рах  очищенного  от  врагов
холмистого луга князь Данило и князь Василько устроили и дружину и  войско
- всадников, стрелков и пехоту.
   Реяли хоругви, звенели трубы.
   Даниил стоял на холме. Конь под ним -  белый,  аравийский  -  был  диву
подобен. Седло - золоченное сквозь огонь.
   Привставая на стременах, Даниил  из-под  руки  всматривался  в  знойную
даль,  откуда  неслось  звяцанье  и   лязганье   клинков,   вопль   битвы,
пронзительное ржанье коней.
   Посылая дворского, зная разум его и храбрость, Даниил сказал только:
   - Я того ради пускаю тебя, да увидят граждане - близится  спасенье  их!
Тебя ярославцы знают. А не зарвися токмо!
   Но далеко еще было спасенье. И сильно зарвался  дворский,  и  обступили
его.
   - Не дай бог, братья, выдать Андрея  и  добрых  людей  его!  -  звучным
голосом крикнул князь и взмахнул рукой.
   И полуторатысячная конная громада колыхнулась и ринулась.
   Дивились немало на Западе новому князя Галицкого конному устроенью.  Не
скаковых, не игровых статей были кони под всадниками и не  велики  ростом,
но крепки и рысисты были кони! А были  все  кони  в  личинах  и  в  коярах
кожаных, а люди в кожаных латах.
   Но блистали их шлемы и сверкало оружие.
   Конница шла, наращивая разгон. И когда прошла  она  тысячами  копыт  по
рыхлой дерновине, по зеленому прибрежному  лугу,  выворачивая  богатырскую
ископыть, излетавшую со свистом стрелы, запущенной из  баллисты,  -  когда
прошла, то сразу стал черным луг, будто перепахали его.
   Ухала и стонала земля!
   Когда же вымчалась конница на горную хрящевину, грянула по  кремню,  по
камню, то от искр, высекаемых подковами,  зарево  стлалось,  точно  летели
всадники по раскаленной земле.
   - Добре идут! Дивно разворачиваются! А  ведь  были  невежды  ездить  на
конях! - радуясь и любуясь твореньем  своим,  произнес  Данило  Романович,
обращаясь к стоявшим близ него воеводам и прочим мужам храборствующим.
   Между тем венгры  строились  в  заступы.  Прикрытые  глубоким  оврагом,
поросшим кустами, они, устроив полки свои,  двигались  -  один  заступ  за
другим - на помощь к полякам.
   Да  и  польский  воевода,  отступивший  было  полком   своим,   теперь,
подкрепленный Фильнием, приказал трубить наступленье.
   - Кирие элейсон! Христе элейсон! - пели священный свой гимн  поляки,  и
"силен бысть глас ревуще в полку их!".
   И все больше, все больше прибывало к ним угров.
   Кичася на знаменитых конях своих, шли венгры. Разнолично и  многоцветно
было и убранство и снаряженье их.
   Иные венгерские заступы - и в них не одни только простые всадники, но и
многие из баронов венгерских - и одеяньем и снаряженьем были совсем  точно
половцы:  тюркские,  отороченные  меховой  выпушкой,  колпаки,  половецкие
кафтаны и шаровары, половецкие сабли.
   Тут же двигалась сплошь  бронированная,  от  конской  груди  до  головы
всадника, тяжелая  конница  из  рыцарей  и  рейтаров  -  и  мадьярских,  и
немецких, и прочих.
   Сверкали на солнце глухие огромные шлемы, подобные опрокинутым стальным
ведрам, с прорезами для глаз и дыханья, сияли золотою насечкою  панцири  и
щиты.
   Раздуваемые на конском скаку, реяли белые мантии  тевтонов-храмовников,
с черным крестом на левом плече.
   Были тут и добрынские немецкие рыцари, и много других.
