ми строителями, - камень белый  и
уступчиво-твердый, в меру податливый резцу.
   Его-то и принудили владимирские мастера зажить жизнью, дерева.
   Необхватные глыбы этого белого камня -  тесаные  -  клались  почти  что
насухо, и оттого еще  ослепительнее  была  белизна  исполинских  стен.  На
этих-то  белокаменных  полотнах  и  торжествовало  свою  победу  искусство
русского резца.
   Число и мера во всем! Отойди поодаль - и вот все эти чудища - и  звери,
и лианы, и лики мучеников, князей и апостолов, львы и змеи-горынычи, - все
это резное, как будто преизбыточное убранство  вдруг  представится  не  то
вышивками дивноперстых владимирских  кружевниц,  не  то  как  бы  хартиями
древних письмен-иероглифов.
   Русская красавица изба с ее резными из  дерева  полотенцами,  серьгами,
подвесками, и боярские бревенчатые хоромы  с  их  балясинами,  крылечками,
коньками, драконами, и, наконец, княжой златоверхий терем  -  все  это  не
погибло -  отнюдь  нет!  -  под  тяжестью  мраморной  Византии,  но  дивно
сочеталось и с цареградской Софией, и с храмами Индии!
   "И не искали мастеров от немцев, -  так  писал  летописец,  -  но  свои
пришли делатели и камнездатели, и одни умели лить олово и медь,  другие  -
крыть кровлю и белить  известью  стены,  и  дивному  каменному  резанью  и
рыхленью, а еще и преизлиха искусны были иконному писанию".
   Взирают очи: "Как все это сделано?" Пытает  разум:  "Кто  это  сделал?"
Имена сих зиждителей безвестны.
   Однако деянья их зримы, незабвенны и радостны  -  и  для  веков  и  для
тысячелетий.  И  на  каждом  из  этих  творений  пылает  как  бы  соборная
бессмертная подпись: "Народ... Народ русский".


   ...Венчанье подходило к концу. Обручал князя и княгиню и венчал их  сам
Кирилл-митрополит.  Сослужал  ему  епископ  ростовский  и,   сверх   того,
протоиереи, попы и диаконы.
   Пело  два  хора  -  на  двух  клиросах:  один  -  по-русски,  другой  -
по-гречески. Так заведено было, в  особо  торжественных  службах,  еще  от
Андрея Юрьевича Боголюбского.
   В храме - огромном и просторном - стало тесно, жарко и душно. И  нельзя
было вынуть платок - отереть лицо. Нельзя было перекреститься: изнеможешь,
покуда персты дотянешь до лба.
   Главные, западные двери - огромные, литые, с львами -  были  распахнуты
во всю ширь. Обвешался народ и  на  них.  И  уж  тут  ничего  нельзя  было
поделать: не рушить же благочиние свадьбы,  отгоняя  и  отжимая  народ  на
площадь. Да и самих  князей-бояр,  со  всеми  присными,  было  несусветное
множество.
   Звонок и отдатлив  на  пенье  был  выстроен  храм  Дмитрия  Солунского:
огромные полые голосники - горшки вкладены были в стены, а  и  то  сегодня
глухо, будто бы под тулупом, звучало двухклиросное, многоголосное пенье, -
глохнул звук, некуда было ему податься.
   Андрей-дворский изнемогал. Тиуны, мечники, стража и вся прочая гридь  -
все, кто под его начало был отдан сегодня, -  уже  и  с  ног  сбились,  ан
пролез-таки и простой народ в церковь - что будешь делать?..
   Ему, Андрею Ивановичу, сколько людей, поди, завидовало из  толпы:  вот,
мол, этот уж всю свадьбу высмотрит невозбранно,  а  он,  бедняга,  даже  и
глазом не успел глянуть на то, как стояла под венцом  брачным  Дубравка  -
та, которую, младенцем еще, на руках нашивал, та, для которой -  ох,  ведь
словно бы вчерась это было! - он зайчонка серого словил, да и подарил  ей,
и пуще всех игрушек любила того зайчонка княжна.
