дного, братний!.. Никак все собраться не можем  под
скипетром _единого_. А теперь уже и не позволят татары. Поздно!..
   Он замолк, дабы преодолеть волнение.
   Ему слышно было, как стучит сердце приникнувшей к его плечу Дубравки.
   - Видишь, Дубравка, - продолжал он, - татар этих столько пришло на нашу
Землю, что вот когда бы довелось тебе  увидеть,  как  саранча  приходит  в
черный год, - тогда бы только ты поняла!.. А саранча так приходит:  тысячи
и тысячи верст облегает кругом, а толщиной - в пядень!  Словно  бы  жирный
полог, черный, вдруг всю землю прикрыл!..  Былинки  зеленой  не  видать!..
Однажды в саранчу ехал я на коне. Так ты знаешь, донька, - копыто  конское
чвакает в ней, в саранче, точно в масле, давя ее и меся!..
   Княжна содрогнулась.
   - Так вот и татары пришли! - продолжал Даниил. - Видел  сам:  там,  где
прежде, до них, леса стояли - густые,  дремучие,  такие,  что  и  змее  не
проползти, ветру запутаться, -  там  после  проходу  татарского,  смотришь
издали, будто бы веник-голик  раздерган  по  прутьям  и  кой-где  реденько
понатыкано... То были войска, подобные судьбе!  Пыль  и  дым  досягали  до
неба. От хода Орды безумели и звери и люди!
   О, донька!.. - угрюмо, с закрытыми глазами, покачнув головою,  произнес
Даниил. - До них, до татар, на Земле и не знали, что может найтись столько
коней! Вся Азия - на коне! Да разве одни  татары  только!..  Они,  татары,
всяк народ встречный подмяв под себя, мешали его с собою, все  языки!..  И
возрастали числом, и катились, и катились все дальше, а их все  больше  да
больше становилось!.. Дочерь! Дочерь! -  воскликнул  он,  забывая,  что  с
малюткой беседует, и как бы жаждая пред ней оправдаться. - А  что  ж  -  с
мечом против саранчи?! И меч вязнет! И копыто конское грязнет в  их  плоти
нечистой! И плечи могучие вымахиваются, а их все больше да больше! А разве
не пытались?..
   При этих словах князь Галицкий слегка расстегнул ворот домашней  одежды
своей   и   коснулся   дочерней   ладонью   огромного   лучистого   рубца,
обезобразившего  ему  грудную  правую  мышцу,  -  след  рваной   раны   от
татарского, с зазубриною, копья.
   -  Пытался,  донька!  -  проговорил  он.  -  Это  мне  татарин   копьем
разодрал...
   Дубравка очами, полными слез, глядела на отца. Ну что,  что  она  может
сделать этому большому, сильному, как бог, человеку, чтобы понял  он,  как
жалеет она его, как любит и как страшно отомстит за  него  этим  проклятым
татарам, когда вырастет большая?!
   И, по внезапному детски-женственному наитию, она коснулась губами этого
страшного рубца и, застыдясь, приникла лицом к груди Даниила...
   Она и его смутила и растрогала до слез...
   Наконец, возобновляя рассказ свой, он сказал так:
   - Нет, дочь моя!.. Уж ежели там - вся Азия на  коне,  то  и  нам,  Руси
всей, да и Европе всей, - на коня, на коня же... И переборем мы их!..
   Он повествовал дальше.
   Дубравка впервые  по-настоящему  услышала  от  него,  как  рухнула  под
ударами Чингиз-хана великая Китайская империя, затем -  царство  Тангутов,
коего не спасли  ни  заоблачные  высоты,  ни  тысячеверстные  пустыни.  Он
рассказал ей о гибели  Хорезма,  о  сокрушении  Армянского  и  Грузинского
царств,  о  том,  как  подмяли  под  себя  татары  и  перемешали  с  собою
неисчислимые орды половцев и каракалпаков... Как, пройдя через  всю  Русь,
вторглись и к нему - на Галичину и Волынь.
   Как просил он - и тщетно! - еще задолго до  вторженья,  короля  Бэлу  о
союзе, о помощи, как тот отказал  ему.  А  потом  и  сам,  погубя  в  поле
стотысячную конную мадьярскую армию, позорно бежал,  гонимый  татарами  по
пятам...  Как  притихли  государи  Европы...  Как  после  несчастного  для
христиан дня сраженья под Лигницей к Батыю, в его венгерскую ставку, одних
только рыцарских окровавленных ушей, отрезанных у трупов, было  отправлено
девять полных мешков!..
