сверкающую на солнце, идущую стальным клином трехсотенную дружину Андрея.
   Его приближенный, из числа бесчисленных племянников  хана,  почтительно
изогнувшись в седле, показывал хану рукоятью нагайки на  князя,  несшегося
впереди всех.
   - Вижу, - брюзгливо проворчал по-монгольски Укитья. - Зерцало с золотою
насечкою... Алый плащ... Отличит его и младенец, чей большой палец еще  не
был смазан жиром и мясом барашка!
   - Они крепко скачут... Это - добрые воины!  -  позволил  себе  заметить
приближенный.
   Хан презрительно выпятил губу.
   - Ты непутевое молвил,  -  возразил,  сквозь  привычное  посапыванье  и
отрыжку, хан Укитья. - Их всего горсть! Безумцы, безумным ведомые!  Канут,
как камень, кинутый в толщу воды! Исчезнут, как стрела, пущенная в камыши!
   Однако не стрелою, пущенною в камыши,  а  скорее  подобно  раскаленному
утюгу, рухнувшему в сугроб, вторглась  юная  дружина  Андрея  в  татарское
войско.
   Конный бой! Да разве забудешь когда-нибудь упоенье конной атаки! Сперва
ничего другого Не чувствуешь, кроме себя самого на хребте могучего  зверя,
именуемого почему-то конем! Только - ветер, свищущий в уши, да - я,  да  -
пустынное небо, в которое вот-вот ворвешься с того  вон  пригорка!..  Нет,
вот с этого, а тот уже далеко позади -  пронесся  в  белесо-мутном  потоке
копытами пожираемой земли!..
   Что?.. Где?.. Враги?.. Какие?.. Не эти ли вон, что у лесочка -  пестрое
что-то, ничтожное, вроде насыпанной  от  семечек  шелухи?..  Дайте  только
дорваться! - сметем, как метлою! Что это - они тоже  на  конях?..  Неужели
эти игрушечные коньки - то же самое, что и крылатый зверь подо мною?! Я  -
я один  -  на  коне,  пожирающем  Небо  и  землю!..  И  чем  это  они  там
размахивают? Кто сказал, что эти жиденькие полоски,  похожие  на  стальные
хлысты, что это сабли - и что этим могут убить?! Убить? Меня?  Пойди  убей
этот звенящий острием шлема ветер, и это огромное небо, в  которое  сейчас
вторгнусь, и этот смутный поток земли, кидающийся под грохочущие копыта!..
   ...Дорвались.  Тяжелая  сабельная,  с  храпом  и  выкриками,   кровавая
пластовня!.. И вдруг - будто откачнувшимся бревном шарахнули в голову! Что
это? Неужели тем жалким  стальным  прутиком?  А  где  же  боль?..  Но  уже
поволокла из седла одного из юных сынов своих земля-матерь в  свою  черную
пазуху. И дивится еще не потухшая искра сознанья беспощадному волоченью  и
переворачиванью еще живого, еще не переставшего чувствовать и дышать,  еще
моего, неотъемлемо моего тела!
   ...Стоном очнешься... И разом ринется - сверху, сбоку, каким-то потоком
кусков, разорванный мир, словно бы торопясь сложиться,  построиться,  дабы
сознанье не застигло его врасплох...
   И уже огромный ворон, высясь над  запрокинутым  бледным  лицом,  пытает
воровски своим клювом, отпархивая  после  каждого  клевка,  испить  из  не
успевшего еще остынуть глаза...
   Растерзают свои светлые ризы владимирские боярыниматери  простоволосые,
станут выть, станут биться о землю, прося у нее  хотя  бы  на  единый,  на
краткий миг остывшие тела сыновей, - да только и от материнского плача  не
разверзнется черная пазуха этой всепоглощающей материземли!
   ...Сперва ничтожны были потери,  понесенные  трехсотсабельной  дружиной
Андрея. И это - потому, что шли стальным цельным утюгом. И  если  бы  даже
эти юноши - сплошь панцирная дружина - и не разили  врага  ни  копьем,  ни
саблей, то все равно этот железный, ощетиненный копьями клин, в его тяжком
конном разгоне, трудно было бы сдержать легкой  татарской  коннице,  -  он
рвал и крошил сам собою, - а раздаться, отступить ей  было  некуда:  битва
шла на излучине Клязьмы.
   Пробившись к  своим,  что  были  в  котле,  Андрей  Ярославич  не  стал
трудиться в одно с ними, а тут же  ударил  влево  по  отогнутой  татарской
многолюдной подкове и стал, топча, и рубя, и  беря  на  копье,  отваливать
татар к самой Клязьме.