   "А теперь вот венчают!.." И Андрей  Иванович,  распоряжаясь  и  орудуя,
нет-нет да и стряхивал туманившую очи слезу на свой малиновый парчовый,  с
золотыми разводами, кафтан.
   ...Трепетало и потрескивало многоязычное пламя неисчислимого количества
свечей - больших и малых, унизывавших огненными кругами и созвездиями  как
стоячие пристенные и предыконные свещники,  так  и  висячие  на  золоченых
цепях, многообхватные, серебряные хоросы и паникадила.
   Слюдяным блеском отсвечивала мозаика исполинских икон.
   Господь Саваоф из недосягаемой златозвездной голубизны  купола  как  бы
простирал над брачащимися багряные воскрылия сверкавших одежд своих.
   Сурово взирали  с  престолов  седобородые  могучие  старцы,  окруженные
сонмом белокрылых юношей, что теснились позади их престолов,  поставленные
в строгом порядке, так что взирающему на них белокрылый  их  строй  мнился
уходящим в бесконечность.
   Выведенные из мрака могил пред грозные очи тех старцев, поднятые трубой
Страшного суда жалкие грешники, озябшие,  щурясь  от  непривычного  света,
прикрывая наготу свою остатками истлевших одежд, трепеща  перед  последним
судилищем, стояли растерянною толпой.
   Старики говорили, что среди этой толпы воскресших грешников можно  было
признать и одного, и другого, и третьего из числа именитых  владимирцев  -
купцов, градских старост и пресветлых бояр покойного Всеволода Юрьевича.
   ...Венчанье приближалось к концу. Да и хорошо!  А  то,  пожалуй,  и  не
выстоять бы Дубравке!
   В белом атласном платье  с  серебряным  кружевом,  в  золотом  зубчатом
налобнике, усаженном жемчугами, с туго затянутыми под него  волосами,  так
туго, что даже стучало  в  висках,  Дубравка  никла  под  тяжестью  своего
подвенечного убранства, уже изможденная и до этого всем тем, что  вот  уже
неделю совершалось над нею всеми этими людьми, из которых каждый - так  по
крайней мере ей думалось - любил и жалел ее.
   "Зачем, зачем это они надо мною делают?"
   Временами она как бы просыпалась и начинала оживленно смотреть  на  то,
что совершалось пред нею митрополитом и иереями, и  вслушиваться  в  слова
песнопений, но затем сознанье неотвратимого  и  все  надвигавшегося  ужаса
обдавало ее всю, сердце бросало несколько  жарких  ударов,  и  венчальная,
белого  воску,  свеча,  обвитая  золотой  ленточкой,  начинала  дрожать  и
клониться в ее руке.
   Рядом с нею, с такой же точно свечою в руках, гордо, но в то  же  время
сурово и истово стоял, весь в серебряном, парчовом одеянье,  князь  Андрей
Ярославич. Она глянула на его большую, сжатую в  кулак  вокруг  подтаявшей
свечи, волосатую, _чужую_ руку - и вдруг  ощутила  такую  смертную  тоску,
такое отчаянье, что, если бы хоть одно дорогое, близкое ей с детства  лицо
мелькнуло сейчас в толпе, она бы не выдержала, она с  криками  и  рыданьем
кинулась бы из-под венца?
   Но никого не увидела она пред собою из близких ей людей.
   И она поникла, словно белого, ярого  воску  свечечка,  размягченная  от
жаркой, стиснувшей ее мужской руки.