   ...Он поведал ей о том, как дотоле никем и никогда не побеждаемая  Русь
склонила  главу  свою  под  ярмо.  Как  понял  старейшина  Земли  Русской,
Мономашич Ярослав,  отец  сего  Александра  Новгородского,  что  не  мечом
теперь, а данью, златом и серебром надо спасать народ. И это  было  мудро,
ибо иначе вырезали бы всех, и даже детей, которые успели дорасти  до  чеки
тележной!..
   Дубравка с трудом переводила дыханье, захваченная ужасом  того,  о  чем
повествовал отец.
   Мудрый отец Александра Ярослав, обласканный Батыем, не умедлив,  принял
старейшинство в Земле  Русской  и,  ублажая  и  удерживая  поодаль  черные
сатанинские полчища щедрой данью, подкупами  и  подарками,  самоотверженно
принялся целить и утешать скорбную и погорелую, кровью сочащуюся Землю!
   Погребались бесчисленные мертвые тела.  Отстраивались  города.  Плуг  и
соха принялись вновь кроить ущедренную тлением землю... Народ  возвращался
из лесов.
   И опять, исподволь, великий князь Владимирский - отец  того  Александра
Новгородского - делался и грозен и властен.
   - А Александр тогда, дочурка, совсем еще юным княжил в Новгороде.  Один
Новгород чудом уцелел только:  не  дошли  татарове...  А  Новгорода  того,
богатого, вожделели все - и немцы и свей!.. Новгород - то ключ к морю! Кто
держит его - тот и  богатеет.  А  и  щит  -  Земле  Русской!..  Ежели  кто
проломится сквозь те ворота  новгородские  к  нам,  в  Землю,  -  то  поди
удержи!.. И вот пришел на Неву Биргер... С ним - свей, и сумь, и емь - вся
Финнмарка! Только карелы одни - те не пошли с ними... Пришел  Биргер...  И
датского короля люди  примкнули  к  нему.  И  множество  рыцарей  немецких
стеклось к нему под хоругви!.. Девять тысяч кованой рати!.. Так велел папа
Римский!.. Они ведь, эти католики, - с горечью пояснил  князь,  -  считают
нас, русских, гораздо хуже, чем язычников!.. Да-а!  Девять  тысяч  кованой
рати!.. - повторил он.
   Дубравка замерла...
   И  Даниил,  словно  бы  сам  находившийся  в  тот  страшный  час   близ
Александра,  да  и  на  самом  деле  знавший  все  доподлинно,   что   там
происходило, на берегах Волхова и Невы, рассказал  ей,  как  с  горсточкой
воинов, всего лишь около семисот, юноша Александр, еще неопытный в битвах,
отверг просьбы и мольбы всех ропщущих и испуганных о том, чтобы юный князь
взмолился бы отцу своему о присылке больших полков, и, словно барс, - "а у
них ведь, у Суздальских, барс и начертан на знамени их!"  -  словно  барс,
кинулся он, юный Ярославич, навстречу Биргеру...
   - Нет! Он не  затрубил  в  свой  Олифант,  донька,  этот  Александр!  -
произнес тихо и торжественно Даниил.
   Теперь на бледном,  тонком  лице  Дубравки  можно  было  прочитать  все
перипетии Невской битвы... Она то задыхалась, полураскрыв губы,  то  вдруг
вся вытягивалась, словно бы ей так  виднее  было,  где  бьется  Александр,
окруженный, стиснутый отовсюду лязгающей и орущей громадой железных людей.
   А то вдруг облегченный вздох и радостный возглас вырывались у нее:  это
когда Таврило Олексич, верхом  на  коне,  прямо  по  сходням,  с  разгону,
ворвался на шведский корабль  -  ворвался  вслед  за  влекомым  под  руки,
расслабленным королевичем шведским; это когда Сбыслав  Якунович,  с  одним
топором, будто дровосек, прокладал железную просеку среди  шведов;  это  -
когда Миша-новгородец, пешой, со своей, тоже  пешей,  ватагой,  проломился
сквозь  конный  рыцарский  строй  и  зажег  шведские  корабли  берестяными
факелами!..
   А  когда  княжна  услыхала,  как  Савва,  юный   сподвижник   юного   и
бестрепетного князя, подрубил златоверхий шатер самого короля шведского  и
шатер затрещал и рухнул,  то  так  радостно  и  звонко  захохотала  и  так
подпрыгнула, что чуть не свалилась с колен отца.
   - А он?.. А он?! - взволнованно вопрошала она в разгар битвы.