   Монашеские  же  ордены  были  представлены  и   братьями-миноритами   и
братьями-проповедниками.  На  хоругви  последних  изображена  была  голова
собаки с горящим факелом в пасти: "Просвещайте мир светом  истинной  веры,
рвите в клочья ее врагов!"
   И над всем высилась  на  багряно-желтом  бугре  хоругвь  самого  короля
венгерского - золотая корона  Стефана  на  голубом  шелке,  несомая  двумя
ангелами.
   Под нею на золотистом коне высился сам Шильний. Близ него, разъяренный,
возбужденный, едва избегнувший плена, виден был Ростислав.
   - Герцог! - обратился он к Фильнию. - Ты видишь? Если конница пробьется
под стены, пешцы наши не устоят!
   Фильний неторопливо взглянул в ту сторону, откуда близилась  лавина,  и
скрипучим своим, гортанным голосом произнес:
   - Посмотри же и ты, князь! - Большим пальцем левой руки,  через  плечо,
не оборачиваясь, он показал на выдвигавшиеся из-за леса мадьярские  конные
заступы.
   Ольгович глянул.
   Великим, неисчислимым множеством, покуда только досягал взгляд,  стояли
венгры, будто боры сосновые большие...
   - Да! - сказал Ростислав. - Лучше было Данилу не перейти Сана!
   Барон ему не ответил. Наклоняясь то вправо, то влево,  он  всматривался
вперед.
   А там уже сшиблись. От треска и  лома  копейного  стал  будто  гром.  И
падали мертвые, как снопы...
   Бились уже всем полным боем. Не до стрел уже  было,  не  до  арбалетов.
Свечою дыбились, криком страшным кричали кони, и кусались,  и  рвали  друг
друга зубами. Русские секиры, копья,  мечи,  палицы,  булдыги  и  двузубые
топоры сшиблись  тут  с  ятаганами,  и  турецкими  саблями,  и  латынскими
алебардами, и  с  чудовищной  булавою,  утыканной  трехгранными  стальными
шипами, - немцы нарицают ее "утренняя звезда" - "моргенштерн".
   Крепко ударили поляки и венгры на правое крыло Василька.
   - Элере!.. Батран!.. Элере!.. Вперед!.. Не робей!.. Вперед!.. -  ревели
венгры.
   - Бей!.. Вперед!.. За отечество!.. -  кричали  русские  и  разили  всей
пятерицею.
   - Бий!.. Напшуд!.. - восклицали поляки, и яростно ломили, и напирали, и
уже торжествовали победу. -  Звыценство...  Погром  (победа)!  -  радостно
вопили они.
   Но бросился в самую гущу колебнувшихся волынцев сам Васильке на  кауром
статном коне, и сызнова устроил войско, и скрепил.
   Низвергнутые на землю, низринутые под копыта  коней,  стонали  раненные
тяжко и умиравшие.
   Не хотел польский воевода отдать победу! Сам впереди своих  кинулся  на
волынян, и устремились за ним поляки.
   - Погоним большие бороды! - по-русски грозились они.
   - Лжете! - в полный голос отринул им Васильке. И поткнул золотою шпорою
каурого жеребца своего, и "потече на них со своей Волынью".
   И не стерпели те и побежали.
   - Громадяне, - кричала пехота, - не отставай! За князем!..
   - Боже, до пумощь! Окронжаен нас! - слышались крики польских ратников.
   И теперь уже русские вопили им вслед - разное - с ревом и гоготом.
   Тщетно пытался остановить своих воевода Болеслава.
   - Настенпуйце!.. - кричал до  хрипоты  и  рвал  длинные  седые  усы.  -
Рыцежи!.. До битвы!.. Отважне!.. Смяло!..
   - Пузьно!.. - отчаявшись, отвечали ему воины. - Венгжы уцекаен!..
   И впрямь! Уж колебнулось, дрогнуло  и  покатилось  вспять  многоязычное
мадьярское полчище.