   Близко перед глазами ее сверкала золото-жемчужная, с крупными  рубинами
митра;  белел  с   детства   страшивший   ее   лик   владыки,   благоухала
смоляно-черная борода;  шурша  парчою  своих  златотканых  риз,  привычным
движением  перстов  заправляя  за  ухо  длинную  прядь  умащенных   волос,
митрополит, ласково улыбаясь, говорил ей что-то,  но  она  лишь  с  трудом
поняла, что это он  произносит  ей  назиданье  и  поздравленье:  что  вот,
дескать, сподобил его господь сочетать  ученицу  свою  законным  браком  с
благоверным и великим князем русским Андреем, по апостольскому преданию  и
святых отцов правилам.
   Затем возле уст своих она ощутила почти насильно раздвигавший  ей  губы
холодный край хрустального стакана, но, вдохнув запах вина,  она  невольно
сомкнула губы. Однако в это время: "Надпей, надпей!..  Отпить  надо!.."  -
послышался  за  ее  спиною  шепот  тетки  Олены,  и  Дубравка,  повинуясь,
проглотила глоток вина.
   Андрей Ярославич взял из ее руки кубок, выпил все и бросил скляницу  об
пол. Раздался резкий звон тонкого хрусталя,  раздробившегося  о  плитчатый
пол. Князь-жених, - нет, князь-супруг уже, - наступил сапогом на обломки и
безжалостно раздавил их.
   Так полагалось издревле.
   И едва только разнесся по храму этот хруст раздавливаемой скляницы, как
сейчас же радостный и облегченный вздох прошел по церкви,  и  все,  дотоле
недвижные и молчавшие, подвигнулись, и зашумели, и заговорили.
   Брак был свершен.
   Первым после владыки подошел поздравить новобрачных князь Александр.
   Дубравка стояла, оглушенная, отдав свою ладонь в крепкую руку Андрея, и
смотрела на приближавшегося к ним Александра.
   Ярославич-старший приветственным жестом, как бы  собираясь  заговорить,
вскинул раскрытую левую ладонь, улыбнулся и замедлил шаг.
   - Брат Андрей, и ты, княгиня... - начал было Невский, но вдруг, смолк и
кинулся к поникшей и падавшей Дубравке.
   Но его опередил Андрей.
   Дубравка  успела  только  увидеть  и  удивиться  тому,  как   беззвучно
замелькали стены, купол, столпы - в какой-то белесой и пестрой карусели, -
и затем вдруг как чугунной заслонкой отсекло все, и она потеряла сознанье.
   Очнувшись, она увидела, что сидит, прислоненная к стене, на скамье  для
новобрачных, на пышном и мягком ворохе собольих мехов, и  что  вокруг  нее
стоят княгиня Олена и сенные боярыни.
   Княгиня Олена,  озабоченно  всматриваясь  в  лицо  Дубравки,  время  от
времени опускала свои перисты в чашу с водою, которую  держала  перед  нею
сенная девушка, и обрызгивала с перстов водою лицо княжны...
   -  Ох,  касатка  ты  моя!  Льняной  ты  мой  цветочек!  -   обрадованно
воскликнула княгиня Олена, увидав, что сознанье возвратилось к Дубравке, и
принялась отирать ей платком забрызганное лицо.
   На свадьбе верховенствовал Александр Ярославич, ибо он был  старшим  из
всех братьев жениха. Однако братья решили просить в посаженые отцы  своего
дядю, старейшину рода, князя Суздальского, Святослава Всеволодича.
   Решено было пренебречь тем весьма  неблаговидным  обстоятельством,  что
старик только что вернулся из  Донской  ставки  Сартака,  где  кляузил  на
племянников и домогался  возврата  ему  великого  княженья  Владимирского,
когда-то отнятого у него покойным Михаилом Ярославичем.
   - Бог с ним, Андрюша! - говорил накануне свадьбы брату своему  Невский.
- Не только мы его знаем добре, а и Орда. Нет  им  расчету  в  такие  руки
область отдать! Ничего им  тогда  не  собрать  с  народа.  Весь  по  лесам
укроется. Так что зря он только дары свои истратил в Орде. А  нам  старика
обойти - и свои осудят, да и те же татары  занадеются  на  распри  наши...
