Киева
и крест, и скипетр, и посох епископа?
   Христос, пришедший из Византии, шутить не любил. Он был страшен. Однако
долго еще в  мещерских  и  вятичских  дебрях,  хотя  и  ниспровергнутый  в
городах, ощерясь, отгрызался - и  от  князя  и  от  духовных  -  златоусый
деревянный Перун! Народ постоял-таки за старика своего  -  и  здесь,  и  в
Новгороде, что греха таить!.. Растерзан  же  был  вот  здесь,  неподалеку,
язычниками снятый Леонтий!.. Не здесь ли, на этой вот горе, не столь давно
водили хороводы в честь бога Ярилы? И  ждали  и  веровали:  вот  сейчас-де
появится из леса - юный, золотокудрый, на  белом  коне,  в  белой  одежде,
босой, в  правой  руке  -  человечья  голова,  в  левой  -  горсть  ржаных
колосьев..."
   Невский в раздумье остановился у портала. "Да, - думалось ему, - время,
время! Какой  мудрец  постигнет  тебя  и  расскажет  людям?.."  Давно  ли,
кажется, - а уж почти тридцать лет протекло с тех пор, как в этом  родовом
храме большие холодные ножницы  блеснули  в  руке  епископа  и  срезали  у
трехлетнего княжича Александра прядку светлых волос!..  И  вот  -  постриг
свершен! И здесь же, около грубо вытесанного входа в храм, тридцать  годов
назад всажен был он на коня, да с тех пор почти и не слезал!..
   Лоснились на солнце сосны. Шумела хвоя. Синее гладкое озеро, круглое, в
сочно-зеленых берегах, было подобно бирюзовому глазку золотого перстня.
   Защитив от солнца глаза ладонью, Александр  вглядывался.  Вдруг  сердце
его колыхнулось могучими, жаркими ударами. Так никогда еще не было!  И  не
думал даже, что так может быть. Под березкой, на самом  обрыве  озера,  он
увидел белое платьице Дубравки...
   - Что это ты читаешь, княгиня? Что  за  книга?  -  заставив  вздрогнуть
Дубравку, спросил Александр.
   Она обернулась и подняла  лицо.  Большая  книга  в  кожаном  переплете,
разогнутая у  нее  на  приподнятых  коленках,  прикрытых  вишневого  цвета
плащом, стала съезжать на травку.
   Дубравка подхватила ее левой рукой.
   - Как же ты напугал меня, Александр! -  сказала  она,  вся  просияв.  -
Нечего сказать, хорошего же сторожа ты мне дал. Я и  не  слыхала,  как  ты
подошел. А он и не тявкнул.
   При этих словах  она  повела  головою  в  сторону  огромной  стремоухой
собаки, всеми статями почти неотличимо похожей на  волка,  только  гораздо
крупнее. Это был охранный пес Александра, которого  он  здесь  приручил  к
Дубравке - сопровождать ее на озеро, где она любила  часами  сидеть  одна.
Этого пса года два назад, щенком, привезли ему в Новгород, в числе  прочих
даров, старейшины племени  самоядь,  из  Страны  Мрака,  за  тысячу  верст
прибывшие на оленях к посаднику новгородскому жаловаться на утесненья.
   Александр, по совету их, приказал опытному псарю своей охоты  тщательно
воспитать, а затем присварить пса к его личной особе. В том явилась  нужда
- особенно после одного из покушений на его жизнь:  однажды  здесь  же,  в
Переславле-Залесском, во время  обычной  его  одинокой  прогулки  в  лесу,
стрела, пущенная с большой ветлы, вырвала у него прядь волос  над  виском.
Отклонившись за дерево, Александр успел  тогда  разглядеть  лишь  какую-то
образину, которая, мелькнув средь листвы и, словно рысь,  переметываясь  с
одного дерева на другое, исчезла во тьме леса.
   С тех пор Волк - так назвал князь собаку - обычно  сопровождал  его  на
прогулках.
   Александр возразил Дубравке:
   - Это ничего не означает! Ты  знаешь,  что  на  меня  он  и  языком  не
пошевельнет!.. А вот другой если кто...
   В это время, как бы  желая  подтвердить  слова  хозяина,  огромный  пес
насторожился и уж готов был кинуться в лес на хруст валежника, но из  лесу
показался теленок, и тотчас же Волк успокоился и, положив  снова  на  лапы
угловатую могучую башку с шатерчиками острых ушей, непрерывно  старавшихся
уловить малейший шорох, предался снисходительному созерцанию телка.
   Александр и Дубравка сидели теперь бок о бок. Она попыталась подостлать
для него на траву угол своего красного плаща, но он отвел ее руку.
