
горсть снега в повозку. Обоих спорящих - и  легата  и  князя  -  время  от
времени, на ухабах, на раскатах, толкало плечами друг на друга, однако они
и не замечали этого.
   Наконец-то Даниил отводил душу!
   Как вырвавшегося из безводной, песчаной пустыни человека, у которого от
жажды уже ссохся язык, нельзя оторвать от сосуда с прохладной  водой,  так
сейчас и его невозможно  было  бы  оторвать,  после  всех  этих  турсуков,
багадуров и кобылятины, от этого спора с человеком,  стоявшим  на  вершине
философского и богословского мышления!
   - Чистая математика? -  переспросил  князь,  обдумывая  ответ.  -  Нет,
дорогой мой легат, и эта царица наук не априорна. И ей предшествует  опыт.
Да и самое математику создал... глаз человека. И еще такое приходило  мне,
когда я размышлял об этом: математика создана чувством одиночества:  "Я  -
один. Но мне страшно одному!" Впервые чувство  одиночества  испытал  Адам,
хотя и обитал в раю. И видимо, он очень тяготился одиночеством. "И  сказал
господь бог:  нехорошо  быть  человеку  одному;  сотворим  ему  помощника,
соответственного ему..." И создал жену. "Я и ты. Я и другой!" Но ведь  это
уже и есть зарождение математики!.. Я, быть  может,  смутно  выражаю  свою
мысль, дорогой легат, ибо я воин и не привычен к диалектике!..
   - Нет, герцог, - ответил Плано. - В ск данном вами  я  улавливаю  зерно
великой  идеи...  Но  это   несколько   необычно   и   требует   от   меня
сосредоточенного размышления. Я верю,  что  в  следующую  встречу  мы  еще
вернемся к нашей теме... А пока в куманских степях, если только я не приму
смерть  от  стрелы  какого-нибудь  кочевника,  мне  будет  большой   досуг
размышлять о том, что мы с вами затронули сегодня.
   - Я рад буду,  господин  легат,  видеть  вас  на  обратном  пути  своим
высокочтимым гостем!
   Легат поблагодарил. Помолчав, добавил со вздохом:
   - Но ведь сколько еще мне предстоит встретить подобных этому Коррензе!
   Даниил утешил его:
   - Как только прибудем к хану Картану, - а это зять Батыя,  -  я  устрою
так, что ваш дальнейший путь будет гладок и беспрепятствен!
   - Господь вознаградит вас!.. Итак, стало быть, даже  чистая  математика
не априорна?
   - Нет.
   - Аристотель признал бы вас за своего!
   - Так же, как вас - Платон!
   Кардинал улыбнулся. С лукавым восхищеньем глянул на Даниила.
   -  Итак,  -  полуспросил  он,  -  стало  быть,  опытом  познает  мудрец
настоящее, прошедшее и будущее?
   - Да! - отвечал Даниил. - Пифагор свидетельствует, что  еще  египетские
жрецы умели предсказывать солнечные затмения.
   Так невозбранно, в теплых  болховнях,  нырявших  в  необозримых  снегах
донецкой степи, упивались они этой своей беседой - великий князь  Галицкий
и легат папы Иннокентия.
   Заговорили о новых открытиях Бекона -  о  стеклах,  которыми  будто  бы
можно читать мельчайшие буквы с больших расстояний и которые  якобы  могут
исправить несовершенства глаза.  Вспомнили  и  о  трубе,  в  которую,  как
повсюду разгласили ученики философа, можно будто бы  созерцать  устройство
Луны. Коснулись магической и  зашифрованной  Беконом  формулы,  с  помощью
которой - так похвалился необдуманно сам  оксфордский  мыслитель  -  якобы
можно завалить все подвалы земных владык тем самым  порошком,  посредством
которого татары взрывают стены.
   Беседовали и о мыслителях Эллады, и  об  отцах  церкви.  О  веществе  и
силах. О последних университетских новинках Парижа и Оксфорда,  Болоньи  и
Салерно. О восстании парижских  студентов.  О  побоище  их  с  горожанами.
Говорили о знании и авторитете, о том, является ли  авторитет  необходимою
предпосылкою знания или же, напротив, великим препятствием  на  его  пути,
как считает Бекон.
   Спор об авторитете и  знанье  неминуемо  повлек  за  собой  суждения  о
догмате  папской  непогрешимости,  который  пытался   было   утвердить   и
обнародовать еще Иннокентий III и о  котором  все  еще  шумели  Оксфорд  и
Сорбонна.
   - Не понимаю! - с гневным недоумением сведя седые  взъерошенные  брови,
проговорил Иоанн Карпини.  -  Как  могут  злонамеренные  находить  в  этом
догмате о непогрешимости папы, вернее, святейшего престола, в  делах  веры
что-либо противное человеческому смыслу?! И возмущаются этим  утверждением
те самые люди, которые спокойно допускают, что древние философы, даже и не
имея святого писанья, были поучаемы свыше!
   Турнир переходил в битву!
   - Такова  догма  римского  престола  -  догма,  провозглашенью  которой
воспрепятствовал, однако, целый ряд иерархов самой католической церкви,  -
все еще старая