подбегали  дикие,
лишь немногими из смертных взнузданные когда-либо степные кони.
   На иных курганах высились видимые издалека,  полуторасаженные  каменные
истуканы...
   Андрей-дворский давно уже с болью сердца посматривал на погруженного  в
тягостное раздумье князя.
   Чтобы отвлечь его немного от дум, он подъехал к нему и в пути  запросто
заговорил.
   - А что, Данило Романович, - спросил он, показывая нагайкою  в  сторону
каменной бабы, мимо которой они как раз проезжали, - давно думал узнать от
тебя: эти каменны девки, слепоокие, - кто же их тут понатыкал?..
   Даниил рассмеялся. Это и впрямь отвлекло его. Всматриваясь в серое,  из
дикого камня, изваяние, он ответил:
   - Того кому знать, Андрей  Иваныч!  Многие  народы,  неисчислимые,  тут
проходили: и скифы, и гунны, и киммерийцы... прочих же имена один  господь
ведает... альбо - и наши предки с тобою: анты, о них  же  Маврикий-стратиг
пишет, да и Прокопий тоже... А про сии холмы пишут, якобы  то  похоронение
богатырей...
   - Анты, Данило Романыч, - то чей же будет народ? - какого князя...  али
царя? - спросил опять дворский.
   - Царя не имели... но  жили  в  демократии,  общими  людьми  обладаемы,
старейшинами, - отвечал князь.
   Дворский, слушая, кивал головою и слегка поглаживал узкую бороду рукой,
одетой в кожаную перчатку.
   Он довольнешенек был, что удалось разговорить князя.
   Солнце закатывалось. Дул северный ветер. На западе  высилось  и  пылало
багровое,  чешуйчатое,  будто  киноварью  окрашенные  черепицы,   огромное
облако.
   Дворский поежился и сказал:
   - Студено будет. И буря. Данило Романович,  не  остудися!  Я  уж  возок
велел приготовить!..
   Был лют и зол путь! По всему югу та зима долго была голоснежная. Морозы
же стояли нестерпимые: кони с трудом дышали от стужи. То и  дело  дворский
приказывал проминать лошадям ноздри, из которых  торчали  седые  от  стужи
кустики шерсти.
   А то вдруг отпускало - и тогда подымалось  вдруг  невесть  что:  не  то
снег, не то дождь, то вялица, то метелица - не видели ни дня, ни ночи!
   Потом сызнова прихватывало.
   - Ух, - отдирая ледяшки с бороды и усов, бормотал дворский, -  до  чего
не люб путь! А и недаром сей Декамврий  Грудень  именуется!  Гляди,  какие
грудки настыли! Колоткая дорога: ни тебе верхом - конь ногу  засекает!  Ни
тебе на полозу: лошадям тянуть невмочь - бесснежье! Ни  тебе  на  колесах:
колотко, тряско! Хоть возы с продовольствием да с дровами покинь, так в ту
же пору!..
   Он разводил руками, бранился и, взяв бородку в кулак, задумывался. И уж
что-нибудь да придумывал!
   Перепрягал коней, одних на место других,  подпрягал  новых,  поотгружал
возы на сумных лошадей, в торока, - и двигались дальше.
   Лютая стужа лубянила не токмо одежду, а и сыромятные ремни гужвиц.
   Местами  на  бесснежной,  застылой,  точно  камень,  земле  рвались  от
небывалой тяги добротные сыромятные завертки оглобель, распрягались кони.
   Поезд останавливался.
   ...Было  в  пути  немало  препон.  Наконец  же  в  пределах  Дона,  где
простерлось обиталище и кочевье зятя Батыева, Картана, женатого на  сестре
самого хана, вдруг сильно подснежило и повалил снег, так что  коням  стало
по чрево.
   Однако не спадал и мороз.
   Хорошо, что Андрей с последнего лесного селенья  тянул  за  собою  пять
возов сухих плашек и дров, - было чем отогреться  людям,  когда  разбивали
иной раз стан свой прямо в степи, на снегу обставясь возами.
   Вез дворский и добрый запас берестяных факелов-свеч - на темные ночки.
   Князь руководствовал путь почти напрямик: от  Переславля  -  сперва  на
излучину Волги, туда, где ближе всего она подошла к Дону, а там  уже  -  к
югу, где на восточном берегу Волги раскинулася  столица  Батыевой  Золотой
орды, а по существу - и столица полумира, - пусть  варварская,  -  великий
город Сарай...
   ...Стояла ясная, звездная и лунная ночь. Оба они с князем ехали верхом.
