ходивший  Карпин,  этот
гнусный лукавец в красной шляпе, который утаил или продал в пути  для  нас
предназначенный его господином  подарок,  а  потом  прикинулся  нищим?  Но
далеко ему, этому рымлянину попу, до  главного  попа  русских,  далеко  он
отстанет от него: как змея от сайги!..
   И все согласились.
   Ордынцы своевременно успели узнать, что это митрополит  Кирилл  устроил
женитьбу Льва Даниловича на дочери короля венгерского  Бэлы  -  Кунигунде;
что   это   он   примирил   Ольговичей   Черниговских    с    Мономашичами
Владимиро-Суздальскими, - а вражда между ними и была как раз  краеугольным
камнем, на коем зиждилась вся политика ханов в России!
   Знал, наконец, Батый, что сей "главный поп" свершил недавно такое, чему
не вдруг поверили и у него, у Батыя, в Поволжском  улусе,  да  и  там,  на
Западе, - послы и государи румов, и франков, и картвелов. А именно:  когда
из-за  борьбы  герцога  Болдуина  с   прогнанным   в   Никею   императором
византийским митрополиту Кириллу никак нельзя стало проехать на посвящение
через Царьград, то он вернулся обратно в Русскую Землю, а затем, под видом
простого паломника, через Грузию и  Армению,  не  страшась  ни  высот,  ни
бездны,  ни  лихого  человека,  ни  зверя,  достиг-таки   своей   цели   и
побывал-таки у патриарха на посвященье в Никее.
   Так  вот,  этот  человек  теперь  ехал  впереди  карпатской  княжны   -
устраивать ее брак с братом Александра!
   Что  предпринять?  Убить?  Но  это  значит  -  навеки  осрамить   "Ясу"
Величайшего, да и свои собственные тарханные ярлыки, под  охраной  которых
жила русская церковь.
   Запретить переезд митрополита во Владимир?  Но  "главный  поп"  русских
имеет право всюду навещать свою паству!
   Нет, ни убить, ни грубо задержать русского  митрополита  в  пути  никак
нельзя. Но попридержать можно.
   Так и было сделано. Всем баскакам Батыя, от  Южного  Буга  до  Клязьмы,
велено было, сколько возможно, задерживать русского митрополита.  Если  же
рассердится слишком, то пропускать.
   И вот митрополиту Галича, Киева и всея Руси, несмотря на пайцзу, правда
без тигра на ней, а простую серебряную, на всех ордынских  дорогах  совсем
не давали лошадей, а на проселках, по деревням и  селам,  где  можно  было
добыть подставы, там лошади крестьянские  вдруг  оказывались  угнанными  в
ночное  или  на  какую-либо  гужевую  повинность  татарскую,   и   владыке
приходилось дожидаться лошадей днями, а где и неделями. И всюду  встречало
митрополита неистовое, лютое вымогательство татар.
   И вышло так, что многоконный  и  многолюдный,  да  еще  и  обремененный
обозами поезд Дубравки, ведомый  Андреемдворским,  нагнал  владыку  где-то
восточнее Чернигова.
   Тут все переменилось!
   Понаторевший в обращенье с татарами -  и  в  Орде,  и  во  время  пути,
располагавший _тигроголовою_ золотой пайцзою, которую  дал  некогда  Батый
Даниилу, дворский Андрей круто и оборотисто обходился с чиновниками  Орды,
то приустрашая их, то подкупая их деньгами и подарками.
   Иногда Андрею Ивановичу приходилось  прибегать  и  к  третьему  способу
продвиженья: к побратимству, и кумовству, и даже к совместным попойкам.  И
это последнее для благонравного и непьющего дворского было тошней всего.
   Он уже и счет потерял своим кунакам да  побратимам  -  аньдам,  которых
позаводил он  почитай  что  в  каждом  большом  аиле  татарском  во  время
двухтысячеверстного пути.
   Но зато мчались!
   Владыка всея Руси вошел со своим поездом в поезд  Дубравки  и  следовал
как бы тайно, не объявляясь в пути.
   Помимо свиты, женскую половину которой возглавляла тетка Олена Юрьевна,
супруга  Василька,  помимо  разной  женской  прислуги  и  рабынь,   княжну
Дубравку-Аглаю сопровождала еще ее  личная  охранная  дружина,  в  составе
трехсот человек добрых конников.
   Помогало и это.