   Толпами угоняли русские всадники пленных, словно конные  овчары  каждый
свою отару. С накинутыми на шею  арканами,  будто  железные  истуканы,  не
сгибая ног, ступали немецкие рыцари:  мешал  идти  панцирь.  Но  он  же  и
сохранил им жизнь. Когда, низринутые на землю, иные ударом копья,  а  иные
крючьями, наподобие багров, что были у многих русских конников, простертые
и беспомощные, лежали рыцари, не в силах сами подняться, - ибо где  ж  тут
было пажам и оруженосцам? - не турнир!  -  то  немало  тогда  прогрохотало
копыт и по голове и по тулову рыцарей, а уцелели! Однако изрядно у  многих
помят был и вдавлен панцирь.
   Лучшие мужи, доблестные воеводы князя  Даниила  предводили  тем  конным
ударом: и Шелв, и Держикрай Домомерич, и Всеволод Олександрович, и Василий
Глебович, и Мстислав.
   И не устояли венгры - и побежали, и потекли!
   А навстречу к своим отчаянно пробивался сквозь мятущуюся толпу  врагов,
точно пловец, захлестываемый накатом моря,  Андрей-дворский  с  теми,  кто
уцелел.
   И тысяцкий города Ярослава ударил -  Олекса  Орешек  -  через  внезапно
распахнутые ворота, - захватил и перебил многих,  что  стояли  на  осадном
городе и на турах, и посек тараны и камнеметы.
   Но отринули его сызнова, ибо свежий венгерский полк пришел на  подмогу,
едва только увидал Фильний клубы дыма и  пламя,  поднявшееся  над  осадным
сооруженьем.
   -  Бешусь!  -  злобно  проговорил  вполголоса  Фильний  и  снова  одним
мановеньем руки вывел из-за леса пять новых и многолюдных конных полков.
   - Убивать, кто бежит! - сурово напутствовал он.
   Внимая  гулу  и  стону  битвы,  Даниил  безошибочным  слухом  и  чутьем
полководца узнал тот миг, когда заколебались весы сраженья. Он  ринул  еще
один полк.
   Всадник за всадником, гонец за гонцом мчались от князя и ко князю.
   На взмыленном, шатающемся коне прискакал нарочный с левого крыла.
   - От Василия Глебовича, княже! - соскочив наземь, задыхаясь, проговорил
он. - Сеча люта идет! Ломят! Просит подмоги!..
   Даниил сдвинул брови.
   - Не будет подмоги. Ать стоит! - сказал он.
   И снова пал нарочный на коня, вонзил шпоры и поскакал.


   У Даниила оставался в тот час  один  только  избранный  полк,  которого
недаром страшились в битвах. Да оставались еще у него две сотни карпатских
горцев, что привел за собою старик Дедива.
   - Яков Маркович, - сказал Даниил воеводе, - станешь тут, в мое место!
   И, послушный легкому касанью ноги, белый  конь  Даниила  пошел  широким
наметом. Князь мчался на левое крыло своих  войск.  Но  уже  сильно  стали
подаваться и Шелв, и Мстислав, и Всеволод Олександрович - на правом.
   Слышался грозный вой и улюлюканье венгров. Русские отступали к Сану.
   Тяжело израненный воин попался навстречу князю. Правой, уцелевшей рукой
он придерживал, стиснув зубы,  обмотанное  кровавой  тряпицей,  порубанное
левое плечо.
   - Княже, не погубися! - крикнул он Даниилу.
   Даниил остановил отступавших. К нему подскакал воевода Всеволод.
   -  Княже!  -  проговорил  он.  -  Изнемогаем!  Говорил:  не  надо  было
переходить Сан.  Мосты  пораскиданы!  А  ведь  тяжко  нам.  Угры-то  лесом
заложились и дебрью!
   - Страшлива душа у тебя! - отвечал князь. -  Ныне  же  поезжай  в  свои
колымаги! На твое место другого ставлю.
   Воевода пошатнулся в седле.
