лишний  сосуд...  а  тем  более  через
этот... не потерпела бы ущерба!.. А для своей  скромной  речи  я  опасаюсь
какой-либо посторонней примеси. Так что, если возможно, то я бы  предпочел
насладиться беседою с кааном без переводчика.
   - Вступающий под этот кров оставляет за порогом слово  "невозможно",  -
отвечал Батый. - Пусть будет так!
   Рыцарь, хмурясь, рассматривал ногти.
   - Я сказал! - прохрипел Батый.
   И фон Штумпенхаузен вдруг прянул на  ноги,  будто  его  толкнула  снизу
вырвавшаяся из подушки пружина.
   От  гнева,  униженья,  досады,  что  не  через  его  посредство   будут
происходить переговоры, рыцарь забыл на мгновенье весь этикет  Востока  и,
дергаясь нервным лицом, осмелился переспросить:
   - Я так понял, каан, что я должен уйти?
   - И освободи моего гостя от его головного убора, - не  отвечая  рыцарю,
приказал Батый.
   Альфред молча поклонился хану, стиснув зубы, взял шапку Даниила  с  его
колен и вышел тем же способом, каким покидал палату векиль.
   Батый и Даниил остались с глазу на глаз.
   Однако чуть колыхалось местами шатровое полотнище.  "Телохранители",  -
понял князь. Он сидел молча: ждал, что скажет Батый.
   - Данило! - насупясь, проговорил хан. - Почему же ты давно  не  пришел?
Ты неисправен и горделив! Я собирался уже отдать Галич другому - тому, кто
почтил нас достодолжным образом. Ибо не подобает сидеть кому-либо на своей
отчине, не поклонившись тем, кто сохраняет лицо всей Земли,  -  императору
Куинэ и мне! И вот я отдал было твой Галич другому...
   Князь молчал.
   "Знаю я тебя, старый бурдюк, кому ты продал Галич и  за  сколько..."  -
подумал   князь   Галицкий,   глядя   в   желтое,   отечное   лицо   этого
полубезграмотного забайкальского скотовода,  который  сумел,  однако,  вот
этой самой своей грязной, обрубистой пятерней взнуздать уздою  неслыханной
дисциплины _шестисоттысячную_ конницу дьяволов, говорящую  к  тому  же  на
_сорока пяти_ разных языках.
   Он смотрел в лицо дикаря, к  седалищу  которого,  однако,  на  карачках
подползали послы великих государей, герцоги и цари.
   Голос Батыя между тем все усиливался, и, распаляясь, ярея,  старый  хан
распрямился и вот  уже  стал  как  прежний  Бату,  каким  запечатлело  его
потрясенное ужасом воображение народов.
   Резким движением он вынул из-за пояса горшочек-грелку, отставил  далеко
от себя.
   - Князь Галицкий! - продолжал он. - Тебе и _того_ оказалось  мало,  что
ты столько лет пребывал  ослушником  нашей  воли!  Ответь  мне,  зачем  ты
Болоховских князей побил? Они сеяли для меня пшеницу и просо. Я  потому  и
пощадил их. А ты землю их повоевал и людей к себе увел? Болоховские  имели
тарханную грамоту от меня! - взревел Батый.
   Нижняя губа его затряслась. Лицо почернело. Колыханья  шелковой  завесы
шатра усилились...
   Убедившись, что хан ничего не  хочет  добавить  к  сказанному,  Даниил,
тяжело вздохнув, отвечал так:
   - Пресветлый казн, уж тебе ли не помнить битву  на  Калке  -  битву,  в
которой Небо даровало тебе победу над  теми,  кто  сам  привык  побеждать,
битву, в которой и тому, кто ныне сидит перед тобою, пришлось изведать всю
скорбь и стыд пораженья? [по свидетельству арабских историков, хотя  Батый
в дни битвы на Калке был малолетен, однако номинально армия  возглавлялась
им] Вспомни же, каан, чем вызвана была эта битва: ты послал  прославленных
багадуров деда своего, Чжебе и Субедея,  дабы  покарать,  кого  ты  считал
изменниками и оскорбившими волю твою. Однако ведь то не были твои  татары,
но были половцы. О Болоховских же, _русских_ князьях, возьми  во  внимание
то, что они сидели на земле и отца моего, и деда, и прадеда...  Я  покарал
их за измену, а не вперекор твоему могуществу.