   - Полно! - сказал он. - К тому ли еще привык в походах!
   И сел на траву.
   - Так что же ты читаешь?  -  снова  спросил  он,  заглядывая  в  книгу,
лежащую у нее  на  коленях,  написанную  латинскими  крупными  литерами  с
разрисованными киноварью и золотом заглавными буквами.
   Он готов был уже сам прочесть вслух строчку, бросившуюся ему  в  глаза,
но тотчас же убедился, что это на языке, для него незнакомом.
   Дубравка поняла его смущенье и улыбнулась.
   - Это "Тристан э Изо", - по-французски произнесла она.
   Сидя плечом к плечу, они рассматривали красные, синие, желтые,  золотые
и разных прочих цветов витиеватые заставки, буквицы и рисунки,  украшавшие
страницы книги.
   - Я это знаю! - словно бы оправдываясь перед нею, говорил Александр.  -
Но только французскому нас не учили - да и зачем он нам? Я на немецком это
читал, и мне что-то не понравилось.
   Дубравка  с  недоуменьем   и   укоризной   глянула   на   него   своими
золотисто-карими большими глазами.
   Он поспешил загладить свой проступок:
   - Да ведь это давно было: я еще и не женат был... Еще до татар... Да  и
потом не радостен моему уху говор  немецкий:  Der  Hund.  Hundert.  Латынь
люблю... Я думал сперва, что это у тебя латинское.  Потом  смотрю:  что-то
чудно выходит, как стал читать...
   Дубравка рассмеялась:
   - У них не все буквы надо читать, у французов.
   - А вот прочти: хочу послушать, как это звучит.
   Он указал ей веточкой ивы на одно из мест на странице.
   Дубравка всмотрелась и сперва  прочла  беззвучно,  про  себя.  Щеки  ее
тронул румянец.
   - Ты обманул меня, - сказала она, покачав  головою,  -  ты  сам  знаешь
по-французски.
   - Дубрава, что ты! - укоризненно возразил он. - Побожиться, что ли?
   Волнуясь, словно перед учителем, она прочла нараспев, как читают стихи:

   Isot, ma drue, Isot, m'amie,
   En vos ma mort, en vos ma vie!..

   - Хорошо, - сказал Александр. - Только вот что оно значит  -  не  знаю.
Переведи.
   Еще больше покраснев, она принялась за перевод. Он сложился у нее так:

   Изольда, любовь моя, Изольда, моя подруга,
   В тебе моя жизнь, в тебе моя смерть!..

   Александр молча наклонил голову. Теперь  уже  сама  Дубравка,  осмелев,
предложила продолжать чтение.
   - Вот это еще хорошо... - сказала  она  и  заранее  вздохнула,  ибо  ей
хорошо была известна горестная история Тристана и Изольды.
   Она принялась читать по-французски, тут же и переводя:
   - "И вот пришло время отдать Изольду Златокудрую  рыцарям  Корнуолским.
Мать Изольды собрала тайные травы и сварила их в вине. Потом свершила  над
напитком магические обряды и отдала скляницу  с  волшебным  питьем  верной
Бранжен. "Смотри, Бранжен! - сказала она. - Только одни супруги  -  только
король Марк и королева Изольда, лишь они одни должны испить этого вина  из
общей чаши! Иначе будет  худо  для  тех  несчастных,  которые,  не  будучи
супругами, выпьют этот волшебный напиток, несущий заклятие: любовь обретут
они и смерть..."
   Дубравка,  смутившись,   перестала   читать   и   перевернула   тяжелую
пергаментную страницу.
   - Ну, потом, ты знаешь, - сказала она Александру скороговоркой, -  было
знойно, они  захотели  пить.  И  ошибкою  выпили  этого  вина...  Вот  тут
дальше...
   Она быстро обегала глазами одну страницу,  другую...  начинала  читать,
но, увидав раньше, чем успевала прочесть, чтолибо такое, о  чем  стыдилась
читать, вдруг останавливалась. Голос ее то дрожал и срывался, то переходил
в напускное равнодушие чтицы.
   - "Любовь влекла их друг к другу, как жажда влечет  оленя,  истекающего
кровью, к воде перед смертью",  -  прочла  она  и  стала  замыкать  створы
тяжелой книги.
   Александр помог ей, приподняв свою половину разгиба.
   Оба долго молчали. Перед ними расстилалось озеро. Солнце поднялось  уже
над вершинами бора. Тишина стояла  полная.  Остекленевшая  гладь,  как  бы
объявшая под собою бездонную глубь, была столь недокасаемо-прозрачной, что
когда ласточка чиркала ее острием крыла, то делалось страшно:  не  разбила
бы!