   И отцу ясно было, что это она об Александре и что она как  бы  потеряла
его на мгновенье из глаз, в железном коловращенье, в буре битвы, и  теперь
сердчишко ее сжимается и трепещет: "А вдруг его?.. Да нет, нет! -  тут  же
успокаивала она себя. - Убить его никак не могут! Отец же сказал  наперед,
что этот человек, который Роланда выше, что он и _поныне жив!_"
   Как же она ликовала, даже запела,  раскачиваясь,  когда  отец,  сам  не
менее дочери взволнованный, рассказал,  как  встретился  Ярославич  в  той
страшной сече с самим Биргером! Как сшиблись они:  Биргер  -  на  вороном,
Александр - на белом коне; как Железный Герцог понес жестокий удар от руки
Александра, прямо в лицо, острием меча, и лишь  забрало  спасло  его!  Как
показал хвост коня своего доселе непобедимый витязь, верховный ярл Швеции!
Как, едва-едва уцелев, с трудом отбитый  телохранителями,  укрылся  он  на
одном из причаленных кораблей...
   Глаза Дубравки, как  звезды,  сияли  в  темноте.  И  когда  закончилась
чудесная не то песнь, не то повесть и минуло молчанье, то:
   - Отец! Миленький! - вскричала она. -  А  он,  Ярославич,  когда-нибудь
приедет к нам?
   Отец улыбнулся и, помолчав, ответил:
   - А что же... Почему бы и не приехать ему?..
   - Отец! - вне себя от радости, вскричала Дубравка.  И  приблизила  лицо
свое к самым глазам отца, и худенькие, еще отрочески нескладные  руки  ее,
открытые выше локтей, охватили его могучую шею.
   Когда же, поцеловав его в обе щеки, она  отпустила  его,  отец  добавил
многозначительно:
   - А возможно... что и ты поедешь к нему!..


   Дубравке дались языки. Даже и французский, на котором в их семье  никто
не разговаривал, а только отец мог читать и которого не изучал ни один  из
ее братьев, она выпросила себе и словно бы вдруг выпила его весь!
   Это сделано было единственно  для  того,  чтобы  прочесть  "Тристана  и
Изольду" и "Песнь о Роланде". Этих книг в  "вивлиотеке"  отца  на  русском
языке не было.
   Ей разрешено было также присоединиться к братьям для изучения латыни, и
она вскоре превзошла их.
   Немецкий же язык и польский не считались в семье князя  Галицкого  теми
языками, которые требовали особого изученья.  Оба  эти  языка  усваивались
разговорно, как бы сами собою, благодаря постоянному общению  с  семьею  и
двором венгерского короля, а также благодаря издревле  идущим  родственным
связям с домами польских князей. Кроме того, при дворе Даниила  Романовича
было немало чехов.
   Необязательный для Дубравки, язык Цицерона и Цезаря  для  княжичей  был
признан  непременным.  Будущие  государи,  да   еще   которым   предстояло
государствовать на рубежах с Германией, с Венгрией, с Польшей и с Чехией -
странами  католицизма,  -  как  могли  они  обойтись   без   этого   языка
всеевропейских договоров, трактатов, грамот и сношений?
   Латинский язык преподавал им и римских авторов читал с ними сам Даниил.
Взыскательный учитель сынов своих, он требовал, чтобы латынью они  владели
столь же совершенно, как боевым конем.
   В отличие от  княжичей,  Дубравку,  как  девочку,  вовсе  не  утруждали
политикой - наукой державного, государственного строенья. Правда, до  поры
до времени!
   Обычно за год или за полгода перед тем, как выдать  дочь  замуж,  когда
уже ясно определялось, куда, в какое княжество - русское ли,  чужестранное
ли - выдадут и за кого, - родитель-государь вдруг как бы  спохватывался  и
принимался наверстывать упущенное в политическом образованье княжны.
   Тогда - и зачастую подолгу  -  государь-отец  затворялся  с  дочерью  и
здесь, наедине, обязав ее хранить глубокую тайну, обстоятельно и  повторно
объяснял ей, что встретит она там, в замужестве, и чего от  нее  ждут  для
отчизны, для родного княженья, и чего она должна исподволь добиваться там,
возле мужа, когда станет княгиней.
   Нередко,  -  а  особенно  если  девочке  предстояло  быть  уведенной  в
замужество за рубеж, в чужую землю, - эти  запоздалые  уроки  политической
мудрости заключались тем,  что  государь-отец  приводил  дочь  ко  кресту:
княжна приносила клятву не изменять отчизне и вере и даже там, на чужбине,
блюсти первее всего заветы и пользу отца своего, а не супруга.