   Подумав немного, князь добавил:
   - А тарханной грамоты и ярлыка твоего мне явлено от них не было.
   Но этих слов уже и не слушал Батый. Он сидел откинувшись, закрыв глаза,
блаженно, точно насытившийся кот, пригретый солнцем.
   Ему, которого в последнее время на курултаях многие ханы,  особенно  же
ненавидевшие его Чингизовичи - и дядья и двоюродные братья, -  то  и  дело
укоряли, что он прежде времени одряхлел, обабился, оставил стезю войны, по
которой ринул народ свой великий предок его, - не могло быть  ничего  ему,
Батыю, более отрадного, более лестного, чем напоминанье о Калке, о  первом
потрясающем ударе народам Запада, который нанесен был именем  его,  Батыя,
тогда еще совсем юного.
   Ничего не могло быть приятнее для  него,  человека,  живущего  уже  под
гору,  чем  напоминанье  о  том  невозвратном  времени,  когда  он,   внук
Темучжина-Чингиза, только что явился во главе дедовских и отцовских орд  в
рассвете силы и мощи.
   Батый снова открыл глаза, и взгляд его был благосклонен.
   - Князь Данило! - проговорил он. - Ты сказал недолжное о себе. Да!  Ты,
будучи князем русов, должен был тогда испытать скорбь поражения. Но только
не стыд!  Нет,  стыд  не  должен  был  коснуться  тебя.  Нойоны  мои  -  и
Субедей-багадур и Чжебе, - они оба в той битве, точно два старых  беркута,
приковали свои взоры к тебе, когда ты врубился в  самую  гущу  их  туменов
[тумены - отряды  (около  10  тысяч),  на  которые  делилась  армия  татар
(татар.)]. Субут мой отдал тогда приказ захватить во что бы  то  ни  стало
тебя, живьем... И мы тоже с тех пор запомнили твое имя, князь Данило,  сын
Романа!..
   Так молвил Батый.
   Помолчав немного, он добавил с напором на титул:
   - Я верю тебе, князь Галича и Волыни!
   Сказав это, он слегка постучал ладонью о ладонь,  и  тотчас  блюститель
дворца появился перед властелином.
   Хан безмолвно повел рукою в сторону ковра, и через мгновенье ока  легко
ступающий раб поставил два невысоких персидских столика: один - под  рукою
Батыя, другой - возле Даниила.
   На хрустальных, окованных золотом блюдах лежали грудой  финики,  инжир,
сладкие рожки, льдистый сахар и виноград.
   В  цветистых  деревянных  чашах  -  ведь  всякий  иной  сосуд   отымает
целительную силу напитка! - был подан кумыс.
   Кислый запах, уже и сам по себе вызывающий оскомину, а и немного как бы
винный запах распространился по комнате.
   Глаза Батыя увлажнились. Взяв свою чашу, он сказал Даниилу:
   - Пьешь кумыз?
   - Доселе не пил, - отвечал, взглянув ему в лицо, князь Галицкий,  -  но
от тебя выпью.
   Он  взял  чашу  и  почти  с  таким  же  чувством,  с  каким  ступал   в
распахнувшуюся перед ним дверь,  стараясь  не  обонять  разивший  закисшею
сыромятной кожей, терпкий, кислый напиток и усиливаясь не морщиться,  стал
пить.
   Батый пристально всматривался в это время в его лицо.