   Далеко-далеко  виднелся  одинокий  парус:  он  был  как   белое   крыло
бабочки...
   Невский повернулся спиною к озеру. Березка, осенявшая Дубравку,  стояла
в синем небе как фарфоровая.
   Александр не отрываясь смотрел на Дубравку -  на  изумительной  чистоты
обвод ее милого, но и строгого лица, дивно изваянного, и  не  мог  отвести
глаз. Девичье-детское розовое  ушко  и  слегка  просвечивающие  от  солнца
светло-алые лепестки ее мочек, еще не испорченных проколами  для  сережек,
трогали и умиляли сердце. Гладко и очень туго забранные на висках зеленого
золота волосы ее и  чистый  белок  глаз  причиняли  сердцу  явно  ощутимую
сладостную боль.
   Вспомнился ему тот миг, когда ему, отдавая  невесту,  надлежало  своей,
вот этой рукой вложить ее  руку  в  руку  Андрея,  -  тот  миг,  когда  он
благословил их на пороге их спальни...
   Тени сосен все укорачивались: солнце сияло уже над вершинами  деревьев;
становилось жарко.
   - Александр, - протяжно, в шутливом изнеможенье произнесла Дубравка,  -
как пить хочется!.. Можно - из озера?
   Александр вскочил на ноги.
   - Прости, княгиня, я совсем забыл!..
   Он быстро подошел к березке и вернулся оттуда  с  маленьким  берестяным
туеском, в котором обычно он или Андрей приносили Дубравке березовый  сок,
когда приходили попроведать ее у озера.
   Она привстала на  коленки  и,  немножко  озорничая,  взглядывая  поверх
кромки туеска, принялась пить.
   - Хочешь? - спросила она, протягивая к нему  туесок.  -  Не  бойся:  не
наколдовано, - добавила она и рассмеялась.
   Александр смутился.
   - Да я и не боюсь... - сказал он.
   Он принял из ее рук берестяной сосуд и тоже напился.  Затем,  возвращая
ей туесок, он ради шутки спросил:
   - Что, лучше кумыса... который Чаган тебе присылал?
   Дубравка повела плечом.
   - Не знаю! - сказала она и поморщилась. - Это ты знаешь: пьешь  с  ними
этот вонючий кумыс.
   - Княгиня!.. - с укоризной проговорил он. - Стыдно тебе...  тебе-то  уж
стыдно так говорить...
   Ей стало жалко его и впрямь стыдно своих слов.
   - А ты не говори так! - сказала она. - А я его никогда  не  пила  и  не
буду пить! Андрей велел его на псарный двор щенкам относить.
   - Да что он, с ума сошел? - вскричал Невский.
   Дубравка промолчала.
   - А ты знаешь, княгиня? - приступил он к ней грозно. -  Знаешь,  что  у
них там, в Орде, за одну каплю кумыса, ежели по злому умыслу она упала  на
землю, тут же приказывают убить человека?
   - Знаю! - вскинув голову, отвечала Дубравка. - Знаю! - повторила она. -
Но только я того не знала, что за татарского раба выхожу замуж!


   Как только унялся гнев, поднятый в душе  Александра  словами  Дубравки,
так сейчас же ему сделалось ясно, что это ветер с Карпат.  Ведь  и  Данило
Романович судил так же, ведь и родитель ее такой  же  был  нетерпеливец  к
татарам! Насилу уломал его тогда, на  льдах  Волги,  по  крайней  мере  не
начинать ничего, не  снесшись  предварительно  с  ним.  Чудно,  что  столь
светлый разумом политик  и  государь  столь  излишне  уповает  и  на  свои
родственные узы с Миндовгом, и на крепости свои, и на новую свою  конницу,
и  на  крестоносное  ополченье  всей  Европы,  которого,  дескать,  главою
непременно его, Даниила, поставят, лишь стоит  ему  изъявить  согласие  на
унию церквей. "Вот и дочка с этим приехала,  -  подумалось  Александру,  -
считает себя здесь, на Владимирщине, как  бы  легатом  отца...  Что  ж,  и
пускай бы считала. Да то беда, что и Андрей тоже кипит на татар! Ведь экое
безрассудство: кумыс, от  самого  царевича  присланный,  -  и  вдруг  псам
скармливать!.. Хорошо, если не дойдет это до татар! Да где ж  там,  -  уж,
поди, донес кто-нибудь на Андрея: не любят  его,  да  и  продажных  тварей
немало среди бояр - во дворце в каждой стене татарское ухо..."