   Понял замысел князя и воевода окруженных - Гвоздок, тот, что за смертью
старшего воеводы, Онисима Тертереевича,  стоял  на  челе  всей  обороны  у
окруженных, - высокий, молодой, черноволосый боярин,  с  густым  усом,  но
брадобритый,  с  бешеными,  навыкате  глазами.  Перемахнулись  меж   собою
махальные, с длинными красными и желтыми еловицами на копьях, - ибо где  ж
тут было трубить? - и воевода Гвоздок прочитал в этих взмахах,  что  князь
одобряет его, и не стал выбиваться на свободу, к лесу, а, напротив,  круто
поворотил все войско в сторону Клязьмы, на татар, и тоже натиснул на них.
   И вскоре уже и те тысячи, что приведены были Хабуломханом,  загрудились
в Клязьму. Все смешалось - барунгар и джунгар -  правое  с  левым  крылом;
беки, батыри и вельможи терлись коленом о колено с  простым  всадником,  с
каким-нибудь жалким  погонщиком  овец;  отрывали  стремена  один  другому;
страшным натиском лошадиных боков увечили и в мясо раздавливали  всадникам
колени и бедра, и уж ничего не могли поделать ни самые большие огланы,  ни
десятские, ни сотские; плыли сплошным оползнем!..
   Возле хана Укитья уже держали в поводу троих поводных коней. Нукеры его
проявляли нетерпенье: пора было спасаться бегством.
   Но Укитья только выставил в  сторону  ладонь,  как  бы  отстраняя  этим
бегство.
   - Нет, Иргамыш, - сказал он племяннику, - сегодня я оторвал сердце свое
от души своей! Этот безумец Хабул погубил все! Он проявил ярость тигра, но
разумение гуся! Теперь высшие не  проявят  ко  мне  благоволенья!  "Старый
верблюд! - скажут. - Ты истер свои  пятки  на  путях  войны,  так  что  не
поможет и пластина кожи, подшитая  к  ним!  Ты  истощил,  скажут,  некогда
тучные,  горбы  своего  военного  разуменья,  и  куда  ты  годен  теперь?"
Иргамыш!.. Ай-Тук!.. Исункэ!.. - воззвал он громко к своим любимым нукерам
и колчаноносцам. - Дети мои! Жизнь и моя и ваша все равно погибла для  нас
- и на том и на этом берегу!.. Так пускай же лучще - на  том!  По  крайней
мере там, в крови русских, омоем наше имя!..
   И старый нойон тронул коня вдоль берега, отыскивая брод. Нукеры, каждый
со своей охраной, устремились за ним.
   В этот миг на загнанном в мыло коне подскакал  к  хану  вестоносец.  Он
спрыгнул наземь и, сделав поспешное приветствие, торопливо  доложил  хану,
что все погибло на том берегу, что бегут и что хан Узбек,  сменивший  хана
Хабула, требует подкреплений.
   - Они, эти русские, преследуют нас, как железные пчелы, жало которых  -
стальное и не ломается в ране! - закончил он, даже и в этот  миг  привычно
следуя правилам монгольского  этикета,  по  которым  тем  лучше  считалось
донесение гонца, чем более оно походило на выспренние и порою даже  трудно
понятные стихи.
   - Собака! - вскричал хан Укитья и сильным ударом плети, в конец которой
был вплетен комок свинца, проломил голову вестоносцу.
   Тот рухнул под копыта коня. Не взглянув даже в его сторону, старый  хан
продолжал путь во главе своей наспех собранной сотни.
   Вот он уже въехал в воду. Шумно бурля  водою,  вздымались,  сверкая  на
солнце, ноги коней. Вот уже - на  середине  Клязьмы.  Вдруг  слуха  Укитья
достигнул пронзительный  зов  трубы,  раздавшийся  сзади.  Старый  воитель
тотчас признал в ней клич трубы старшего - клич, обращенный к  нему,  хану
Укитье. И мгновенно сама собою рука его натянула повод.
   - Иргамыш, - сказал он племяннику, - ты поведешь!.. А мне,  видишь,  не
позволяют даже и свое имя спасти!..
   Говоря это, он принял из рук вестового черную,  опаленную,  из  тонкого
древесного луба дощечку величиною  с  ладонь,  где  мелом  было  начертано
повеленье хана Неврюя, обращенное к хану Укитье, - немедленно прибыть  для
доклада...
   Пришпоренный конь вынес Укитью обратно на берег.