   - Э-э! - одобрительно и как бы с гордостью сказал он. - Да ты уже  наш,
татарин!.. Пей, князь, пей наш кумыз  -  здоров  будешь!  Сто  лет  батырь
будешь!.. Это - радость гортани, напиток Неба!..
   "Господи! - подумалось Даниилу. - И у этих свой нектар! Что сказали  бы
олимпийцы!.."
   Батый тем временем припал к своей чаше и, выпив ее всю, крякнул и обтер
губы ладонью.
   Векиль тотчас появился из-за шатра и сызнова  наполнил  ее  из  ручного
сморщенного турсука с деревянной затычкой.
   Следуя знаку Батыя, он долил и чашу Даниила и опять вышел.
   - Пей, князь Данил, пей! - нахваливая кумыс, говорил хан. - Это напиток
великих батырей. С ним народ мой завоевал вселенную... Я подарю тебе  двух
обильных молоком кобылиц!..
   Так, благодушествуя, он чествовал и угощал князя. Но  это  была  только
личина покоя, только затишье перед ураганом!..
   Батый долго сидел в неподвижности и молчанье, закрыв глаза и  время  от
времени отрытая.
   "Вероятно, первая аудиенция  на  этом  и  кончится...  а  потом  начнут
бесконечно мытарить, домогаясь того и этого... Пойдет наглое  выпрашиванье
подарков, волокита и происки!.." - думалось Даниилу.
   Вдруг Батый встрепенулся, хакнул, немного  посунулся  к  Даниилу,  даже
оперся рукой о подушку, будто порывнулся встать.  Глаза  его  вперились  в
лицо князя:
   И тотчас же сильнее заколыхались полотнища золотого шатра.
   - Князь Данило! - закричал Батый, ударяя себя кулаком по колену. -  Как
смел ты не допустить к себе нашего ямчи, зная, что при нем наша  пайцза  и
грамота?! Ты знаешь ли, что  гораздо  за  меньшее  я  приказывал  заливать
расплавленным свинцом горло князей и владетелей!.. Ты... ты... - продолжал
он, сипя и задыхаясь. - Ты не мог не знать, что это навлечет на тебя  гнев
наш! Иль, быть может, ты думал укрыться?
   Хан усмехнулся.
   - Но куда же ты укроешься от нашего лица, князь?! Не в Ургенч ли? Не  в
Булгар ли? Не в Кафу ли? Не в Багдад ли? Или, быть  может,  в  Египет?  Но
воля наша и посланные ее добудут тебя повсюду!.. Думал ли ты о том,  едучи
сюда,  что  ты  заживо  можешь  сгнить  в  сырой  глиняной   яме,   полной
тарантулов?! Думал ли ты о том, готовясь предстать пред  лицо  наше,  что,
быть может, никогда больше не увидишь Карпаты свои, никогда не прижмешь  к
сердцу жену и детей, ибо стоит мне вот сейчас двинуть бровью  -  и  петля,
накинутая рабом, захлестнется вокруг твоей высокой шеи?.. Подумал ли ты об
этом?!
   Батый ждал ответа.
   - Да, - ответил Даниил. - Сперва я подумал об  этом...  Но,  во-первых,
каан: ты сам сказал мне недавно, что издавна и хорошо меня знаешь,  -  так
разве ты можешь допустить, чтобы я покинул землю и державу свою  на  худые
руки?
   Хан перебил Даниила.
   - Знаю, - угрюмо пробурчал он. - Василии - доблестный воин...
   Даниил продолжал:
   - Да! Не в худых руках оставил я державу свою и войско. Отнюдь!.. Да  и
не без наказа на случай смерти  моей...  да  и  не  без  доброй  защиты!..