   Близился подобный же страшный час и для княжны Дубравки: ей исполнилось
двенадцать лет! А старше четырнадцати-пятнадцати лет княжон редко выдавали
замуж: это было пределом!
   Но пока княжна Аглая-Дубравка была все еще свободна от державной науки.
Меж тем как старшим Даниловичам - Роману и Льву - не  только  разрешалось,
но и прямо предписывалось присутствовать на  советах  отца-государя,  хотя
еще безмолвно и еще не на всех.
   Да и в прочих мужских науках братья во многом брали верх  над  сестрою.
Многое из того, что они уже знали, было еще ей невдомек!
   Еще совсем недавно Дубравка могла спросить кого-либо из старших:
   - А правда, что ангелы на ночь с солнышка корону снимают?
   И ей заплакать захотелось, когда она узнала, что нет - не снимают!
   Между тем Мстислав - озорник и ленивец - успел просветиться  и  кичился
перед нею, что знает устройство вселенной:
   - Никакого ангела с короною нет! Назначен каждому  светилу  свой  круг:
есть круг Луны, круг Ермиса, Зевса, Солнца, Ареса, Афродиты  и  Кроноса  -
семь кругов! Духи служебные, незримые для смертного  ока,  приставлены  ко
всем тем семи кругам и толкают круги руками. Когда они устанут толкать или
повелено будет  им  перестать,  тогда  светила  падут  на  землю,  а  небо
совьется, как свиток!..
   И разве знала Дубравка, как знали они, княжичи, отчего бывает гроза?
   - Ну, а отчего же? -  из  гордости  сдерживая  слезы  горечи  и  обиды,
спрашивала сестра.
   И торжествующий Мстислав почти без  запинки  отвечал,  точь-в-точь  как
повествовал им на уроках митрополит Кирилл:
   - Гроза бывает оттого, что дух служебный раздирает облако  с  шумом.  И
оттого - скрежет и гром, и растворяется путь водам небесным,  и  текут  на
землю.
   Разве знала Дубравка, что такое вода? А Мстислав знал!
   - Вода, - скороговоркой, назубок объяснял  он,  -  вода  -  это  стихия
мокрая, и холодная, тяжкая, книзу  стремящаяся,  и  удобь  разливаемая,  и
потребная для крещенья. И это - важнее всего!..
   Кирилл-владыка преподавал юным княжичам не только древнегреческий язык,
но и строенье служб церковных, вместе с катехизисом православной веры,  но
также и геометрию, сиречь землемерие.
   Все, что привнесли в мировую сокровищницу наук древние греки, все  это,
приправленное библией, отцами церкви и сильно перемешанное с  премудростью
"Пчелы" и "Физиолога", арабских географов и Кузьмы Индикоплова, входило  в
геометрию, преподаваемую Кириллом.
   Княжичи доподлинно узнали от владыки, отчего бывает ночь, отчего день.
   - Когда солнце уйдет от нас под землю - тогда у нас наступает  ночь.  А
там, под землей, - день.
   Княжич Мстислав, бойкий и нетерпеливый, спросил у митрополита:
   - А там, на той стороне земли, тоже живет кто-нибудь?
   Митрополит рассмеялся.
   - Глупый, - не по-злому укорил он мальчика, - никак! А то бы  попадали:
они же вниз головой!..
   Узнали княжичи из  геометрии  митрополита  Кирилла,  что  все  животные
изведены из воды: и рыбы, и киты, и птицы. Узнали, что Земля  наша  -  это
лишь точка ничтожная в небесном пространстве. Узнали, что  Луна  от  Земли
свет свой приетллет, что диаметр Луны  -  свыше  сорока  тысяч  стадий,  а
кажется маленькой оттого что чрезмерно далеко отстоит.
   Затмения же лунные или мерцанья происходят оттого, что Земля  заслоняет
Луну от Солнца; узнали, что звезды суть раскаленные громады...
   Он предостерегал учеников своих от суеверий, порождаемых астрономией.
   - Не верьте, дети мои, математикам, волхвам и прогностикам,  -  говорил
он. - Светила небесные не могут предсказать младенцу, будет он  богат  или
нищ! Оставьте суеверие это простолюдинам!..
   Но, с другой  стороны,  он  остерегал  их  и  против  безбожных  учений
Гераклита, якобы мир - един и не создан никем, а был, есть и вечно  будет;
что вселенная - это вечно живой огонь, который закономерно  воспламеняется
и закономерно угасает.
   Многое  узнали  они  и  о  человеке,  и  все,  что  узнали,  замыкалось
величественной и ясной до предела формулой.