Слышно было, как взвизгивал под полозьями, рвался  под  копытами  конскими
крепкий снег.
   Далеко различить было в лунном свете  залубеневшие  от  мороза  снежные
заструги сугробов и острые лунные тени от них.
   Даниил поднял очи свои к звездному небу.
   Млечный Путь... молоко Геры-богини...  А  они,  татары,  Дорогою  Батыя
посмели назвать эту звездную россыпь!.. Помнит он этот  путь  Батыя  -  из
Берестья нельзя  было  выйти  в  поле  по  причине  смрада  множества  тел
убиенных...
   Едва на исходе января преодолели жестокий тот  и  немилостивый  путь  -
более  чем  двухтысячеверстный  -  и,  перебив  поперек  погребенную   под
сугробами Кипчакскую степь и перейдя по льду на тот берег Волги,  вступили
наконец в столицу Батыевой Золотой орды.


   Да и _золотым_ наименовать было этот  огромный  и  богатейший  город  с
двумястами   тысяч   разноязычного   населения   -   и   владычествующего,
монголо-татарского, и насильно согнанного татарами со всех концов мира,  и
с  товаром,  с  гостьбою  пришедшего!  Это  была   поистине   сокровищница
бездонная,  непрерывно  наполняемая  двоенным  грабежом  и  торговлей,   -
сокровищница  не  только  чужого  золота,  серебра,  хлеба,  труда,  чужих
достояний, но и обломков чужой, великой культуры, награбленных на  Востоке
и Западе и сваленных без разбору, в диком, но своеобразном  беспорядке,  в
бездонную кладовую забайкальского хищника, угнездившегося на Волге.
   Государственная мудрость и наука всенародного и хозяйственного учета из
Небесной империи. Оттуда же, из Китая, и премудрость книжная, да  и  самая
грамота - квадратообразный алфавит Пакбаламы; китайская многошумная музыка
с ее пятнадцатью разновидностями одного только барабана, с  тамтамом  и  с
гонгом, с флейтою - ди, и шеном -  полуфлейтой-полуорганом,  с  гуслями  -
цинь.
   Но оттуда же, из  Китая,  и  неслыханное  еще  в  Европе  многообразное
оружие, вырванное Чингизом из заплывших жиром, изнеженных рук выродившихся
императоров китайских и сановников  их;  и  порох,  которым  через  подкоп
рушили крепчайшие крепостные стены; и невиданный  еще  в  Западной  Европе
дальнобойный огнемет, кидающий на осажденных пылающую нефть  накала  столь
нестерпимого,  что  мгновенно   вспыхивали   даже   волглые,   непрестанно
поливаемые водою воловьи шкуры, которыми осажденные покрывали свои дома, -
и вдруг занималась крыша и все строение, так что  уже  ничем  нельзя  было
потушить.
   И многое, многое другое.
   Причудливо перемешиваясь друг с другом, громоздились в  духовном  хаосе
здесь и многоразличные чужие веры.
   Сакья-Муни - Будда, Лао Цзы, Конфуций -  наряду  с  коренным  дикарским
беснованием и якутских и тангутских шаманов, забравших неимоверную  власть
в Орде. Эта власть, правда, была  уже  на  исходе,  ибо  Магомет,  к  вере
которого склонился брат великого хана, хан Берке, Магомет  уже  все  более
простирал над Ордою власть свою.
   Но и Христос пребывал в Орде.
   Не только молитвенные дома христианских еретиков - богумилов  стояли  в
столице Поволжского улуса, но уже и русские  злосчастные  пленники,  среди
подъяремного, каторжного труда,  под  бичами  надсмотрщиков,  падавшие  от
голода, испросили через византийских единоверных греков купцов  разрешение
у хана и ночным сверхтрудом, подвигом рук своих воздвигли в  Золотой  орде
несколько   русских   церквей.   Приношениями   помогали    им    в    том
владимиро-суздальские князья: старый князь  Ярослав  Всеволодич,  сын  его
Александр Невский, что княжил в Новгороде, и другой сын - Андрей Ярославич
Суздальский.
   А со времени похода на Польшу вознесся  на  азиатском  берегу  Волги  и
островерхий, весь точно стрела духа человеческого,  устремленная  к  небу,
римско-католический костел.
   И  самое  зодчество  было  здесь  не  свое,  все  чужое  и   хаотически
перемешанное.
   Объемный византийско-индийский купол соседствовал тут  с  мавританской,
витиеватой, но и волшебно легкою аркою.