Давай-ка съезди, поклонись: буди, мол, мне в отца место!..
   Андрей вспылил:
   - Он отца нашего в Орде погубил, брата своего родного!  Да  что  я,  не
знаю, что ли? Кто Федора Яруновича подослал, чтобы на отца нашего насочить
хану? И он у меня за отца на свадьбе будет? Да никогда!
   Невский гневно прищурился:
   - Видно, он _твоего_ отца только погубил, а моего - нет! Да и не  столь
дядя Святослав, как легат  папский  Плано-Карпини  сгубил  отца  нашего  в
Великой орде, когда нарочно суседился к нему,  чтобы  татары  подозревали.
Или не знаешь?
   И Андрей смирился. Во главе целого посольства он съездил  в  Суздаль  к
дяде - бить челом, чтобы тот соизволил не только приехать на свадьбу, но и
согласился быть у него посаженым отцом.
   Кичливый  старик  втайне  был  очень  доволен.  Любочестие  всю   жизнь
одолевало его! Выслушав Андрея, он долго доил перстами свою могучую  седую
бороду и молчал.
   - Да ведь как же мне, племянничек ты мой  дорогой,  на  этакое  великое
дело потягнуть? - сказал он. - Ты ведь великой князь ныне!.. - Тут, сквозь
слезу, глаза старика блеснули ненавистью, однако от попреков за отнятое  у
него  княженье  он  сдержался   и   продолжал   источать   ядовитый   елей
самоуничиженья: - Я ведь вот и  ко  княженью  тупой!..  А  тут,  шутка  ли
сказать, двадцать князей съедутся!.. Да и послы из чужих земель...
   - Послов не зовем, - угрюмо прервал его Андрей.
   Старик был этим обстоятельством разочарован. Однако он  продолжил  свою
витиевато-уклончивую речь: что, дескать, не только одних князей  да  бояр,
но  ведь  и  горожан  владимирских  употчевать  надо  будет   бесчисленное
множество.
   - Как бы и здесь мне, старику, не оказаться тупу! - ехидно закончил он.
   Андрей, с трудом сдерживая гнев, сызнова принялся упрашивать.
   Наконец спесивый и злопамятный старец сказал:
   - Ну, ин ладно!.. Пожалуешь ко мне завтра  со  своими...  в  посольскую
палату... А я с боярами со своими подумаю...
   А наутро в престольной палате, сидя на престоле  своем,  в  присутствии
бояр, сидевших по лавкам,  крытым  зеленым  сукном,  Святослав  Всеволодич
торжественно принял племянника, стоявшего во главе целого посольства.
   Андрей без труда разгадал  тайный  замысел  старика.  По  обычаю,  ему,
Андрею, надлежало, прося старейшину рода в посаженые отцы, бить ему челом,
то есть поклониться земным поклоном. Но, с другой стороны, он, Андрей, был
теперь князем стольным Владимирским великим, и ему никак не след было бить
челом перед князем подручным, каким являлся теперь  Святослав  Всеволодич,
снова сидевший на своем старом, Суздальском княженье.
   Введенный дворецким в престольную палату,  Андрей,  не  останавливаясь,
двинулся прямо к  престолу  под  балдахином,  где  восседал  дядя,  и  еще
мгновенье - ступил бы на ступеньки трона.
   Старик побагровел. Он кинул гневный взгляд на советников. Но  никто  не
нашелся помочь ему.
   Тогда Святослав Всеволодич, многоопытный в таких  делах,  сам  нашелся,
как  предотвратить  неудобное.  Он  поспешно  встал  с  престола  и  пошел
навстречу Андрею.
   На дорожке красного сукна они встретились и троекратно расцеловались. А
тогда  и   князю   Владимирскому   не   поносно   стало   завершить   свою
почтительно-родственную речь родственным челобитьем.