   Сдержав гнев, Александр Ярославич спросил невестку:
   - Скажи: чужой знает кто, что Андрей... это самое сделал над кумысом?
   Даже и наедине с нею он  поопасался  обозначить  полностью  злополучное
деянье Андрея.
   Дубравка нахмурила лоб, стараясь вспомнить.
   - Не-е-ет... - отвечала она, однако в голосе ее не было уверенности.  -
Ты сам посуди: когда бы донес  кто,  то  разве  бы  стал  Чагэн  и  дальше
посылать этот кумыс?
   Неведомо было княгине, что каждую ночь в шатер Чагана,  разбитый  среди
прочих кибиток на луговине за Клязьмой, стража впускала некоего  человека,
предварительно обшарив его, и что этот человек был Егор Чегодаш.
   Дубравка нежно коснулась руки Александра.
   - Не сердись на меня! Я глупая: мне не надо было говорить  тебе  этого.
Ты не беспокойся...
   Невский сумрачно пошутил:
   - Ну  да:  "Ты  не  беспокойся,  Саша:  нам  с  Андреем  завтра  головы
отрубят!.." Ох, Дубрава, Дубрава, плохо еще ты знаешь их!.. И не дай  тебе
бог узнать!
   Голос его прозвучал так, что Дубравка невольно вытянулась вся  и  брови
ее страдальчески надломились.
   - Боже, боже! - воскликнула она в отчаянии. - Да когда же это кончится?
Пусть один какой-нибудь конец будет!.. Пускай рубят голову!.. И Андрей так
же думает... Хватит, досыта наглотались мы этого срама! - выкрикнула она в
какомто грозном неистовстве. - А ты... а ты... да если  и  нас  с  Андреем
казнят... так тебе все равно капелька их кумыса дороже всей крови нашей!..
   - Перестань! - крикнул вне себя Невский, весь пылая.
   От его крика собака, отдыхавшая под кустом, стремглав кинулась к своему
хозяину.
   Слезы полились из глаз Дубравки, она упала ничком и зарыдала...
   Невский  растерялся.  Не  зная,  что  делать,  он   неуверенною   рукой
дотрагивался до ее  плеч,  затылка  и  тотчас  же  отымал  руку.  Дубравка
продолжала рыдать.
   - Милая девочка моя... полно... - бормотал Александр, подсовывая ладонь
под ее лоб, чтобы не лежала лицом на траве.
   Дубравка охватила его руку, подобно тому как тонущий в море  схватывает
подплывшую к нему мачту. Внезапно для себя, не успев даже и воспротивиться
этому, Александр склонился к ней и бережно поцеловал  ее  в  затылок  -  в
нагретую солнцем золотистую ямку, откуда расходились поднятые  в  стороны,
туго заплетенные ее косички.


   Утешая ее, он изредка гладил ее по голове, по плечу, но уже не  смел  и
думать снова прикоснуться к ней устами, хотя, даже и перед  самым  строгим
судой, перед судом его совести, невольный поцелуй тот не заставил  бы  его
покраснеть: так много было в том поцелуе отцовского!..
   Нечаянная обмолвка ее,  что  "и  Андрей  так  же  думает",  подтвердила
Невскому уже встревожившие его сообщения о намерении князя Андрея попытать
счастья в прямой сшибке с Батыем - сообщения, которые получал он от  своих
тайных осведомителей. Зная, что в отношении Орды она мыслит мыслями своего
отца, которые привезла с Карпат, и что подобные расчеты и намерения обуяют
также и Андрея, страстного и нетерпеливого в делах государства, тем  более
волновался, в глубине души своей, Александр.
   Едва только Дубравка осушила  глаза  и  стала  внимать  его  слову,  он
принялся терпеливо и расчетливо выкорчевывать из ее сознания те взгляды на
державные задачи великого князя Владимирского, с которыми она  прибыла  на
Суздальщину и  которые,  несомненно,  были  внедрены  в  ее  душу  многими
беседами и наущениями ее много замышляющего отца.
   Успокоенная и утешенная им, она слушала его внимательно, изредка  ставя
ему вопросы, а иногда возражая. И Александр поражен  был  той  глубиной  и
ясностью, которые успела приобрести ее политическая мысль.
   "Девчонка еще, а ведь как возросла! - снова подумалось ему.  -  Царицею
смотрит!.."
   Он любовался ею. А она меж тем неожиданно перешла в наступленье.
   - Так что же, - спросила она, - стало быть, отец мой, государь,  не  то
мыслит, что Земле Русской надо?
   Он медлил с ответом, затаивая улыбку. "Господи! - думалось  Александру.
