поместиться одному человеку,  раскинуто  было  обезображенное,  в  клочьях
окровавленного   платья   простолюдинки,   тело   пожилой   женщины,   уже
подвергшееся тленью...
   Князь отступил. Ветви кустов с шумом сдвинулись... И, зная,  что  здесь
его не увидит никто,  Александр,  охватя  огромный  лоб  свой,  простонал,
покачиваясь:
   - Боже мой, боже мой!.. И за что столь тяжко меня наказуешь?..



        "3"

   Много воды утекло, а немало и крови! Стоял ноябрь 1257 года.
   ...Будто бор в непогодь, и шумит и ропщет Новгородское вече.
   - Тише, господа новгородцы! - возвышает голос свой  Александр.  -  Меня
ведь все равно не перекричите!..
   Умиротворяющим движеньем, подступи  к  самому  краю  вечевого  помоста,
князь подъемлет  над  необозримо-ревущим  толпищем  свою  крепкую  ладонь,
жесткую от меча и поводьев.
   Далеко слышимый  голос  его,  перекрывающий  даже  ропот  новгородского
великовечья, прокатывается до грузных каменных башен и  дубово-бревенчатых
срубов, с засыпем из земли и щебня, из коих  составлены  могученепроломные
стены новгородского детинца - кремля.  Он  ударяется,  этот  гласу  боевой
трубы подобный голос Невского, об исполинские белые полотнища  стен  храма
Святой Софии, и они дают ему отзвук. Он даже и до слуха тех достигает, что
толпятся на отшибе, у подножья кремлевской стены; да и на самой стене, под
ее шатровой  двухскатной  крышей,  да  и  на  грудах  щебня  и  на  кладях
свежеприпасенного красного кирпича, да и, наконец, на теремных островерхих
и бочковидных крышах, так же как  на  кровлях  всевозможных  хозяйственных
строений кремля. И кого-кого только здесь  нет!  Тут  и  вольный  смерд  -
землепашец из сел и погостов, те, что  тянут  к  городу;  и  пирожники,  и
сластенщики  с  горячим  сбитнем;  и  гулящие  женки-торговки  с  лагунами
зеленого самогонного вина, приносимого из-под  полы,  ожидающие  терпеливо
своего часу, хотя и люто преследует  их  посадник  и  выслеживают  вечевые
подвойские и стража. Однако и добрые,  заботные  жены  тоже  пришли  сюда,
надеясь, быть может, углядеть  в  этом  толпище  своего  и  как-нибудь  да
пробиться к нему, а нет - так подослать продиристого в толпе сынишку, дабы
рванул за рукав тятю - кормильца и поильца семьи - и как-нибудь уволок его
отсюда, если, как нередко бывает, возгорится побоище.
   Виднеются кое-где  среди  этой  толпы  и  островерхие  черные  скуфейки
монахов и послушников из Антоньевского и Юрьева монастырей.
   Множество огольцов-ребятишек лепится на стенах, на кладях  кирпича,  на
кровлях, и уже вечевая стража, дворники и подвойские, охрипнув,  перестали
их прогонять. "А и пес  с  ними!  -  решает  один  из  биричей.  -  Пускай
привыкают: добрые станут вечевники -  робеть  не  станут  перед  князьями,
перед боярами!.."
   От голоса, проникнутого спокойствием, и от простертой  руки  Ярославича
вече стихает.
   - Ишь ты ведь! - полусердито-полулюбовно гудит, взирая  на  Александра,
стоящий близ вечевых ступеней чернобородый, но уж с серебряной  проволокой
седины в бородище, богатырь-новгородец в разодранном на груди кафтане, ибо
уж кое-где хватались меж собою за грудки. - Ишь ты,  ведь  выкормили  себе
князя: уж и на самех на нас, на  господина  Великого  Новгорода,  навыкнул
зыкати!..
   Впервые на протяжении веков великий вольнолюбивый город и его  князь  -
князь, которому и впрямь от младенчества этот город был как бы  суровый  и
многоликий дядькапестун, взрастивший и  вскормивший  его,  -  впервые  они
стояли под стать друг другу, и не только стояли вровень, но  уж  временами
сильно начинал перебольшивать князь. И тогда, зачуяв это, яростно дыбился,
и рычал, и обильно уливал кровью землю, раздирая когтями междоусобицы свое
собственное  тело,  древний  и  грозный   город   -   город-республиканец,
многобуйные Афины Руси!..