Волынцев моих и галичан ты сам похвалил только что.  Зиждителей  же  моих,
что строили мне укрепления Кременца, Колодяжна, Холма, я смею думать, даже
и ты, великий государь и  полководец,  не  отказался  бы  иметь  на  своей
службе... Да и не без друзей, каан, оставил  я  державу  свою,  и  не  без
союзников  в  соседях...  если  только  потребуется...  -  добавил   князь
Галицкий, знавший  превосходно,  что  союза  его  на  Западе  более  всего
остального страшится Батый. -  Во-вторых,  я  скажу,  великий  каан,  если
дозволено будет мне продолжать...
   - Продолжай, князь...
   - Во-вторых, каан, разве мудрость твоя позволит  тебе  столь  бесцельно
моим убийством ожесточить до отчаянья народ мой?! И, наконец, в-третьих, -
а это самое главное, каан! - возвыся  голос,  продолжал  Даниил,  так  что
Батый сдвинул брови и насторожился. - Наконец, третье: ты не только могуч,
но и  мудр,  но  и  свято  хранишь  обычаи  своих  предков:  нарицая  тебя
Покровителем вселенной, подвластные тебе народы в то же время  наименовали
тебя и Саинхан - Добродушный! Я - не в плену у тебя. Я не захвачен тобою в
битве. Я приехал сам. Я - гость твой! - закончил слово свое Даниил.
   Некоторое время оба молчали.
   Наконец Батый проговорил:
   - Ты прав. Сидевший на одном со мною ковре, испивший  под  моим  кровом
напитка небес, отныне ты - гость мой! Горе  тому,  кто  осмелится  тронуть
хотя бы один волос на голове твоей!
   Батый повеселел и приказал налить Даниилу третью чашу кумыса.
   Сам, немного уже опьяневший, он тоже стал пить.
   - Скажи мне, князь Данило, - спросил  он,  -  говорят  ли  что-либо  на
Западе - румы, франки и немцы - о предстоящем  этой  весною  моем  великом
новом походе в их земли?
   - Не знаю, - отвечал князь. - Но мне ведомо было, что ты ладишься  этой
весною в великий поход на западные державы.
   - Да! - сказал Батый. - Мы сильны  настолько,  что  можем  и  не  таить
этого! И запомни, князь: пожалеют о том, что родились на  свет,  все,  кто
будет немирен мне на пути или ослушается. Я имею обычай - посылать по всем
землям головы и руки ослушников.
   - Каан! - отвечал Даниил. - Народ наш, русы, более всего привыкли чтить
плуг  земледельца  и  серп,  а  также  и  топор  строителя.  И  только  по
необходимости меч их всегда лежит под рукою... Я убежден, что  руководимый
таким великим  полководцем,  как  ты,  великий  поход  не  может  не  быть
победоносным. Однако не разрешишь ли ты мне рассказать вкратце  записанное
в древних книгах народа сербского нечто из жизни Александра Великого, царя
Македонии?..
   - Искандер?! - весь оживившись, воскликнул Батый. -  Искандер,  который
был царем румов? Э! Его и доселе чтит весь народ наш. Его чтил  и  великий
дед мой, перед кем содрогалась земля от океана до океана!..  Но  я  думал,
что я знаю от сказателей моих и от  мудрецов  все-все  о  жизни  его  и  о
подвигах! Тот самый Искандер? Э?
   - Да, - ответил Даниил. - Тот самый. Но мы привыкли более называть  его
Александр, сын Филиппа, ибо Искандер, как вы его именуете, был царь нашей,
русской крови. Отец его, царь Филипп, происходил  из  народа  Рус.  Антами
именовали  нас  древние.  А  матерь  Александра,  Олимпиада,  была  княжна
сербская...
   Брови Батыя полезли вверх. Хан слегка открыл рот  и  выпрямился,  жадно
внимая.
   - Да, да? - сказал он. - Рассказывай, рассказывай, князь Данил!
   Он, сам не замечая  того,  опустил  ноги  свои,  в  красных  шагреневых
туфлях, с подушки на ковер, чуть привстав, и, обеими руками  подсунув  под
собою подушку, придвинулся поближе к Даниилу.
   И Даниил стал рассказывать:
   - Когда великий князь царь Александр повоевал Перское царство...