   - Княже! - хрипло проговорил он. - Помилуй! Не осрами на старости  лет.
Вели мне честно здеся голову свою сложить!
   И Даниил оставил его.
   - Воины! - крикнул он голосом, преодолевшим гром и рев битвы. - Братья!
Пошто смущаетеся? Война без падших не бывает! Знали:  на  мужей  ратных  и
сильных идем, а не против жен слабых! Ежели воин убит на рати, то какое  в
том чудо? Иные и в постелях умирают, без славы! А я - с вами!
   И откликнулись воины:
   - Ты - наш князь! Ты - наш Роман!
   И сызнова ринулись на врагов. А князь промчался вдоль всего войска - от
края до края, и всюду, где проносился он, посвечивая золотым шлемом, долго
стоял неумолкаемый радостный клич.
   И венгерскому полководцу  пришлось  двинуть  в  битву  свои  последние,
засадные полки.


   - Пора! - сказал князь и повел на мадьяр  свой  отборный,  бурями  всех
сражений от малейшей мякины провеянный полк.
   У многих из простых ратников горели на мошной груди  золотые  гривны  -
цепи, жалованные Даниилом за подвиги, на виду всего войска, на полях битв.
   На сей раз рядом с  некоторыми  из  всадников  шли  горцы  -  гуцулы  и
руснаки, приведенные старым Дедивой. А и трудно было  сказать  -  шли  эти
рослые люди беглым, просторным шагом или бежали? Только не  отставали  они
от коней, чуть придерживаясь концами пальцев седла.
   "И сотворися тогда сеча велика над рымляны!"
   В тот же час ударили на врагов с другой стороны Яков Маркович  воевода,
да воевода Шелв, да горожане  ударили  снова  из  города  и  пробилися  до
Андрея, а оттуда опять ударили и налегли на венгров - погнали их, сбили их
в мяч!
   - Батран! Не робей! - кричал в бешенстве Фильний. - Стойте крепко! Русь
скора на битву, а не выдержит долгой сечи!
   Тщетно! Отступающие в беспорядке мадьярские полчища уже захлестывали  и
самый холм, где стоял Фильний.
   И вот уже дорубился было Даниил королевской  хоругви!  Уже  изломил  он
копье в некоем великане мадьярине и теперь прокладал  себе  дорогу  мечом.
Разит князь Данило своей тяжкой десницей. Крушат все вокруг не отступающие
ни на шаг от князя горцы.
   Вот-вот уже знамя! Уже слышно, как шелестит и плещет голубой шелк.
   Но тогда кликнул  по-своему:  "На  помощь!"  полководец  венгерский,  и
зазвенел  горн,  и  сомкнулись  отборнейшие   телохранители,   сберегатели
королевской хоругви, и, вооружася отчаяньем, двинулись против  Даниила.  А
на призыв той трубы уже ломил полк, собранный наспех  каким-то  венгерским
рыцарем.
   Один за другим рухнули наземь яростно оборонявшие князя  горцы.  И  вот
уже кинулось на него сразу несколько огромных мадьяр, и свалили с коня,  и
схватили.
   Вопль ужаса и  ярости  исторгся  у  русских  воинов,  не  успевших  еще
дорубиться холма.
   Но  внезапно  разорвал  Даниил  застежку  плаща  своего,   за   который
схватилось  множество  вражьих  рук,  отпрянул,  подобно   барсу,   поднял
валявшийся близ него горский топор и с размаху грянул  по  голове  первого
подвернувшегося.
   Страшен тогда явился лик Даниила! Попятились мадьяры и расступились.  А
князь пробил дорогу к своим - уже ревели  грозно  у  подножья  холма  -  и
сказал им ратное слово, слово, за которое кладут душу, и ринул их за собой
к знамени.
   И не стерпел венгерский вождь именитый - "тот  древле  прегордый  угрин
Филя".
   - Лоу!.. Лоу!.. (Лошадь!.. Лошадь!..) - закричал барон вне себя, хотя и
сидел уж на лошади.