   Трудное будет сегодня вече. Давно уж не бывало такого.  Мирно,  видать,
не разойдутся. Ибо неслыханное предстоит дело: самому  на  себя  господину
Великому  Новгороду  ярмо  переписи  ордынской  взвалить,  иго  злой  дани
татарской надвинуть. С тем ведь и приехал Ярославич. Ну что ж! Пускай хоть
и великий князь, пускай и с послами татарскими  приехал,  а  ведь  тою  же
дорогою и отъехать может, если только господину Великому Новгороду зазорно
будет голову  свою,  доселе  никому  не  поклонную,  под  ханский  дефтерь
подклонить. Боялись ли они хоть кого-либо на свете, господа новгородцы? Да
никого! Только бы городу всему - и  с  пригородами,  и  с  младшим  братом
Псковом - за одно сердце быть.  Однако  и  сегодняшнее  вече,  как  многие
прежде того, "раздрася на ся", раскололось. И вот что  диво:  на  сей  раз
бояре да купцы именитые - пояса золотые, - те не против князя,  а  на  его
руке, а те, кто, бывало, валом валил за него, меньшие люди, простая  чадь,
- они и слышать не хотят, вопль подымают на князя, на татар.
   Сермяги, полукафтанья, армяки, полушубки у всех накинуты на  одно  лишь
плечо - на левое: древняя русичей привычка: правая рука чтоб к мечу, к бою
- без помехи! Цветные нагрудные петли кафтанов - длинные, обоесторонние  -
у многих уже порасстегнуты: добрый  молодец  новгородский,  да  и  крепкий
мужик-подстарок, а короче  сказать  -  любой  матерой  вечник,  -  он  уже
расправляет на всякий случай могутные свои плечушки!
   Суконные шапки с  косыми  отворотами,  пуховые  шляпы,  стеганые  яркие
колпаки, отороченные мехом, - у одних натянуты по самые уши,  а  у  других
даже за пазуху спрятаны: не потерять бы, когда по-доброму не  уладятся.  А
где ж - по-доброму?! Уж слыхать в народе: богачины пузатые -  они  сегодня
из-за того по князю по Александру велят кричать клевретам  своим,  что  по
нраву им татарская раскладка пришлась: татарин  поголовную  дань  требует,
одинаковую с любого, - богатый ты или бедный: попал в перепись - и  плати!
- не по достатку! Вот они и  согласны,  купцы,  бояре:  себе  -  легко,  а
меньшим - зло!.. Тут им и господина Великого Новгорода не стало,  ни  дома
Святой Софии,  и  нет  от  них  крику,  чтобы  на  татарина  всем  народом
подняться:  боятся  животы   свои   разорить,   над   мошной   трясутся!..
Переветники, изменники Великому Новгороду!
   Несмотря на свежий ноябрьский ветер, дующий с Волхова, без шапки стоит,
студя большое чело и возлысую, седую голову, посадник Михаила Степанович.
   Да и все они, кто сидит на уступчатых скамьях вечевого помоста, в своих
лоснящихся на солнце меховых шапках: и тысяцкий Клим, и старые  посадники,
и  княжие  бояре,  и  бояре  владычные,  и  старосты  всех   пяти   концов
новгородских, и купецкие старосты иванские, - все  эти  именитые  господа,
вящшие мужи новгородские, они  с  поклоном  снимают  головные  уборы,  как
только выйти им на край помоста хотя бы и с  кратким  словом  к  господину
Великому Новгороду.
   Один только князь не сымает во время  речи  свою  соболью,  с  парчовым
золотым верхом, круглую шапочку:  ну,  так  ведь  князья  -  они  ж  народ
пришлый, не свой, не новгородцы. Да и шапка соболья, златоверхая, - то  им
как бы вместо венца: такую князь, он и в церкви не  сымает...  Купечество,
пояса золотые, - на скамьях же, с боярами наравне.
   Вот Садко, гость богатый, повыставлял в толпе своих молодцов, во  главе
с ключником своим, городским, а сам как ни в чем не бывало, - будто и люди
те не его, - сидит наравне с боярами на скамье  вечевого  помоста,  сцепив
руки, унизанные перстнями, смежив ресницы, и словно  бы  не  слушает,  что
говорит князь. А между тем зорко всматривается из  толпы  ключник  гордеца
купца, как сцепляются у хозяина пальцы, и зависимо  от  того  подает  знак
своим - либо вопить и горланить, либо угомониться.
   А вот и старый резоимец, кровавый нетопырь-кровопийца, ростовщик-боярин
из роду Мирошкиничей, - он тоже здесь, под защитою наемной своей ватаги  -
боярчат, прокутившихся и залезших к нему в неоплатные резы, или же  купцов
удалых, у которых товар пошел тупо, и  вдались  ростовщику;  под  защитою,
наконец, и бесчисленной челяди своей, да и  всяких  продажных  горланов  и
проходимцев.