   Мучаясь необходимостью напиваться кобыльим молоком,  пить  сей  "черный
кумыз", и полагая, что над ним за  это  все  тайно  посмеиваются,  а  быть
может, и брезгуют, бедняга дворский, оправдываясь, говорил:
   - Что делать, что делать с  проклятыми?  Пей,  да  и  не  поморщись!  А
посмей-ка выплесни али не допей - тут же тебе на колодке,  как  все  равно
петуху, голову оттяпают!..  А  то  и  жилою  бычьей  задавят!  У  них  это
недолго!.. Ведь у них, у татар, кумыз этот отца-матери святее!.. А мы  что
же теперь стали, русские-то? Мы уже и  в  своем  отечестве  не  хозяева!..
Ханскими какими-то заклятьями едем! - скорбно восклицал  он,  указывая  на
золотую дощечку с головой тигра.
   По ободку золотой  пайцзы  сперва  шла  китайская  надпись,  гласившая:
"Объявленье  тридцатое",  а  далее  было  начертано  тангутскими   буквами
следующее: "Силою неба: Батыя-хана имя  да  свято  будет!  Как  бы  я  сам
путешествовал!.."
   Невский премного обрадовался Андрею-дворскому, когда тот предстал перед
ним, предварительно благоустроив княжну Дубравку.
   Галицкие  разместились  во  дворце   покойного   дяди   Ярославичей   -
Константина Всеволодича. Теперь, вплоть до самого дня венчанья, невесте  с
женихом не полагалось видеться: дворец Андрея  и  дворец  Дубравки  отныне
оживленно сносились между собою - и послами, и посольствами, и гонцами,  -
подобно двум державам, хотя расстоянье от дворца до дворца было не  больше
какой-нибудь сотни сажен.
   - Андрей Иванович!.. Да тебя ли я вижу, дружище? - с движеньем  радости
воскликнул Невский, вставая  из-за  большого,  карельской  березы,  слегка
наклоненного стола, за которым работал  он  над  целым  ворохом  грамот  и
донесений.
   Приветственно простирая к дворскому широко раскрытые  длани,  Александр
приблизился к нему и обнял. У Андрея Ивановича хрустнули кости.
   Выпустив его из своих объятий и слегка отшатнув от себя, Александр, как
бы полюбовавшись дворским, произнес:
   - Услышал господь молитвы мои: прислал человека!..
   Прослезившись, дворский ответил:
   - Ох, Александра Ярославич! Да уж у какого  государя  столько  людей  -
советных и ратных, как у тебя?
   - Людей много. Да человека нет! - многозначительно отвечал  Невский  и,
полуобняв дворского за плечо, дружески  подвел  его  к  боковому  у  стола
креслу.
   Но Андрей Иванович  не  вдруг  сел:  он  сперва,  с  поясным  поклоном,
предъявил очам князя, держа на двух вытянутых руках  и  не  подымая  глаз,
свиток пергамента, бывший у него на груди, под кафтаном, окутанный  куском
золотистого шелка.
   Невский взял грамоту. Затем, еще раз безмолвным жестом указав дворскому
на кресло, сам снова  уселся  в  свое,  неторопливо  освободил  свиток  от
шелковой его защиты, снял серебряную вислую печать, замыкавшую в себе  оба
конца крученой алой тесьмы, связующей свиток, и принялся читать.
   Вот что писал Невскому Даниил - в той части письма, которая была писана
обычными буквами, без затаенья.
   "Брату Александру - радоваться!
   И мне, брат, и радостно, а, однако, и горько, что ныне приспел час, - и
се - отдаю тебе _три_ великие сокровища свои, вынув из крови сердца.
   Одно из них тамо и созрело, в горячей крови родительского моего сердца!
Так жемчуг созревает гурмыжский - потаенно, в раковине  своей,  доколе  не
придет пора и безжалостный жемчуга ловец  перстами  своими  не  отдерет  -
пускай и с болью и с кровью! - великую ту жемчужину, дотоле тайно хранимую
и лелеемую. И се: опустела уже кровоточащая  и  тоскующая  раковина  моего
сердца. Нет сиротки моей со мною... А и  доведет  ли  господь  увидеться?!
Знаешь сам: черное лихолетье... Вот даже и сопроводить не смог до пределов
твоих...
   Князь... брат... в свое сердце прими ее. Я уже и тем  утешен,  что  под
твоим крылом дитя мое, Дубравка моя, возрастать и крепнуть  будет!..  Буди
ей в отца место!..
   Прости, брат! Но и доволе про то...