   Иные  же  зданья  покоились  -  угрюмо-торжественные  -   на   тяжелых,
многогранных, разлатых ассиро-вавилонских или  же  египетских  колоннадах,
ибо не только монголы, но и Рим, и Византия, и Россия, и родина Руставели,
и Египет, и Сирия,  и  Палестина,  оба  Ирака,  Иран,  турки-сельджуки,  и
уроженцы Парижа, и немцы, и готовые ради корысти и  прибыли  пройти  через
все девять кругов ада генуэзцы  и  венециане,  да,  наконец,  и  обитатели
острова Британийского - ингляне, уроженцы Лондона и Оксфорда, - в шумном и
разноязычном толповращенье сталкивались на широких улицах Сарая.
   Одних  когда-то  влачил  сюда  жесткий  волосяной  аркан   монгольского
всадника, других - не менее прочный и  мучительный  аркан  любостяжания  и
наживы.
   Кварталы чужеземных купцов - каждая народность особо  -  окружены  были
стенами, верх которых был усыпан битым стеклом.
   Ремесленники  пленные  -  кузнецы,  оружейники,  кожевники,  древоделы,
каменотесы, гончары, ткачи и шерстобиты - жили также раздельно, однако  не
по народности, а по цехам: хозяин Поволжского улуса приказал расселять их,
всячески перемешивая одну народность с другой.
   Дворцы - и самого Батыя, и ханов, и многих  беков  -  строены  были  из
камня. Однако обитали в них  только  зимой,  да  и  то  отопляя  не  более
двух-трех покоев, ибо тяжело было добывать столько дров. С наступлением же
первых ден весны, по первым проталинам, и  уже  до  начала  зимы,  столица
Золотого улуса выкочевывала в степь.
   И тогда по обе стороны Волги раскидывался  необозримый  город  огромных
юрт,  и  кибиток,  и  двухколых  повозок,  город  кошмы,  город   войлока,
натянутого на решетчатый деревянный остов, город, окруженный неисчислимыми
ржущими, мычащими, блеющими стадами и табунами. Он  был  столь  необозримо
велик, что большие юрты с деревянной вышки, стоявшей  возле  шатра  Батыя,
показывались точно тюбетейки, расставленные на зеленом ковре.
   Такому городу, несмотря на его двухсоттысячное население, потребно было
не более часа, дабы вскинуться  на  коней,  на  колеса  и  ринуться,  куда
повелит владыка, увлекая вслед за собою подвластных и  покоренных,  топча,
сметая, опустошая все, посмевшее воспротивиться.
   В спешном строительстве города дикий камень Волги и рыхлый песчаник  ее
берегов приводил в бешенство наемных архитекторов из Египта и Византии,  в
отчаяние, в трепет за свою жизнь  архитекторов  пленных  -  из  Хорезма  и
русских.
   И кто-то из них подсказал Батыю чудовищную мысль - разобрать  мечети  и
дворцы Хорезма и Самарканда и весь тесаный камень,  плиты,  изразцы,  даже
целые куски стен переправить  на  Волгу,  для  строительства  и  украшения
Сарая.
   Батый повелел...
   А из Югры, из Страны Мрака, вниз по Каме, на огромных ладьях -  насадах
- шли к Батыю, а после к Берке,  граниты  Северного  Урала  и  многоличный
дорогой камень.
   Мраморы же волокли из Крыма - морем Сурожским, и далее - вверх по Дону,
а там уже - на волах.
   Десятое от всего - десятый воин, десятая девушка,  десятое  от  стад  и
десятый конь каждой масти,  десятину  от  жатвы  и  от  прочего  достояния
покоренных и повоеванных - отымала Орда.
   И скакали баскаки и численники татарские, исчисляя и взимая  дань-выход
и с плуга, и с дыма, и тамгу со всего продаваемого и  устанавливая  ямские
станы от Днепра до Китайского моря и Каракорума.
   Только чернцов, попов да игумнов не исчисляли. "С них,  -  так  гласили
ханские грамоты, - не надобе нам ни дань, ни тамга, ни поплужное,  ни  ям,
ни подводы, ни воин, ни корм. Но пусть молятся  за  нас  богу  своему  без
вражды, с правым сердцем".
   Не страшившиеся никого на земле - от океана до океана, - татарские ханы
и сам великий хан татарский боялись затронуть богов  даже  и  побежденного
племени и народа.
   И едва ли не всех богов забирали в свою божницу.