   А те, что мятутся, вопят и ропщут пред ними, внизу, на вечевой площади,
меж стеной кремля и храмом Святой Софии, - они как бы опутаны все незримою
мотнею исполинского невода и мечутся, влекомые ею, а им кажется, что своей
собственной волей. И крылья этого огромного незримого невода - они там, на
помосте, в этих боярских да купеческих, унизанных перстнями неторопливых и
умелых руках.
   Однако бывает, что и затрещит, что и лопнет вдруг эта  народообъемлющая
мотня боярского невода, и ринется оттуда  народ,  и  тогда  -  горе,  горе
владыкам великого города, а беда и самому городу!
   Правда, не только по боярам, по верховодам, по золотым поясам  стаивали
на вечах. Каждое вече расстанавливалось по-разному: глядя по  тому,  какое
дело вершилось, в какую сторону качнулся народ.
   Выстраивались: Торговая, Заречная сторона, онполовцы, против  Софийской
или Владычной стороны, и тогда казалось, будто и самые души, самые помыслы
новгородцев навеки развалил на два стана этот желтый, широкий, даже  и  на
взглядто студеный Волхов.
   Выстраивался и конец против конца, хотя  бы  и  одной  стороны,  одного
берега они были. Стаивали друг против друга  и  по  улицам,  и  по  цехам.
Сплошь и рядом, даже и не враждуя,  особым  станом  становились  на  вече:
мельники и хлебопеки, кожевники и  сапожники,  плотники  и  краснодеревцы,
серебряники и  алмазники,  каменные  здатели  и  живописцы,  плиточники  и
ваятели-гончары, корабельники, грузчики, портные и суконщики, железники  и
кузнецы, бронники и оружейники, рудокопы и доменщики, мыльники и салотопы,
вощаники и медовары.
   Бывало, что одни улицы стояли  против  князя,  а  другие  -  за  князя.
Бывало, что ежели не переставали дожди на жатву, на уборку хлебов  и  хлеб
гнил на корню, то всем Новгородом спохватывались, что ведь архиепископ-то,
владыка, поставлен неправедно, на мзде, - знать, за это и наказует господь
дождями, - и тогда целым вечем валили  на  владычный  двор,  и  схватывали
архиепископа, и низводили с престола,  и  выдворяли  куда-либо  в  дальний
монастырь, "пхающе за  ворот,  аки  злодея",  а  на  его  место  возводили
другого.
   Хаживали, вздымались не только улица на улицу, конец на  конец,  бедные
против богатых, а и целых два веча схватывались между собою, и валили  оба
на Великой мост, в доспехах, при оружии и под стягом. Тут  и  решали,  чья
большина!
   ...Жили на юру, видимые ото всех концов мира.  Торговали.  Переваливали
непостигаемое умом количество грузов между Индией и Европой. Завистное око
немца,  шведа,  датчанина  пялилось  в  кровавой  слезе  на   неисчислимые
богатства Новгородской боярской республики. Но  уж  сколько  раз  отшибали
новгородцы хищную лапу, тянувшуюся с  Запада.  Сорок  тысяч  конницы,  сто
тысяч пехоты подымались одним ударом вечевого невеликого  колокола,  одним
зовом посадника!.. А потом, отразив нападенье, распускали войска, и  опять
вольнолюбивый и многобуйный город начинал жить своей обычной жизнью.
   Мирная, трудовая, торговая, зодческая и  книголюбиваяжизнь  прерывалась
то и дело заурядными набегами и походами новгородских ушкуйников  -  и  на
восток и на запад. Что норманны!..  Да  разве  когда-нибудь  досягали  эти
прославленные викинги Севера до Оби и Тобола?! А  новгородские  молодцы  и
там возложили дань, и там рубили крепкие острожки,  и  оттуда  волокли  на
санях и нартах соболя, горностая, песцов и лисицу!..
   Вот молодцов новгородских порубали где-то в  Дании.  А  вот  в  Хорезме
сгинули, в Персии, в Армении - где-то у озера Ван. "Что ж, -  решали  отцы
города, - без потерь не прожить! А молодым людям погулять потребно! Пускай
привыкают! Чтобы имя господина Великого Новгорода стояло честно и грозно!"