   А  теперь  и  другое  сокровище  от  души  своей  отдираю  и  тебе  же,
возлюбленному брату моему, отдаю. То - Андрей Иванович мой.  Помнишь,  как
стояли на Волге, на льдах, когда от Батыя ехали,  и  ты  еще  молвил:  "О,
когда бы, деи, не твой он был слуга, брат Данило, то и переманул бы его  к
себе". Ныне же сам отдаю к тебе его, - и скорбя, но и радуясь, ибо,  когда
близ тебя станет сей человек, то ни змея, ни аспид, ниже злоумышленник  не
докоснутся и до одежд твоих, доколе жив будет сей доблестный, и верный,  и
себя не щадящий для господина своего и для отечества своего!
   Да и соображеньем быстр!..
   А княжне моей, да нет уж - княгине скоро, - ей легче станет,  горлинке,
на  чужой  ветке,  когда  тех  будет  видати  слуг  отца  своего,  которых
сызмальства знала, - умрет за нее!..
   Теперь - и третье сокровище души и ума моего. Мне ли, не имеющему  Духа
Свята и помазания святительского, дерзнути что-либо  молвить  о  владыке?!
Русь добре знает его. Да и ты, брат... Свят житием - то сам знаешь,  но  и
державным разуменьем  преизобилен...  Мне  он  -  советник  был  мудрый  и
споспешник неутомимый... А и ты доверься  ему,  брат  милый  и  всевышнего
рукою ведомый и сохраняемый...
   Вот и опустело сердце!.. Говорить ли мне, сколько люблю тебя, и чту,  и
вверяюсь!..
   Прощай, брат! Прими лобзанья мои. Благодать да будет с тобою. Аминь".
   Письмо было собственноручное. Внизу стояла большая,  угловатым  уставом
состроенная подпись: "Даниил".
   Так заканчивалась первая,  лично-семейная,  часть  письма.  Дальше  шло
_затаенье_.
   Александр,  слегка  нахмурясь,  вгляделся  в  него.   Затем   спокойно,
неторопливо отстегнул крупную жемчужину, на которую  застегнут  был  ворот
его  шелковой  голубой  длинной  рубахи,  достал  из-под  сорочки  широкий
кипарисовый крест, величиною с ладонь, раскрыл  с  нательной  стороны  его
потаенные створки и, успокоительно придержав  дворского  в  кресле  легким
мановеньем руки, вынул из выдолбленной, полой  пластины  креста  сложенный
вчетверо небольшой лоскуток выбеленной телячьей кожи, на которой  нанесены
были киноварью, нарочно для него Даниилом изготовленные, условные знаки их
переписки.
   Приемов затаенья у князей было много.  Каждый  выбирал  свой.  По  мере
надобности шифры менялись.
   Государственная, тайная часть письма Даниила Александру была  начертана
так: сотни означались кружками, десятки - палочками, а единицы - точками.
   Однако грамота, которую привез с собою дворский Андрей  и  над  которою
склонился сейчас Александр, - она была написана лишь с самым поверхностным
затаеньем, ибо не в том ей была защита, а в том, что, прежде чем вынуть ее
из нагрудной ладанки дворского, врагу пришлось бы сперва  вырезать,  взять
на нож то простое русское сердце, что билось под этой ладанкой!..


   С давних пор среди владимирского  народа  прошел  слух,  что  Александр
Ярославич "просил дочери" у Даниила Романовича Галицкого за  брата  своего
Андрея.
   Истомились горожанки владимирские, дожидаючи княжеской свадьбы.  А  она
вдруг и грянула!
   - Едут!..  -  истошным  голосом  закричал  вдруг  на  торжище  в  ясный
сентябрьский полдень босоногий, вихрастый мальчонка в полосатых  посконных
штанах на косой лямке.
   И все вдруг побежали и потекли.
   - Тройка княжеска! Невесту в церковь везут!.. - докричал паренек и  сам
сломя голову,  покинув  дело  тоже  немаловажное:  пойманного  с  покражей
мужика, ведомого ревущей толпой, - кинулся опередить всех.
   - Татя ведем пятнать! Ременные вожжи украл! - кричали мальчишки.
   Укравший был могучий, хотя  и  шибко  отощавший,  русобородый  мужик  с
печальными глазами, обутый в лапти, одетый в изодранную холщовую рубаху  и
в синие посконные штаны. Давно уже успел заметить он исподлобья начавшееся
вокруг  и  расходящееся  кругами  по  всему  торжищу  шевеленье   и   враз
поднявшийся гомон всего народа. Незаметно принялся он, не  умедляя  шагов,
слегка поерзывать связанными над крестцом кистями рук - сперва  исподволь,
а там все смелее и  смелее,  пока  наконец  расслабевшие  узы  его  совсем
перестали связывать, а там и свалились.