   Итак, для монголов произрастали  посеянные  на  Волыни  и  на  Киевщине
хлеба. Для Орды в лесах Севера  гнездился  соболь  и  горностай.  Для  нее
гремели, со всею мощностью, шерстобитни и сукновальни Фландрии,  превращая
в драгоценное сукно корнваллийскую шерсть - наитончайшее  руно  с  пастбищ
Йоркшира и Бостона.
   Для Орды трудился и червь шелковичный в Китае и  шумели  ткацкие  станы
дамасских и византийских шелкопрядилен, изготовлявших  пурпуры  и  виссоны
царских багряниц. Для нее, долгорукой и  ненасытной,  отягощались  плодами
своими в оазисах Африки и Аравии и финикийская пальма, и древо банана.
   Для стола хозяев Поволжского улуса, из Индийского царства, откуп - дань
- доставлялся бережно, с неслыханным тщанием: за  сохранность  сладчайшего
груза головою отвечал караван-баши! - амврозии равный плод, услада  языка,
рай гортани, - плод, именуемый "манго".
   Для Орды - для нее - рдели  винограды  Лангедока,  Шампани,  Венгрии  и
Тавриды и точился в точилах сок, и столетьями созревали и янтарели нектару
подобные вина и в боярских, и в княжеских, и в королевских,  и  в  панских
подвалах и погребах.
   Для монголов - ленивых на все, кроме битвы, -  текли  изобильные  рыбою
реки. Для Орды струилося вымя в тучных неисчислимых  стадах  на  пастбищах
покоренных народов.
   Все - чужое, награбленное, нахищенное!.. А что же было свое?
   _Свое_,  татарское,  было  многовековое   родовое   сцепленье   кочевых
забайкальских орд под властью  князьков  и  старейшин  -  табунодержцев  и
скотоводов. _Свой_ был кумыс, овечья и верблюжья шерсть, шаманы, заунывная
песня, домбра, стрелы  и  луки  и  бескрайние  пастбища.  И  если  чего  и
недоставало всем этим бесчисленным князькам и старейшинам, так  это  чтобы
весь мир  превратился  в  одно  беспредельное  пастбище.  А  уж  если  где
невозможно пасти татарские табуны, стада и отары - там чтобы обитали  одни
только данники и рабы. Но сперва надо было, чтобы в этих бескрайних степях
распыленные, едва  слыхавшие  о  существовании  друг  друга,  бесчисленные
племенные  комочки  были  сбиты  кровавым   пестом   в   одно   чудовищное
государственное образование!
   _Свое_, татарское, был гений монгола Темучжина, наименованного потом  -
Чингиз-хан, - гений  военный  и  государственный,  -  Темучжина  -  вожака
разбойничьей шайки на притоках Амура, Темучжина, который к  возрасту  мужа
уже с полным правом именовался "Потрясатель вселенной".
   Человек этот - дед хана Батыя - поклялся, еще за Байкалом, перед  лицом
всех первых своих сподвижников:
   -  Народ,  который  среди  всевозможных  опасностей  сопровождал  своей
преданностью каждое мое движение, я хочу возвысить над всем, что  движется
на земле.
   И эту клятву исполнил!
   _Своя_  была  у  монголов   неразрывная   кровавая   круговая   порука,
пронизывающая всю  Орду:  от  великого  хана  -  императора  через  ханов,
нойонов, батырей до последнего рядового добытчика.
   Страшная круговая порука подданных и повелителя с первобытной  и  дикой
силой, свойственной кочевым ордам,  племенам-скотоводам,  изъявлялась  при
избрании хана в императоры всех монголо-татарских улусов и стойбищ, где бы
ни кочевали, где бы ни располагались они.
   Хана с его женою, его старшею хатунью, сажали на  войлок.  Клали  перед
ним саблю и говорили:
   - Мы хотим, просим и приказываем, чтобы ты владел всеми нами!
   - Если вы хотите, - отвечал хан, - чтобы я владел  вами,  то  готов  ли
каждый из вас исполнить то, что я ему прикажу,  приходить,  когда  позову,
идти, куда пошлю, убивать, кого велю?
   - Готовы!
   - Если так, то впредь слово уст моих да будет мечом моим!
   Вельможи и воины говорили:
   - Возведи очи свои к небу и познай бога. Затем обрати их на войлок,  на
коем сидишь. Если ты будешь хорошо править государством, если будешь щедр,
если водворишь правосудие и будешь чтить вельмож своих по достоинству,  то
весь свет покорится твоей воле и бог даст тебе  все,  чего  только  сердце
твое пожелает.
   Если станешь делать противное, то будешь злосчастен и отвержен и  столь
нищ, что не будет у тебя и войлока, на котором сидишь.