   Досадуя, что  не  удался  его  замысел,  кичливый  старик  все  же  был
растроган и, отерев выжатую слезу, перевел все дело на сугубо  родственную
задушевность.
   - Что ж, Андрюша... - сказал он, привсхлипнув.  -  Не  пощажу  сил,  не
пощажу  сил!..  Али  я  брату  не  брат?  Мне  Ярослав  покойный,  бывало,
говаривал: "Уж  ты,  Славушка,  моихто  не  оставляй  -  Сашу  да  Андрия,
руководствуй ими!"
   И старик обнял голову племянника.


   Разное говорили в народе, глядя на свадьбу. Когда Дубравка выходила  из
церкви и шла к своей карете, женщины причитали:
   - Ой да словно бы, из милости следочком до травки дотрагивается!..
   - Да уж и где такая-краса родилася?
   Хвалили и жениха. Однако вскоре присоединилось и осуждение. Прикрываясь
углом головного ярчайшего платка, одна из стоявших  на  поленнице  соседок
говорила другой:
   - А князь-то у ее, Андрей-то, слышь ты,  по-за  воротами  охочь!  Верь!
Пьяница. Шальной. Хотя и князь.
   Соседка вздыхала:
   - Ну, тогда не видать ей счастья! Как, видно, в песне поется: соболиное
одеяльце  в  ногах,  да  потонула  подушка  во  слезах!  Это  уж   горькое
замужество, когда мужик от тебя на сторону смотрит!
   - И не говори! Одна, видно, жена  будет  у  него  _водимая_  да  десять
меньшиц!
   - Ну и у нас есть которые по две жены водят. А он тем более князь!
   Среди мужчин слыхать было и другие речи.
   - Гляди, как бы за нами не прибежали - на свадьбу княжескую  позвать!..
- сказал с издевкой один из ремесленников.
   - Позовут, - ответил другой, - только кого - пиво пить, а  нас  -  печи
бить!..
   Один старик стоял-стоял перед воротами, опершись на костыль, но  потом,
видно, разожгло ему сердце -  смотреть  на  все  это  княжое  да  боярское
богатство, - он плюнул себе под ноги и хотел уйти.
   Другой старик окликнул его:
   - Кум, ты куда?
   Тот  обернулся,  глянул  и,  долго  покачивая  седой,  лысой   головой,
налаживаясь говорить, вымолвил наконец такое:
   - Нет, видно, правда на небо взлетела, а кривда по земле ходит!
   И ткнул костылем почти в  самое  окно  проезжавшей  мимо  раззолоченной
кареты  так,  что  боярин,  выставивший  оттуда  красное,  толстое   лицо,
откачнулся в темную глубь возка.
   Другой старик,  не  то  более  осторожный,  не  то  более  благодушный,
отвечал:
   - А я вот на богатство не завидливый. Только сна с ним  лишиться!..  Во
гроб с собою и князья и бояре ничего не возьмут.
   В это  время,  без  шапки,  словно  на  пожар,  пробился  к  ним  некий
ремесленник и, запыхавшись, крикнул во всю мочь:
   - Ставят!
   - Полно!
   - Ей-богу, ставят!
   И все вместе, гурьбой, кинулись - проулками, огородами  -  к  ближайшей
соборной площади.
   И впрямь ставили. Целый обоз телег, нагруженных бочонками и,  пока  еще
замкнутыми, деревянными жбанами, тянулся вдоль улицы. Возле него шла сбоку
охрана, в  малиновых  кафтанах  и  плоских  суконных  шапках,  с  длинными
топорами на плечах.
   Слегка осторонь от них шел  Андрей-дворский.  Против  каждого  десятого
дома, по его знаку,  возы  останавливались,  и  на  травку,  возле  ворот,
сгружался бочонок. На десяток таких бочонков ставился один сторож -  чтобы
православные не разбили их до поры до времени.