   И доселе не  знают,  требовал  он  запасного,  поводного  коня  или  же
помутился в тот миг его рассудок от ужаса.
   Вонзил он шпоры в золотистого благородного  скакуна,  ударил  плетью  и
поскакал.
   А и недалеко ушел!
   Даниил же дорвался до  королевской  хоругви,  привстал  в  стременах  и
яростно разодрал на полы тяжелое шелковое полотнище -  вплоть  до  золотой
короны Стефана.
   ...Привели Фильния.
   Сумрачно, угрюмо выступал венгерский  полководец.  Подойдя  к  Даниилу,
сидевшему на коне, он все еще властным и высокомерным движеньем  отстранил
от себя двоих русских ратников, что придерживали его.
   - Герцог Даниэль! - медленно проговорил он. -  Марс  непостоянен.  Я  -
твой пленник!
   Даниил дышал гневно и тяжело.
   - Ты хочешь пленник именоваться! - сурово ответил он. -  Но  у  меня  с
вами войны не было! Ты  пленник  хочешь  именоваться!  -  возвышая  голос,
продолжал он. - А пошто села наши пожег  и  жителя  и  земледельца  побил?
Отмолви!
   Фильний молчал.
   - Яко пленник хочешь быти? - повторил грозный свой допрос Даниил.  -  А
пошто воеводу моего Михаилу убил, когда в плен его ранена взял? Ты  видел:
на нем трои цепи были золотые, - то я на него своей рукой возложил: за его
ратоборство и доблесть. И ты содрать их посмел!.. А ныне что мне отмолвишь
про то?
   Барон молчал.
   - И нечего тобе отмолвити! - заключил князь. - Нет! Не пленником  тебя,
а тело твое псам на расхытанье!
   Фильния увели...
   Угрюмыми  толпами  вели  пленных  венгров.  Гнали  табуны   захваченных
трепетнокровных коней. Сносили и складывали в кучи оружие и доспехи. Пылал
и клубился черным дымом осадный город вкруг  Ярослава.  Далеко  разносился
звон колоколов. И до самой полуночи  не  умолкал  над  побоищем  переклич:
подымали раненых, отыскивали своих убитых, ибо многие тогда явили  великое
мужество и не побежали брат от брата,  но  стали  твердо,  прияв  победный
конец, оставя по себе память и последнему веку!


   В Дороговске, на отлогой и обширной поляне за  дубовым  теремом  князя,
пировала дружина и наихрабрейшие ополченцы.
   Торжествовали победу. Здравили князя.
   Лучшие вина в замшелых бочках, и мед, и узвар из всевозможных плодов, и
янтарное сусло в корчагах видны были там и сям под деревьями.
   Упившихся относили бережно - на  попонах  -  в  прохладу,  где  булькал
студеный гремучий ручей. Но и эти еще усиливались  подняться  и  кликнуть,
как только достигало их слуха, что князь опять сошел в  сад  с  балкона  и
проходит между столами, а вслед ему гремит и несется:
   - Здрав, здрав буди, княже, во веки веков!..
   - Куме, а и  любит  нас  Данило  Романович!  -  говорил  один  седоусый
волынский ополченец другому, столь же изнемогшему над грудой  вареников  с
вишнею, залитых сметаною, и комдумцов с мясом. - Ты погляди: на столе-то -
на сто лет!
   - А и мы князя любим! - отвечал  другой.  -  И  ведь  что  он  есть  за
человек! И рука-то  у  него  смеется,  и  нога  смеется!  И  всему  народу
радостен!..  Куме,  напьемся!  -  растроганно  и  умиленно  заключил   он,
стряхивая слезу, и поднялся на нетвердых ногах с чарой в руке,  обнимая  и
обливая кума.
   Никто уже и смотреть не хотел на яства; только пили вино да еще вкушали
- медлительно и лениво - от груды плодов, до которой дотягивалась рука.