   Сказав это, они  подымали  на  войлоке  хана  и  ханшу  и  торжественно
провозглашали их императором и императрицей всех татар, всех монголов.
   _Своей_  была  -  неслыханная  для  европейцев  -   лютая   дисциплина,
покоившаяся и в самой битве на той же круговой монгольской поруке.
   За одного оказавшегося в  десятке  труса  убивали  весь  десяток.  Если
десяток не выручал своего, попавшего в плен, убивали весь десяток.
   Если с поля битвы бежала сотня, расстреливали из нее каждого десятого.
   Нахмуренная бровь десятника - ун-агаси - где уж там хана!  -  была  для
воина страшнее смерти, ибо сплошь и рядом это и означало смерть, но только
не доблестную, а позорную.
   Потерявшего армию полководца  одевали  в  женское  платье  и  предавали
глумленью. А затем багадур, коему еще недавно беспрекословно  повиновались
десятки туменов, сотни тысяч волчьих сердец, покорно склонял свою шею  для
шнурка посланного ханом давителя, хотя бы это был простой овчар...
   Однако по другую сторону воина, в подспорье к простой,  но  и  страшной
системе кар и взысканий, высилась простая же в своем основанье - грабеж  и
дележ, - но многосложная система наград и поощрений.
   Сотников, кто отличался, хан делал тысячниками,  одарял  их  серебряною
посудою, множеством коней, рабами, рабынями,  отдавал  им  дочерей  и  жен
побежденных. Тысячников же делал темниками и награждал их в  десятикратном
размере против первых. Сотник имел серебряную дощечку-пайцзу,  тысячник  -
вызолоченную, темник же - золотую, с львиной головой.
   Едва только объявлялась война, как букаул -  начальник  гвардии  Батыя,
верховный распорядитель двора - тотчас по взятии большого вражьего  города
прибывал на побоище и,  как  верховный  судья,  примирял  дерущихся  из-за
добычи ханов, нойонов, батырей, присуждая одному то, другому другое...
   Да  еще  _своя_  была  неисчислимая  монгольская   лошадь   -   бойкая,
крепконогая, злая, с толстым хвостом,  -  лошадь,  которую  не  надо  было
кормить, - напротив, она сама не только несла,  подобно  черному  урагану,
полумиллионную орду, но и кормила ее - и молоком своим, и мясом,  и  живой
своей конской кровью - в пустынях, в крайности.
   Из-под толщи аршинного снега эта лошадь выбивала  копытом  прошлогоднюю
траву.
   У простого воина было не менее двух поводных, сменных лошадей. Ун-агаси
имел их десяток, а не возбранялось и  более.  Начиная  же  с  гус-агаси  -
сотника - количество лошадей исчислялось уже табунами.
   И своею конницей подавляли.


   На Западе, в Европе, как гласит  древнее  монгольское  преданье,  вождь
татаро-монголов нашел трех незаменимых союзников.
   Когда Батый перевалил через Карпатский хребет  и  вторгся  во  владения
короля венгерского Бэлы, то принес  жертву  демонам,  обитавшим  в  некоем
войлочном идоле, которого хан повсюду возил с собой.  Хан  спросил  идола:
остановиться ему или двинуться дальше? И демон,  обитавший  в  том  идоле,
будто бы отвечал: "Ступай смело! Ибо  впереди  тебя,  в  станы  врагов,  я
посылаю трех духов, и они уготовают тебе путь. Первый дух - дух  раздоров,
второй дух - неверия в свои силы, третий - дух страха".
   Услышав это предсказание, Батый двинулся в глубь Мадьярии.
   А сколь ревностно эти нечистых три и губительных духа служили  татарам,
то изведали на себе неисчислимые народы земные и государи.
   Сам папа  Римский,  "наместник  господа  на  земле"  -  Иннокентий  IV,
"государь государей", смиренно принял мерзкий и глумливый татарский  ответ
на свое посольство, принял  от  какого-то  второстепенного  хана,  который
единственно тем наглым ответом и сохранил свое имя от забвенья:
   "Ведай это ты, папа: слышащий непреложное наше установленье да сидит на
собственной земле, воде и отчине, а силу пусть отдает тому, кто  сохраняет
лицо всей земли... Ты, папа, приходи  к  нам  своею  собственною  персоною
("Tu, papa, propriam personam ad nos venias") и предстань пред  того,  кто
сохраняет лицо всей земли. Если же ты не придешь, то мы не знаем,  что  из
этого будет, бог весть!..