   Трудились, строили, торговали и вечевали, свергали с  мостов,  изгоняли
князей и вновь зазывали... Выгорали пожарами - страшно и непрестанно,  так
что и по Волхову гуляло пламя, и лодки, и  корабли  сгорали;  вымирали  от
голода, от чумы, строили скудельницы, наметывая их  трупами  доверху...  С
пеной у рта рядились о каждой мелочи, о каждом шаге с призываемым  князем:
"А на низу тебе, княже, новгородца не судити... а медовара  и  осетринника
тебе, княже, на Ладогу слать, как пошло... а  свиней  диких  тебе,  княже,
бить за шестьдесят  верст  от  Новгорода..."  -  и  прочее,  и  прочее,  и
прочее!.. Рубили города по Шелони, по Нарве, по Неве и на Ладоге -  против
шведа и финна. Рыскали парусом и  по  Балтике,  и  по  Студеному  Дышащему
морю... Подписывали миры, заключали договора: целовали крест и привешивали
свои "пецяти" - от всех пяти концов, и от "всего Великого  Новгорода".  На
изменников, на переветников клали "мертвые грамоты" в ларь Святой Софии, и
уж  не  было  тогда  такой  силы  на  всей  земле,   которая   спасла   бы
приговоренного!..
   Страшно было жить в Новгороде, когда недобром кончалось большое вече  и
начинала бушевать внутригородская усобица. Замирал в страхе, хотя и  знал,
что безопасен под сенью торговых договоров, какой-нибудь  Тилька  Нибрюгге
или Винька Клинкрод, когда мимо острожного забора готского  или  немецкого
двора в Заречье с ревом, с посвистом неслось усобное полчище к Волхову.
   И все - и свои и чужие - вздыхали облегченно, когда наконец в мятеже, в
распрях, а то и в крови рождалась вечевая грамота:
   "По  благословенью   владыки...   (имярек)   се   покончаша   посадники
ноугороцкие, и тысяцкие ноугороцкие, и бояре, и житьи  люди,  и  купцы,  и
черные люди, все пять концов, весь государь Великий Новгород, на вече,  на
Ярославлевом дворе..."
   Город, город! Быть может,  и  Афины,  и  Рим,  и  Спарта,  эти  древние
республики-города, и могли бы поспорить с тобой, но, только где ж, в каком
городе-государстве был еще столь гордый, на полях сражений в  лицо  врагам
кидаемый возглас:
   - Кто против бога и Великого Новгорода?!


   Сперва Невского слушали, не перебивая, не подбрасывая ему  встречных  и
задиристых слов. Только все больше теснились и  напирали.  Теперь  вечевой
помост из свежего теса, - где сидели посадники: степенный,  то  есть  ныне
правящий Новгородом - Михаила Степанович, и все старые, затем  -  старосты
концов и всевозможные "лучшие люди", и, наконец, где стоял князь, - помост
этот в необозримом  море  толпы  казался  словно  льдина,  носимая  морем.
Вот-вот, казалось, хрупнет и рассыплется на мелкие иверни  эта  льдина.  И
уже то там, то сям зловеще потрескивала она под все нарастающим напором.
   - Господа новгородцы! - заключал свое слово князь. - Послы татарские  -
здесь, на Ярославлем дворе. Послы ждут... Граждане новгородские,  придется
ятися по дань. Позора в том нет! Не одним нам! Вся Русская  Земля  понесла
сие бремя... Гневом господним, распрею нашею!..  Тому  станем  радоваться:
Новгород и тут возвеличен:  по  всей  Русской  Земле  татарские  волостели
наставлены, баскаки, - своею рукою во всякое дело влезают, своею  рукою  и
дани - выходы - емлют, а к нам в Новгород царь Берке и великий царь Кублай
-  они  оба  согласны  баскаков  вовсе  не  слать...  Сами  новгородцы,  с
посадником, с  тысяцким,  с  кончанскими  старостами  своими...  с  послом
царевым дома свои перепишете!..
   Грозный  ропот,  глухие,  невнятные  выкрики,  словно  бы  только   что
очнувшегося исполина, послышались из недр неисчислимого  толпища.  Сильнее
затрещали столбы и козла помоста.
   - Чего, чего он молвит?!  -  послышались  гневно-недоуменные  возгласы,
обращаемые друг к другу. - Кто это станет нас на мелок брать?!
   - Ишь ты! Поганая татарская лапа станет нам ворота чертить!..
   - Ну князь, ну князь, - довел до ручки, скоро на паперти  стоять  будет
господин Великий Новгород!.. Скоро мешок на загорбок,  да  и  разбредемся,
господа  новгородцы,  по  всем  городам  -  корочки  собирать!..  Э-эх!  -
взвизгнул ктото и ударил шапкой о землю.