   В бочонках тех, в жбанах и в лагунах поплескивали и  меды,  и  пива,  и
самргонное хлебное вино. То делалось и во исполнение слова, произнесенного
Невским:
   - Народ наш гуляния любит!
   Добрая свадьба - неделю! А  загул  положили  в  первый  же  вечер,  как
прибыли от венца. Гулял весь Владимир.
   А хмель-батюшка - богатырь, - он ведь не разбирает,  князь  ли,  боярин
ли, ремесленник ли, или же смерд-землепашец: валит с ног - кого наземь, на
травку, а кого - на ковры да  на  расписной,  кладеный  пол,  -  только  и
разницы!
   Озаряя, как на пожаре, ярким, с черной продымью,  светом  и  дворцы,  и
терема,  и  лачуги,  по  всему  Владимиру  пылали  всю  ночь,   непрерывно
сменяемые, берестяные светочи.  Чтобы  самоуправцы  не  сотворили  пожару,
ведал сменою факелов особый слуга. Рядом с ним стояла кадушка  с  водой  -
гасить догоревший факел.
   На улицах свет, так и в душе светлее.  И  владимирцы  загуляли.  Забыты
были на этот час и земское неустроенье, и татары, и нужда, и  недоимки,  и
насилие немилостивое от князей и от бояр.  Били  бочки.  Черпали  кто  чем
способен. И уже многие полегли.
   Изредка, не смогший заснуть  из-за  рева  и  хохота,  какойлибо  ветхий
старец выходил из калитки, накинув тулупчик, глядел вдоль улицы и,  махнув
рукой, опять удалялся.
   -  Такая  гудьба  идет!  -  сообщал  он  в  избе  старухе  своей,  тоже
растревоженной.
   Вот, озаряемый светом факела, лежит  на  брюхе  в  луже  вина  достойно
одетый молодой горожанин. Он отмахивает саженками: якобы плывет.  Он  даже
поматывает головой и встряхивает русой челкой волос из стороны в  сторону,
как взаправду плывущий.
   Окрест стоящие поощряют и подбадривают его:
   - Ну, ну, Ваня, плыви, плыви!.. Уж до бережку недалеко...
   Парень как бы и впрямь начинает верить.
   - Ох, братцы, устал!.. - восклицает он, приподымая  красное  дурашливое
лицо. - Клязьму переплываю!..
   ...Плясали на улицах под свист, и прихлопыванье, и под  пенье  плясовых
песен, и под звук пастушьей волынки, и восьмиструнной, с тонкими  жиляными
струнами, кобзы, вроде округлой балалайки.
   Играли игры.
   Успели подраться - и один на один, и  стенка  на  стенку,  и  улица  на
улицу, и цех против цеха, и ремесленник на купца!
   Однако надзор, учрежденный от князя, был настолько  бдителен  и  суров,
что изувеченных и убитых под утро оказалось всего какой-нибудь десяток.
   Дворский в ту же ночь побежал доложиться о такой беде самому Александру
Ярославичу.
   Невский сперва нахмурился. А потом вздохнул и промолвил:
   - Ну что ж!.. У меня, в Новгороде, редкое вече без того обходится!..


   Всю ночь, как новобрачные прибыли от венца, во  дворце  великого  князя
гремел пир. Одних князей, не считая княжичей, было за двадцать.  Никто  не
пренебрег приглашеньем  -  все  приехали:  и  Полоцкий,  и  Смоленский,  и
Ростовский, и  Белозерский,  и  Рязанский,  и  Муромский,  и  Пронский,  и
Стародубский, и Углицкий, и Ярославский, и прочие.
   Обширные гридницы  переполнены  были  орущими  и  поющими  дружинниками
князей, съехавшихся на свадьбу. На сей  раз  не  звоном  мечей,  а  звоном
серебряных чаш да заздравных кубков, не  кличем  битвы,  а  пиршественными
возгласами тешили они княжеский