- А ресницы, ресницы-то - что копья!.. Думал, что сурьмит их, как  боярыни
наши, - нет, сами собою черны: иначе от слез бы размазалось. И до чего  же
сама бела - в молоке ее купали, что ли?.."
   В не осохших еще от слез глазах Дубравки стояли блики  и  косоугольники
света: словно бы окна в небо!
   Ей не понравилось его долгое молчанье.
   - Отчего ты молчишь? - спросила она, готовая разгневаться.
   Он спохватился и отвечал ей:
   - Нет, Дубравка, правильно мыслит твой  отец  и  брат  мой  и  государь
многомудрый Данило Романович, дай бог ему  здоровья!..  Правильно  мыслит,
ибо держава его к Карпатам прилегла! Когда бы я сам стоял на Карпатах,  то
и я, быть может, так же мыслил. Две тыщи верст Батыю тянуться до него!.. А
я... - Тут Невский поправился: - А супруг твой, князь Владимирский, не так
должен мыслить! Одно то  возьми:  Батый  грозился,  когда  мы  с  Даниилом
Романовичем повенчали вас: "Малахаем своим до Владимира ихнего докину -  и
нет города!.." А в малахае том... триста тысяч конных  сатанаилов!  С  кем
он, Андрей твой, противостанет ему?! Еще же и нового народу не подросло!..
   - А как же Андрей должен мыслить? - спросила Дубравка.
   Невский оглянулся в сторону лесной опушки.
   Дубравку рассердила эта его осмотрительность.
   - Ты скоро станешь думать, что вот эта березка тебя подслушивает?
   Александр посмотрел на фарфоровую березку и затем спокойно ответил:
   - Нет, эта не будет подслушивать: молода еще! А вон той старушке, -  он
кивнул головою на  густолиственную,  радушную  березу,  -  а  вон  той  не
доверюсь, предпочту важное что-либо перемолвить подальше от нее.
   Дубравка улыбнулась:
   - Вот и отец такой же!
   - Иного и не ожидал от брата Даниила. Не худо бы и Андрюше твоему  хоть
этим у нас позаимствоваться...
   Дубравка смолчала.
   - Слушай, княгиня, - сурово произнес Александр, - поклянись  мне  всем,
что есть у тебя самого святого на свете, что все, что сейчас  услышишь  от
меня, ты никому не расскажешь, даже Андрею.
   Тонкие, высоко вознесенные дуги бровей ее дрогнули.
   - Думаешь ли ты, что я _все_ ему говорю? - вопросом на вопрос  отвечала
она. И  затем,  с  глубокой  торжественностью,  поклялась  спасением  души
покойной матери своей, что  никогда,  никому  не  расскажет  она  об  этой
беседе.
   И тогда Александр  завершил  все  прежде  сказанное  перед  нею  такими
словами:
   - Не татары, а немцы! Эти страшнее!
   - Почему? - в изумлении спросила Дубравка.
   - А вот почему. Запомни! - продолжал Александр. - Татары - Батый -  нет
слов, страшны, и люты, и поганые людоядцы. Однако они  оставили  неизрытым
наш корень духовный. Много  и  жадностью  их,  и  подкупностью  помог  нам
господь. Если б ты знала, сколько  серебром  да  поклоном  крови  русской,
скольких людей выкупили мы с Андреем у Орды!.. И впредь щитом  серебряным,
а не мечом стальным надеюсь удержать их по  ту  сторону  Волги!..  Помысли
сама: князи русские остались как были; отстоял я перед Ордою и для  Андрея
и для себя, в Новгороде, свободу войны, свободу мира: "Воюй с кем  хочешь,
только не с нами!.." Язык наш татары не тронули, церковь чтут! А под щитом
церкви ужели мы с Андреем и своего, княжеского, да  и  людского  добра  не
укроем?! Нет, не татары страшны нам сейчас!  Только  не  надо  их  злобить
прежде времени. Так и говори Андрею своему:  "Соломенный  мир  с  татарами
лучше железной драки!.."
   Дубравка, словно уверовавшая в наставника своего новообращенная, строго
кивнула головой.
   Александр продолжал:
   - Немцы страшнее. И... господин папа!.. Если  не  устоим  против  стран
западных, то эти и духовный корень наш изроют! Не то что нас, а и Руси  не
будет. Вовеки!.. Ни языка, ни веры, ни государей своих  народу  и  ничего,
ничего не оставят... Была, напишут после, Русь некая, а  ныне  -  вон  там
плуг на себе тянут, в лохмотья одетые,  -  то  из  останков  народа  того,
русского! А заговорит с ними, с  теми,  на  которых  немец  пахать  будет,
какой-либо Иродот  будущий