   - Да, да, царя Дария, - негромко вставил Батый.
   - ...тогда он вступил в Индийское царство, перейдя Гангес...
   Батый, как бы подтверждая все это, кивал головой.
   - Там, - продолжал Даниил, - царь Александр, желая напитаться мудростью
брахманов, а также и нагих мудрецов  -  йогов,  приказал,  чтобы  наиболее
знаменитых приводили к нему.  Он  выслушивал  их,  а  затем  отпускал.  Но
единого нагого мудреца, именем Колань, царь  Александр  удержал.  И  хотел
беседовать с ним и получить от  него  поученье.  Тогда  велел  тот  Колань
принести ссохлую бычью кожу и положил ее на пол.  И  ступил  нагий  мудрец
Колань на один край этой кожи,  и  тогда  другой  конец  ее  задвигался  и
поднялся. Когда же он стал  на  середину  этой  шкуры,  ее  края  остались
неподвижны. И  сказал  индийский  мудрец  Александру:  "Великий  царь!  Не
оставляй никогда середину державы своей, если не хочешь,  чтобы  поднялися
ее края, а стой на середине царства, и тогда краища  державы  твоей  будут
лежать неподвижно". Так поучал сим примером нагий мудрец  Александра...  Я
кончил, каан, - заключил князь и наклонил голову, приложа руки к груди.  -
Это все написано в древних сербских книгах.
   Батый, по-видимому, готовился слушать еще. Он вздохнул с  сожаленьем  и
что-то прошептал по-татарски.
   Потом весело и лукаво глянул на князя.
   - Ой, Данил, Данил! - протяжно  проговорил  он,  покачивая  головою.  -
Какой ты хитрый, князь!..
   И погрозил Даниилу пальцем.
   Князь почувствовал, что время закончить затянувшуюся аудиенцию.
   Опять приложа руки к груди и наклоня голову, Даниил сказал Батыю:
   - Великий каан! Позволь поклониться великой хатуни твоей Баракчине!
   - Иди, - благодушно ответил хан. - Но подожди немного.
   Он похлопал в ладоши. Явился векиль.
   - Пусть придет битакчи! - приказал Батый. - А также букаул и  начальник
стражи.
   Скоро все четверо великих вельмож Батыя предстали перед своим  владыкой
с подобострастными поклонами.
   Хан молча  протянул  в  стороны  обе  руки,  и  тотчас,  помогая  Батыю
подняться, под правую подхватил его битакчи - начальник  всей  канцелярии,
под левую - букаул  -  начальник  всей  гвардии,  а  смотритель  дворца  и
начальник  стражи,  опустясь  на   колени,   оправили   одеянье   хана   и
завернувшуюся кромку красных туфель.
   Мгновенно поднялся на ноги, изрядно-таки замлевшие от непривычки сидеть
по-монгольски, и князь Галицкий.
   Батый, щурясь, посмотрел на него и вдруг  подошел  к  нему  вплотную  и
чмокнул князя в обе щеки.
   Затем  оборотился  лицом  к  вельможам,  у  которых  от   неожиданности
подсеклись ноги, и, подняв палец, сказал назидательно и властно:
   - Это пусть будет Данилу как бы инджу - великий  тарханный  ярлык,  что
имеют члены моего дома!
   И  все  четверо  великих  вельмож  хана  поясным  поклоном  поклонились
Даниилу.
   - Ты, - обратился Батый к  битакчи,  -  немедля  изготовишь  для  князя
Галича и Волыни тарханный ярлык на его земли и золотую  пайцзу  царевичей.