   Миг - и его уже не было. Он ввертелся в толпу, и толпища эта подхватила
и понесла его, подобно тому как взбушевавшееся море подхватывает  и  несет
утлый рыбачий челн, отторгнутый с цепи.
   Сопровождавшие вора двое дверников судебной палаты переглянулися  между
собою, укоризненно ахнули и вдруг, махнув рукою, кинулись вместе  со  всем
народом туда же, куда качнулся весь народ, то есть вверх, на Княжую гору.


   Склону  кишащего  муравейника  подобны  сделались  склоны,  тропинки  и
большой въезд, что вели с Торговой площади на гору кремля.
   В торговых палатках своих,  под  навесами,  метались  торговцы:  товар,
словно цепь, не отпускал их из лавки.
   А в это время там, наверху, по  самому  краю  обрыва,  вдоль  земляного
вала,  проплыла,  погромыхивая  золотыми  звонцами,  рыжая  тройка  княжны
Галицкой.  То  было  благословенье  родительское   Дубравке   от   Даниила
Романовича.
   - Невесту, невесту везут! - снова раздались крики.
   Кто-то из женщин запричитал вслед княжне добрые напутствия.
   Как было не встречать светлым словом ту, которая  от  самого  страшного
голода - от соляного - одним только  приездом  своим  уже  избавила  землю
Владимирскую?!
   Дубравка  принесла  в  приданое  соль.  Десяток  коломыйских  солеварен
приписан был княжне  Галицкой.  И  еще  до  приезда  Дубравки  прибыли  во
Владимир целые обозы добротной, белой как снег коломыйской соли.
   А то ведь и огурцов на зиму  засолить  было  нечем.  Прасолы,  купчишки
соляные, только того и ждали! Воз соли до полугривны доходил  -  вымолвить
страшно! А за полугривну-то лето целое надо страдовать в наймах, когда - и
с женою вместе.
   Как же было отцам-матерям не залюбить ее, княжну Дубравку?!
   Вот мимо лавки дородного купчины-сластенщика, вдоль  рядов  лавочных  -
частью тесовых, частью палаточных, - проносится ватага ребятишек.
   Купчище, словно пес на  цепи,  мечется  возле  ящиков  с  пряниками  да
рожками, да возле долбленок с медом. Медовый, неодолимый - что для  пчелы,
что для ребятишек! - райский дух одолел  их.  Подняли  головы  -  потянули
воздух.
   - Ух, добро пахнет! - сказал один.
   Купец к нему так и кинулся.
   - Степка! - крикнул он мальчугану. - А опнись-ко маленько, остановись!
   - Некогда мне: свадьба!
   - Дак не твоя же! - пошутил купец. - Обожди!..
   Не доискавшись слова, Степка покраснел.
   - Степка, меду дам... ложку! - кричит купец.
   Степан и не думает остановиться.
   Купец надбавляет:
   - Меду ложку и пряник... вот побожусь!..
   У Степки - видать по горлышку его, как он глотнул слюнки, - босые  ноги
сами замедлились и остановились.
   - Чего тебе?.. Да скорее!..
   - Степка, сбегай к Федосье Кирилловне... Знаешь  Федосью  Кирилловну...
жену мою?
   - Знаю.
   - Беги скажи ей, что, мол,  хозяин  велит  бежать  к  нему  в  лавку  -
посидеть у товару.
   - А ты что, на свадьбу пойдешь?
   - Ага.
   - А тебе чего торопиться, не твоя ведь!
   - Степка! - кричит сластенщик. - Рожков дам... два!..
   Ух, тяжело Степану! Мотнулся вперед-назад, сглотнул еще разок слюнки  -
и вдруг по-злому:
   - Сам угощайся... с толстой со своей!..
   - Ох ты, дрянь этакая! - закричал купец и кинулся догонять мальчишек.
   Но... где ж их догнать!
   - Погоди, пострел... облезьяна!.. - кричал купец. - Уши оторву!..


   Каменная библия Руси, тесаная наша "Илиада", "Слово о  полку  Игореве",
пропетое камнем! Вот они высятся на голубизне  неба,  белокаменные  соборы
Владимира - и Георгиевский, и Успенья, и Дмитрия  Солунского,  покровителя
всех славян, и адриатических и поволжских.
   Никому не зазорно на тесаных этих ступенях склонить колена  свои,  дабы
воздать сыновнюю дань гению русских зодчих, величию народа,  страданиям  и
подвигам предков! Вот он преклоняет колена  свои  на  ступенях  дедовского
собора, пред тем как вступить в самый храм, старший Ярославич - Александр,
- тот, кто еще в пору первой юности своей уже был  проименован  от  народа
_Невский_.