   ...Верховный оглан карательных полчищ, хан  Неврюй,  высился  на  своем
арабском белом скакуне на пригорке, в тени березы.  Вкруг  хана  толпилась
его свита и отборные телохранители. И к нему и от  него  непрерывно  текли
конные вестоносцы.  Хан  правил  боем.  Возле  его  стремени,  справа,  на
маленьком коврике, брошенном на траву, по-татарски поджав под  себя  ноги,
сидел скорописец-монгол. Справа от  скорописца,  на  коврике,  так,  чтобы
легко дотянуться рукой, стоял маленький глиняный  горшочек,  полный  густо
разведенного мела. На  коленях  скорописец  держал  нечто  вроде  отрывной
книжечки из тонких опаленных,  с  воском,  черных  дощечек,  нанизанных  у
корешка  на  круглый  ремешок,  с  которого  легко  было  снять  очередной
листочек.
   Время от времени скорописец обмакивал тоненькую кисточку в раствор мела
и быстро вычерчивал на очередной дощечке приказ главнокомандующего.
   Подозванный  нукером  гонец  приближался,  схватывал  -  с   движеньями
крайнего раболепия - листочек, снятый с ремешка,  имеющий  на  себе  номер
приказа, снова взметывался на коня и мчался туда, куда надлежало.
   Когда хан Укитья подскакал к бугру под березой,  где  была  расположена
полевая ставка Неврюя, он спешился.
   Укитья и Неврюй, оба они  были  старейшими  воителями  Батыя  и  старые
соратники. И тот и другой участвовали во вторжении за Карпаты - в  Венгрию
и в Германию. Они давно уже и породнились домами, хотя Неврюй был из  рода
Чингиз-хана, а Укитья - выслужившийся. Их связывала дружба.
   Однако сейчас Неврюй даже и лица не повернул в сторону  своего  боевого
товарища, распластавшегося перед ним и поцеловавшего  землю  у  копыт  его
коня.
   Приподняв лицо от земли, Укитья  приветствовал  Неврюя  торжественно  и
подобострастно:
   - Да находишься ты вечно наверху славы и величия и в полноте счастья  и
всяческого благополучия! - произнес он, не вставая с колен.
   - Менду, менду сэ бэйна!  (Здравствуй!)  -  угрюмо-насмешливым  голосом
ответил ему Неврюй. Однако недвижным  осталось  его  обветревшее  огромное
безбородое лицо, в задубелых морщинах, подобное коре старой ветлы, - лицо,
на котором черными бусинами блестели маленькие злые глазки. - Что скажешь?
- все тем же  сурово-насмешливым  голосом  продолжал  хан  Неврюй.  -  Ты,
который без пользы и на позор лучший из моих туменов истратил и погубил!..
Да наполнится твой колчан навозом! -  вдруг  яростно  выкрикнул  он  самое
страшное Для монгольского воина проклятие и самую страшную кару.
   И, затрепетавший от этого предстоявшего ему позора,  хан  Укитья  снова
повергся ниц и, не отрывая лица от земли, только сотрясал головою.
   - Я помню твои прежние заслуги, - продолжал Неврюй, - и лишь потому имя
твое сохраняю неоскверненным! - Сказав это, Неврюй глянул в лицо стоявшему
прямо перед ним нукеру и условным знаком закусил нижнюю губу.
   Нукер в свою очередь повторил этот знак силачу-телохранителю, стоявшему
возле стремени хана.  Тот  неторопливо  подошел  к  распростертому  ничком
Укитье, наступил ему коленом на загривок, подсунув обе свои ладони, сцепив
их пальцами, под лоб Укитьи и со страшной силой рванул его голову кверху.
   Хрустнули хрящи... Из уст и из носа Укитьи хлынула кровь...
   ...Звук сигнальной трубы, в котором старый Неврюй тотчас же познал  зов
начальствующего, заставил хана вздрогнуть. К нему мчался на  вороном  коне
стрелоносец - от царевича Чагана, кто  представлял  в  армии  лицо  самого
императора Менгу. В вытянутой вперед руке гонец держал черную дощечку...
   Неврюй озабоченно глянул в ту сторону, где виднелся  златоверхий  шатер
Чагана. Там сверкало оружие и слышались крики...
   Неврюй спрыгнул с коня и со знаками глубочайшего почтенья принял из рук
вестоносца черную дощечку, исписанную мелом.
   Это был немедленный вызов к царевичу.


   Душно. Жарко. Уста запеклись. Испить бы! А боязно:  так  за  глотком  и
убьют! И те, кто хоть на мгновенье  отвалились  на  чистое  место,  наспех
совали товарищу в руки острый нож: "Ох, задохнусь, брат! Порежь ты малость
ремешки у пансыря моего!" И разрезали друг  другу  ремешки  и  тесемки,  и
сваливали жаркое  железо  наземь,  и,  оставшись  в  одной  рубахе,  жадно
надышивались всей грудью, и, перекрестясь, сызнова кидались в битву...