   Очи  Невского  зорко  выхватывали  из  гущи   народа   малейший   порыв
недовольства. Но не только глаза, а и сердце князя видело сейчас и слышало
всякое движенье, всякий возглас последнего, захудалого смерда среди  этого
готового взбушевать скопища.
   - Граждане новгородские! - голосом,  словно  вечевой  колокол,  воззвал
Александр.
   И снова все стихло.
   - Друзья мои! - продолжал он скорбно и задушевно. - Да разве мне с вами
не больно?! Или я - не новгородец?..
   И видит Александр, что коснулся  он  самых  задушевных  струн  людского
сердца, когда сказал, что и он - тоже новгородец, и вот  уж,  кажется,  не
надо больше убеждений и речей, остается только закрепить достигнутое.
   - Господа новгородцы! - говорит он. - Я Святой  Софией  и  гробом  отца
моего клянусь, что ни в Новгороде, ни в областях новгородских баскаков  не
будет, ни иных татарских бояр!
   - Ты сам - баскак великий Владимирский!..  Баскачество  держишь,  а  не
княженье!.. - раздается вдруг звонкий, дышащий непримиримой враждой голос.
   - Улусник!.. - немедленно подхватывает другой.
   Будто исполинской кувалдой грянул  кто-то  в  голову  всего  веча.  Оно
застыло - ошеломленное.
   И на мгновенье Александр растерялся. Случалось - разное выметывало  ему
из бушующих своих  пучин  тысячеголовое  вече:  грозили  смертью,  кричали
"Вон!",  попрекали  насильничеством  и  своекорыстием,  кидались  тут   же
избивать, да и убивали его сторонников, но столь непереносимое оскорбленье
- "баскак Владимирский!" - оскорбленье,  нацеленное  без  промаха,  -  оно
оледенило душу Александра. Тысячи слов рвались с его мужественных уст,  но
все они умирали беззвучно в его душе, ибо он сам чувствовал немощность  их
против нанесенного ему оскорбленья. Лучше было молчать...
   Еще немного, и все бы погибло. Уж там и сям раздались громкие крики:
   - А что в самом деле?! Эка ведь подумаешь: послы царевы! Да  пускай  он
тебе царь будет да владимирским твоим, а нам, новгородцам, он  пес,  а  не
царь, татарин поганой! А  коли  завтра  нам  косички  татарские  заплетут,
по-ихнему, да в свое войско погонят, - тоже соглашаться велишь?!
   - Граждане! - послышался чей-то голос. - Да что там смотреть на них, на
татар?! Схватим их за ногу поганую, да и об камень башкой!..
   - Ишь защитник татарский! - кричали из толпы Александру. - Знаем,  чего
ты хочешь: суздальским твоим платить стало тяжко, раскладку хочешь сделать
на всех!..
   - Державец!
   - Самовластец!
   - Мы тебе не лапотники!..
   - И нам шею под татарина ломишь?!
   Если бы еще немного промолчал  князь,  тогда  бы  все  вече  неудержимо
выплеснулось вон из кремля и хлынуло бы обоими мостами, и  на  плотах,  на
лодках, на Заречную сторону, на Ярославль  двор,  к  дворцу  Александра  -
убивать ордынских послов...
   И в этот миг вдруг явственно представилось Александру другое  такое  же
вече, здесь же колыхавшееся и ревевшее, много  лет  тому  назад,  в  самый
разгар батыевщины, в сорок первом году. Немцы тогда взяли Псков, и Тесово,
и Лугу, и Саблю. И господам новгородцам подперло к самому горлу! И подобно
тому, как боярин Твердило отдал Псков немцам, а сам стал  бургомистром,  -
так и  среди  новгородцев  пузатые  переветники,  ради  торговли  своей  с
немцами, мутили и застращивали народ и склоняли отпереть ворота  магистру.
Александра не было на  тот  час  в  Новгороде:  его  незадолго  перед  тем
новгородцы изгнали, показали ему путь от себя,  чуть  не  на  другой  день
после Невской победы, заспорив с князем из-за сенокосов - вечный и по  сие
время спор; худо с сеном у Новгорода:  болота,  кочкарник,  сенокосов  нет
добрых, а того понять не в силах, что не на чем князю и  конницы  держать,
коли так!..
   И вот, когда уже весь народ новгородский взвыл, и закричал  Александра,
и стал грозить владыке, боярам, - тогда вымолили  послы  новгородские,  во
главе с владыкою Спиридоном, сызнова Александра к себе на княженье.
   И тогда тоже, перед походом  на  немцев,  зазвенел  вечевой  колокол  -
колыхалос