Ты, - сказал он букаулу, - в любое время дашь ему охрану, если он вздумает
проехать куда-либо по нашей столице или за черту города.  Ты,  -  приказал
Батый   начальнику   стражи,   -   дашь   распоряжение,   чтобы   тургауты
приветствовали  князя,  как  царевичей  моего  дома.  Да-да...   -   вдруг
спохватился  хан,  снова  обращаясь  к  начальнику  своей  канцелярии,   -
напомнишь мне, чтобы в следующий раз, когда князь Даниил посетит нас, двое
лучших скорописцев списали бы все его слова, которые он скажет о Искандере
Великом. А теперь ты, - обратился он к векилю, - проводи  его  поклониться
великой хатуни Баракчине.
   И, предвидя, что Даниил не станет пятиться лицом к нему, как другие, но
и чтобы избежать нарушенья этикета в  глазах  вельмож,  Батый  сказал  ему
по-татарски:  "Прощай!"  -  и,  сам  повернувшись   к   нему   спиной,   в
сопровожденье букаула и начальника стражи направился к  заднему  полотнищу
шатра, которое тотчас же распахнулось перед ним.
   Даниил же, сопровождаемый  векилем,  вышел  в  прихожую  дворца,  чтобы
перейти на половину Баракчины.
   Здесь дожидались князя Андрей-дворский и мальчик Федя, которые не  были
пропущены с князем во внутренние покои.
   Векиль, не разрешив  пройти  на  половину  ханши  дворскому,  позволил,
однако, князю взять с собою отрока.
   Даниил остановился, вспомнив о шапке. Но рыжий рыцарь, увидев его,  уже
приближался к нему из-за колонны, держа в руках шапку князя, позванивая по
мраморным плитам золотыми шпорами на мягких татарских ичигах.
   Слегка кивнув князю, он левой рукой поднес ему шапку, а правую протянул
для рукопожатия.
   - Герцог Даниэль! - сказал он по-немецки, к немалой досаде дворского  и
татар. - Я был  изумлен:  как  ты,  при  твоей  проницательности,  мог  не
усмотреть во мне друга... быть  может,  друга  единственного,  который  бы
многим, весьма многим смог тебе помочь здесь в твоей нелегкой миссии!
   Даниил молча принял из левой руки-тамплиера шапку, а в  правую  -  руку
рыцаря, протянутую для рукопожатия, опустил взятый из-под плаща  небольшой
замшевый кошелек, туго набитый золотыми монетами.
   - Вероятно, барон, - сказал он рыцарю по-немецки, -  вы  терпите  здесь
большую  нужду,  если  живете  только   на   получаемые   вами   _тридцать
сребреников_!..


   Векиль Батыя не мог без особого повеленья входить на  половину  царицы.
Поэтому, дернув за ручку  звонка  у  наружных,  будто  из  чугуна  отлитых
дверей, он поручил Даниила старшему  евнуху  Баракчины,  вместе  с  Федей,
который бережно, на вытянутых руках, внес вслед за князем  нечто  плоское,
квадратовидное и многократно обернутое пунцовым струйчатым шелком.
   В приемной пришлось обождать.
   А когда были введены, то Даниил увидел старшую ханшу Батыя уже  сидящею
на престоле.
   Евнухи-чиновники Баракчины, строго по рангу, стояли по  правую  сторону
престола, а по левую - "фрейлины", из числа знатнейших монголок.
   Поодаль же и немного впереди две рослые  служанки  -  одна  смуглая,  с
длинными дешевыми серьгами, а другая похожая обликом  на  русскую,  худая,
бедно одетая и пожилая, - обе, стоя внаклон,  изнеможенные  и  вспотевшие,
разворачивали перед  глазами  ханши  сокровища  чужеземных  приношений:  и
фландрские разноличные сукна, и бархаты, и шелка.
   Блистал,  отсвечивая,   похрустывал   и   шелестел   и   дамасский,   и
византийский, и венецианский шелк.
   Глухо постукивали о ковер медленно разворачиваемые  служанками  тяжелые
штуки диксмюндских и лангемарских сукон, золотых и серебряных "земель".
   Величаясь и шелками и бархатами, но в то же время как бы и не глядя  на
них, сидела на белом