   Сильно поочистили поле!.. Уж кое-кто из богатырей, сбрасывая тылом руки
горячий пот с чела, отгребая волосы, подставляя ветерку испылавшееся  лицо
или опершись на длинное оскепище топора, пускал на всю  обширную  луговину
торжествующий гогот вслед убегавшим татарам:
   - Ого-го! Потекли, стервецы!..
   - Ишь ты, - воевать им Русскую Землю!..
   Обозревали гордым оком доброго жнеца поле боя.
   - А побили мы их, татаровей, великое число! На  одного  нашего  пятерых
надо класть, а и то мало!..
   - Он копье на меня тычет, а я  как  воздымусь  на  стременах  -  так  и
растесал его на полы!..
   Андрей Ярославич, сзывая под стяг раскиданные по всей луговине  обрывки
полков и сотен звуками ратной трубы и  грохотом  тулумбасов,  двигался  со
своими "бессмертными", радуя соколиной посадкой сердце ратников.
   Ему кричали радостное, разное, а иной раз и нечленораздельное, - только
бы видел князь, что довольны люди.
   - Князь! - зыкнул на всю луговину один из владимирских,  перемигнувшись
с близстоящими товарищами. - Андрей  Ярославич,  а  давай-ка  мы  их  ишшо
так!..
   Андрей Ярославич, не найдя ответного, воздымающего  дух,  слова,  -  не
дано ему было этого,  -  только  улыбнулся  воину  да  приветливо  покивал
головой.
   Им любовались с гордостью отцов.
   - Князь-от, князь-от! - восклицали иные и уж ничего не  могли  добавить
более.
   По всему  уклону  необъятной  глазу  Клязьминской  луговины  словно  бы
раскиданы были  кучами  и  вразброс  пестрые  одежды,  сброшенные  бегущим
множеством: так показывались издали тела убитых...
   Сбивчивы и противоречивы были мысли великого князя Владимирского.  Одна
пересекала другую. На побоище взирал он спокойно: привык уж, - лаковая под
солнцем, булькала, стекая в мутную  Клязьму,  кровь,  застывала  на  земле
красным студнем, - без содроганья взирал на сие князь. "Что ж, - думал он,
- и моя кровка журчала бы тут же!"


   Почему-то особенно знакомым  показалось  Андрею  уже  смертною  синюхою
удушья заливаемое лицо одного из поверженных на поле  брани.  Тяжко  дышал
он, хватая ртом воздух, силясь время от  времени  приподняться.  И  уж  не
туда, уж мимо людей, смотрели большие тускнеющие глаза его на  юном,  чуть
простоватом лице.
   Андрей Ярославич осадил своего серого, в  яблоках,  спрыгнул  наземь  и
склонился над умирающим. Тут он узнал его: это был тот самый воин, который
перед битвой на вопрос князи: "Чей ты?"  -  зычно  и  бодро  ответствовал:
"Павшин... Михалева!.."
   - Ну что, Павшин, друг мой? Тяжело, а?.. Испить, быть может, хочешь?  -
спросил Андрей Ярославич, становясь возле  умирающего  на  одно  колено  и
берясь  за  висевшую  на  боку  серебряную  питьевую  лядунку  с  винтовым
шурупцем, оболоченную в бархатное нагалище.
   Умирающий как бы даже и не слыхал этих его слов.  Свое,  главное,  быть
может единственное, что еще оставалось для него на земле,  владело  сейчас
всеми его помыслами. Видно, и он тоже узнал князя.
   - Чтобы сказали там родителю моему... про меня... Что сами видали...  -
коснеющим языком проговорил он и строгим и как бы требующим взором  глянул
в лицо князю. - Тятенька мною доволен будет!..


   Едва только взглядывал Андрей  Ярославич  на  тот  берег  Клязьмы,  как
сквозь гордую радость несомненной победы в душу  его  проникал  неодолимый
страх.
   На той  стороне  не  было  больше  лесочков  и  перелесков  -  их  съел
неисчислимый, всепожирающий  татарский  конь;  татары  валили  чернолесье,
обрубали ветви и листвою кормили лошадей. Неврюй  не  считал  даже  нужным
таить свои силы, да это было и невозможно. До черты неба  досягало  черное
его воинство. В битву против русских введены были и  подверглись  разгрому
только первые четыре  тумена  -  около  сорока  тысяч,  и  еще  более  чем
стотысячная армия здесь, под рукой Неврюя,  ждала,  когда  ей  освободится
место для боя,  да  столько  же,  под  водительством  хана  Алабуги,  ушло
окружать русских, обкладывать их широкой облавой за десять верст от  места
боя - так, чтобы не спасся никто.