   Большие кисти крупного, пропускающего сквозь себя свет винограда; сизым
туском тронутые сочные сливы; бокастые,  оплывающие  на  пальцах  груши  в
переизбытке отягощали столы.
   - А что, Андреюшко Иваныч, - обратился к дворскому князь, и  доволен  и
светел хозяйской, господарской радостью, -  думаю,  тебе  полегче  было  с
мадьярами управиться! А?
   - И не говори, князь! - шуткой на шутку ответствовал  дворский,  отирая
большим красным платком струившийся с лица пот.
   - И как ты успеть мог - дивлюсь!
   - А на то я у тебя, княже, и швец, и жнец, и в дуду  игрец!  -  отвечал
Андрей-дворский. И затем - на ухо князю:  -  С  трех  сел  женщин  просить
пришлося стряпати и пешти!
   Всякий раз, окружая, воины и самого князя неволили пить с ними.  Даниил
смеялся.
   - Что вы, братья! - увещевал он обступавшую его ватагу.  -  Вы  пируйте
себе во здравие. А с меня уже довольно. Да мне уже и не велено более.
   Воины вскипали.
   - Как так? - кричали они. - Кто смеет тебе, князю пресветлу, не велеть?
   Даниил же, затаивая улыбку, отвечал:
   - Князю, други мои, подобает по  заповеди  святых  отец  пити.  А  отцы
святые узаконили православным по три чаши токмо и не боле того!
   И, не зная, что отмолвить на это, воины отпускали его  и  долго  стояли
молча, смотря ему вслед, любуясь им и  многодумно  помавая  головами  друг
другу.
   Но в одном где-то месте дюжие руки ухватили-таки Даниила -  качнуть,  и
уже тут понял князь, что никакое слово его не властно.
   Услыша грозно-радостный рев и догадавшись, что это означает,  выбежала,
встревоженная, на  балкон  Анна  Мстиславовна,  в  малиновом,  с  широкими
рукавами, летнике, в белоснежной легковейной тканке, наспех кинутой поверх
дивных черных волос, и глянула вниз, отыскивая очами дворского.
   А  Андрей-дворский  стоял  уже  поблизости,  возле  дерева,  и  знаками
показывал ей, что нечего, мол, страшиться.
   Воины же бережно поставили своего  князя  на  землю,  а  потом  сызнова
взняли его на  большой  на  червленый  и  сердцеобразный  щит,  по  обычаю
древнерусскому, и над головами своими понесли его во дворец.
   И от них не укрылась тревога Анны Мстиславовны.
   - Княгиня-свет, матынька наша! - проговорили воины,  взнеся  Даниила  к
ней, во второй ярус дворца. - Ты никогда не страшися,  оже  [если,  ежели,
когда... (древнерусск.)] князь твой - на наших руках! Лелеемо твоего князя
и пуще своих голов храним!
   На лестнице затих шум тяжелых шагов, и, прежде  чем  успела  опомниться
Анна, Даниил, зардевшийся, светлый, каким она его  уже  давно  не  видала,
подхватил ее, подбросил чуть не под самый потолок, слабо  вскрикнувшую,  и
принял легко и мощно, и вновь, и вновь подбросил.
   - Даниль... хватит уже... милый... - успевала только вымолвить Анна.
   - А как же -  тебя-то,  княгиня  моя  милая,  орлица  моя?  -  отвечал,
улыбаясь, Даниил, ставя ее на ковер.
   И, не выпуская ее, сел с нею в кресло.
   И чуть слышно провеял возле уха его шепот Анны:
   - Лада мой... Милый мой, милейкий...
   - Половчаночка моя... скуластенькая...
   - Даниль! - будто бы сурово вдруг прикрикнула на него Анна и  спрыгнула
с его колен и погрозила ему пальцем. Полукружия тонких  ее  бровей  слегка
дрогнули в притворном гневе. - Почему я половчанка? - строго спросила она.