   - Человек - это микрокосмос, - вдохновенно вещал им митрополит. - Плоть
человеческая - от земли. Кровь -  от  росы  и  солнца;  очи  -  от  бездны
морския; кости - от камня; жилы и волосы его - от травы земныя!..
   На уроках митрополит отваживался затронуть и такое, о  чем  никогда  не
решился бы заговорить никакой другой учитель.
   Так, например, излагая учение о растениях, он сказал:
   - Видите, чада мои: и финики, и сосны, подобно человеку, два пола имеют
- мужской пол и женский. И растение женского полу, расклонив  ветви  свои,
желает мужеска пола... Однако растенья - немы, безгласны: как могли бы они
поведать о том - женский пол мужскому? И вот ветер и пчела -  они  как  бы
бракосочетают меж собою растения!..
   Так повествовал митрополит.
   И не потому ли княжна Дубравка и не  могла  быть  допущена  к  слушанью
геометрии?..
   Однако и у Дубравки, даже и  помимо  преобладанья  ее  над  братьями  в
языках, была своя, особая область  дивного  веденья  -  область,  издревле
положенная только для девушек, однако такая,  где  бесспорно  совместилась
целая наука с врожденным даром  к  художеству:  это  было  шитье  золотом,
шелками и жемчугом, а также плетенье кружев.
   Она выучилась всему этому, почти  не  учась,  как  плавают,  не  учась,
утята.
   Чудесные тканые, плетеные,  низанные  и  крупным  жемчугом,  и  мелкими
зелеными перлами изделья выходили из-под ее ребяческих рук!
   Без всякой канвы,  поражая  и  воспитательницу,  и  сенных  девушек,  и
боярынь остротой и  точностью  зренья,  безукоризненной  разметкой  своего
глазомера, Дубравка расшивала крестом тончайшие антиохийские полотна.
   К большим церковным дням Аглая-Дубравка готовила в тот  или  иной  храм
шелковые и аксамитные, ею расшитые ткани, воздухи и антиминсы.
   -  Бог  да  помилует  тебя,  светлое  чадо!  -  говаривал  ей  не   раз
растроганный и восхищенный художеством ее митрополит Кирилл.
   А в последний раз, когда снова пришлось ему любоваться  сотворенным  ею
антиминсом, где в дивном согласии сплетались разнояркие травы, и цветы,  и
разводы, - митрополит  Кирилл  сказал  ей  нечто  столь  же  загадочное  и
затаенное, как сказал  ей  тогда  отец.  Положив  руку,  чудесно  пахнущую
неведомыми ей ароматами, на ее златорусые косички, митрополит промолвил:
   - Благословенна та земля, в которой ты будешь княжить, Аглая!..


   Ближних бояр Даниила уже начинало тревожить  и  огорчать  беспросветное
вдовство государя.
   Уже неоднократно Кирилл-митрополит наедине говаривал князю:
   - Скорбь никого не минует, государь. Но отчаянье - грех смертный!
   - Словно бы занозою терн в сердце! - угрюмо отвечал Даниил.
   - Князь, - возражал главенствующий  епископ  Русской  Земли,  -  что  ж
делать?.. Всем нам там быть. Все отойдем от суетного и маловременного сего
жития!.. Веселье света сего - увы - с плачем окончится.
   Даниил отмалчивался.
   Пробовал  уговаривать  его  и  воевода  Мирослав,  бывший   учитель   и
воспитатель князя.
   - Полно, Данилушко мой, полно,  свет  мой,  -  скорбно  говорил  он,  с
великим трудом превозмогая одышку. - Все скорбишь,  все  кручинишься,  все
тоскуешь!.. А от скорби душевной и телесная скорбь припадет! Ну, а что  мы
без тебя?! Держава без государя - вдова! И часу без тебя не можем!..
   - И земля скорбнет в засуху, - отвечал Даниил...
   Да и в народе также, когда показывался на  народе  князь,  жалостным  и
добрым словом чтили его достойное и суровое вдовство:
   - Все по княгине своей горюет!
   - Скорбну одежу не сымает!
   - Вдовец - и деткам не отец, а сам - сирота круглая!..
   Разговор переходил на Дубравку:
   - Хоть чья она сиротка ни будь, хотя и князя, а все сиротка!..
   - И смотреть на девочку - будто сохнет! Словно  бы  колосок  пшеничный,
зноем изваянный!..


   Митрополита и советных бояр  князя  заботило  еще  и  другое.  Война  с
Миндовгом - изнурительная, с перерывами  и  вничью  -  как-то  сама  собою
затихла. Правда, Мин