   Пятьдесят тысяч - пять туменов конницы, под начальством  Бурджи-нойона,
ушли на окруженье засадного русского полка.  Известно  было  из  донесенья
мостового мытника, Чернобая Акиндина, что один полк русских,  минуя  мост,
ушел вправо, тогда как  все  прочие  -  влево,  и  Неврюй  вывел  из  того
соответствующее истине заключенье, что один полк - засадный.
   Только еще не был найден и не обложен этот полк!
   Татар было столь много, что отплески разгрома первых четырех туменов не
смогли еще  проникнуть,  докатиться  до  глубины  татарской  толщи.  Волна
стадного ужаса, распространяемая накатом бегущих, смогла перехлестнуть  на
татарский берег Клязьмы, но тут она расшиблась о тумены,  сцементированные
другим ужасом - ужасом кровавой дисциплины. Тут все были коренные  монголы
- с берегов Орхона и Керулена!
   С тем же самым чувством надвигающейся опасности, которое охватило князя
Андрея, взирал на поле победной битвы и воевода большого  полка  Жидислав.
Он понимал одно: что до тех пор только и можно удерживать поле боя (с  тем
чтобы под покровом ночи уйти на  север),  доколе  удается  шеломить  врага
одною внезапностью за другой. Внезапностью оказалась для  татар  атака  на
них с трех сторон тотчас после переправы.  Внезапностью  оказался  и  удар
самого князя во главе его охранной дружины. Ну а  дальше  что?!  И  старик
воевода, сам не замечая того, стонал, перемежая напряженную  думу  свою  о
битве с молитвенными  воплями  к  богу.  Он  всматривался  в  поле  битвы,
всячески изыскивая пути и место для нанесения хотя бы еще одного, столь же
внезапного и столь же сотрясающего удара.
   Тот шум и смятенье, которые донеслись от ставки царевича до слуха  хана
Неврюя, были прямым следствием нового, третьего внезапного удара,  который
был нанесен Орде воеводою Жидиславом.
   Старому  воителю,  когда  он  взвесил  и  выверил   все,   представился
единственный путь для такого удара, а  именно:  скрытно  подвести  ударное
войско вверх по  Клязьме,  перелеском  сего  берега,  и  ударить  как  раз
напротив хорошо видных шатров с парчовым верхом, отблескивавших на солнце.
   Броды были ведомы Жидиславу! И удар удался!.. Вот  почему  и  примчался
гонец от Чагана к Неврюю.
   Чаган был захвачен врасплох. Юный хан благодушествовал в  своем  шатре,
внимая музыке, неторопливо поглощая пилав из перепелок, монгольские шарики
из сушеной саранчи, перемолотой с мукой на ручном  жернове,  и  персики  в
сливках.
   На огромном золотом блюде - из ризницы Владимирского Успенского  собора
- лежали ломти чарджуйской дыни, огромные, словно  древко  лука,  наполняя
медовым и свежим благоуханьем воздух шатра.
   Сбоку царевича сидел на особом коврике  и  подушке  его  личный  медик,
травовед и астролог, из теленгутов, седенький безбородый старичок в черном
китайском клобучке. В его обязанность, помимо всякого  рода  мелких  услуг
Чагану, входило и отведывание блюд, подаваемых  царевичу,  дабы  показать,
что ничего не отравлено.
   Вход в шатер Чагана был закрыт шкурою тигра. В  шатре  было  прохладно.
Свет проникал сквозь верхний, отпахнутый, круг шатровой решетки.
   Медик налил и подал Чагану золотую чашу с кумысом. Чаган велел  пить  и
ему. Пили молча. Когда царевич закончил трапезу, он отер  пальцы  от  жира
большим чесучовым платком, бросил его и вскочил на ноги.
   Ему  не  терпелось  взглянуть  на  пятый  шатер  своих  жен  -   шатер,
приготовленный для Дубравки. Он запретил туда следовать за собою  кому  бы
то  ни  было.  Ему  одному  хотелось  побыть  в  той  кибитке,  предвкушая
мгновенье, когда Дубравка-хатунь, супруга ильбеги Владимирского, вступит в
нее и закроет лицо от ужаса и стыда...
   Едва Чаган вышел из шатра, как ему подвели белоснежного  златосбруйного
коня. Пусть всего два  шага  отделяют  кибитку  от  кибитки  -  монгол  не
унизится до того, чтобы пешим пройти даже и этот путь!..
   ...В шатре, для Дубр