   Александр  сегодня  в  серебряном  полупанцире,  в  нагрудном  зерцале,
которое сверкает из-под княжой багряницы - просторного  и  длинного  сзади
алого бархатного плаща, отороченного горностаем. Князь без шлема. Высокий,
блистающий   шлем   покоится   на   вишневого   цвета   подушке,   несомой
мальчиком-шлемоносцем. В руках другого, такого же светловолосого отрока, -
другая бархатная подушка, на которой покоится меч.
   Оба мальчика, ступающие вслед за князем в двух шагах  от  него,  тотчас
повторяют движенья Александра,  едва  он  на  краткий  миг  опускается  на
колена.
   Тесниною, справа и слева, удержанный живым тыном телохранителей - рынд,
стоял народ владимирский, созерцая витязя.
   Белоголовые ребятишки, вездесущие и ни для какой  стражи  не  одолимые,
вскарабкались на кровлю  обеих  башен  собора  -  южной  и  северной.  Они
угнездились там, хотя всячески вначале противились тому и  Андрей-дворский
и стража, то и дело стаскивавшая их оттуда и теперь уже вконец изнемогшая.
   В конце концов Андрей Иванович махнул на ребятишек рукой, оставил их на
крыше и за водосточными  трубами,  но  только  принял  от  них  клятвенное
обещанье, что они будут сидеть неподвижно и безмолвно, не станут спихивать
друг друга, драться из-за мест и орать.
   - Дяденька, а когда все закричат, тогда и нам можно? - спросил его один
из мальчуганов.
   Андрей Иванович не мог удержаться от улыбки.
   - Ну, уж коли все закричат, тогда и вы кричите, - разрешил он.
   И, вне себя от радости, ребятишки еще раз повторили клятву не  кричать,
доколе не закричит весь народ внизу, и сидеть  неподвижно.  Теперь  они  и
впрямь  неподвижные  и  безмолвные  сидели,  выставя  там   и   сям   свои
светло-русые головенки с  многосаженной  высоты  собора.  И  гроздья  этих
голов, они как бы дополняли собою изваяния-прилепы,  резанные  в  половину
плоти, из белого камня.
   Вот на одной из стен - царь Давид-псалмопевец,  а  на  другой  стене  -
родной дедушка Александра Ярославича  Всеволод  Юрьич,  зиждитель  собора,
сидя на открытом престоле, приемлет преклоненье  не  только  людей,  но  и
каких-то неправдоподобных зверей, в которых еще можно  было  бы,  пожалуй,
признать львов, если бы только хвост, закинувшийся до половины хребта,  не
разворачивался вдруг в пальму, если бы не столь подобострастно припадали к
земле эти львы, подползая к престолу.
   Вот крылатые полужирафы, полуверблюды с головою страуса; вот львы  -  с
юдной головой для двух туловищ; толстоногие  чудные  птицы,  словно  бы  в
валенки обутые, вышагивающие совсем по-людски; да  и  мало  ли  еще  каких
неправдоподобных  зверей  и  птиц  являлось   взору   народа   на   стенах
Дмитриевского собора, где происходило венчанье!
   Хотя и облеглось как бы драгоценною  тканью  с  преизбыточной  бахромой
кубическое, плечистое, сверкающее белизною  тело  огромнообъемного  храма,
хотя  и  окуталось  оно  звериными  и  человеческими  ликами,  а  также  и
лианоподобным плетеньем, и сухими перьями папоротника, и  как  бы  вот-вот
готовой зашевелиться листвою, - однако и сквозь эту  преизбыточную  резьбу
непомраченными остались простота и спокойствие  первых  русских  храмов  -
храмов Киева, храмов Новгорода Великого.
   Только свету прибавилось в них! Только под наитием некоей силы, еще  не
постигнутой византийскими зодчими, иссякла косность и тяжесть камня. Не из
каменных плит, а из  белосверкающих,  тесаных  облаков  сложены  были  эти
храмы!
   Русь победила Византию! Дерево претворило камень по  образу  и  подобию
своему. Звонкая сосна, кремню не уступающий дуб достойно завершили вековое
единоборство с мрамором Аттики, Рима  и  Цареграда!  Они  вдохнули  живую,
русскую душу в косную и твердую плоть цареградского камня.  И  даже  самый
мрамор был здесь отринут. Отвергнут был и  кирпич  -  сухой,  угловатый  и
жесткий!
   Испытующий глаз владимирского плотника-древодела,  резчика  по  дереву,
усмотрел на родимой земле известный каждому пастушонку камень,  который  с
презреньем был отброшен заезжими гречески