слух. "Выпьем на  князя  такого-то  да  на
князя такого!" - одна здравица за другой, и уж  до  того  начокались,  что
дорогими кипрскими, лангедокскими, бургундскими и кахетинскими  винами  на
широком дворе принялись, словно бы студеной водой, приводить в чувство  не
в меру упившихся товарищей своих, обливая им  затылок  прямо  из  горлышка
замшелых, с запахом земли, темных больших бутылей - из стекла и глины.
   Близко этого творилось  и  в  самой  пиршественной  палате  -  в  самом
застолье князей,  с  их  пресветлым  боярством.  Сперва,  в  начале  пира,
господа-бояре, хотя и по росписи было сказано наперед,  кому  где  сидеть,
повздорили малость из-за мест. Дворецкий со стольниками зорко смотрели  за
благочинием и, чуть что, спешили погасить загоревшуюся ссору. А все ж таки
Таврило  Мирошкинич,  из  свиты  Невского,  собою  сед,  взлысоват,  брада
невеличка, курчевата, диранул-таки за бороду, белую, густую, на оба  плеча
распахнутую, другого боярина, из свиты Святослава  Всеволодича,  -  Никиту
Бояновича. А тот встал из-за стола да и заплакал.
   Вмешался Невский. Слово его было кратко, но  вразумительно.  И  обидчик
немедля земным поклоном испросил прощенья у оскорбленного.
   А сейчас многие уже упились до того, что иной охотнее занял бы место не
в застолье, а под столом.
   Убранство палат, застольная утварь, светлые ризы князей и княгинь, бояр
и боярынь - все это,  облитое  светом  тысяч  свечей,  расставленных  и  в
настольных, и в настенных, и в подвесных свещниках,  заставляло  время  от
времени жмуриться: пускай же отдохнет глаз!..
   Расточительная  пышность  убранства  ошеломляла  каждого,  кто  впервые
вступал в эти белокаменные палаты, воздвигнутые еще дедами Невского. Стены
и своды были невысоки: Александр - тот, при весьма  высоком  росте  своем,
мог легко дотянуться перстами до расписного потолка; фрески, лианоподобные
плетенья, зеркальный камень, резная мамонтовая кость, цветная  выкладка  -
все это дивно изукрашало стены.
   В каждой из палат в  переднем  углу  -  богато  украшенный,  неширокий,
двухъярусный  иконостас.  Пред  иконами  в  цветных  хрусталях   теплились
лампады. Окна были невелики, стекла маленькие, во множестве,  в  свинцовых
переплетах.
   Столы огромного чертога были расставлены буквою П - покоем. Крышке этой
буквы соответствовал большой,  главный  стол.  Во  главе  сего  стола,  на
открытом, без балдахина, престоле из черного дерева, с прокладкою  золотых
пластин и моржовых клыков, восседал князь-супруг. Рядом с  ним,  на  таком
же, но чуть поменьше престоле по левую руку сидела молодая княгиня.
   Первым по правую руку от жениха сидел Александр, рядом с  ним  -  дядя,
Святослав Всеволодич, как бы тысяцкий. Затем - митрополит Кирилл во  главе
высокого духовенства. А еще далее вправо - званные на свадьбу князья.
   Влево от Дубравки сидели княгини. Больше за этим главным столом  никому
не полагалось сидеть.
   Правый боковой стол - "косой" стол, как именовался он  в  росписи,  был
усажен боярством. Чем ближе сидел боярин  к  великому  князю,  тем,  стало
быть, сановитей.
   Левый "косой" стол был для женщин. Чем ближе сидела боярыня  к  великой
княгине, тем знатнее.
   Перед князьями, перед каждым в особицу, вино стояло не в  стопе,  не  в
стакане, не в кубке, но в большом турьем роге, оправленном  в  золото,  на
золотой же четырехногой подстанове.
   Китайский фарфор, вывезенный Андреем и Александром из Великой  орды,  -
подарок великого хана; фарфор византийский и новгородский  отягощал  столы
вперемежку  с  хрусталем  и  огромными  золотыми  и  серебряными  блюдами,
жаровнями, мисами, которые на первый взгляд показывались как бы тяжелой  и
неуклюжей ковки, - словно  бы  некий  исполин  пальцами  слегка,  небрежно
обмял, - однако зрелому глазу раскрыто  было,  что  в  том-то  как  раз  и
затаена была истинная краса всей  этой  пиршественной  посуды,  призванной
поддерживать на себе иной раз целого жареного вепря или же лебедей.
   До сотни достигало количество яств, подаваемых  на  пиру.  Необозрим  и
неисчерпаем был питейный княжеский поставец; и бургундское, и рейнское,  и
Канарское, и аликант, и  мальвазия,  и  французское  белое,  и  грузинское
красное, и множество других вин зарубежных.
   Но иному боярину всего этого и даром не надо, а подай ему зелена  вина,
русского, своего, - чтобы с груздочком его; другой же гость  крепкое  и  с
благоуханием любит, - такому настойки: вот тебе - померанцевая,  анисовая,
гвоздичная, двойная, тройная, кишенцовая, полынная, кардамонная.  Господи,
да разве переберешь все!
   Зачин столу всегда полагали закуской.  Сперва  -  рыбное.  И  в  первую
очередь - к водке - многоцветная русская  икра  -  это  вечное  вожделение
чужеземцев! На пирах и обедах и  немецкие  и  прочие  гости  прежде  всего
кидалися на икру. Дар вожделенный  и  многовесомый  в  политике  была  эта
русская икра: черная и красная, разных засолов - и осетровая, и белужья, и
щучья, и линевая, и стерляжья, и севрюжья. Многомог сделать бочонок черной
икры  в  гостинец  и   у   императоров   византийских,   и   у   патриарха
константинопольского,  и  у  короля  Латинской  империи,  и  у  императора
Германии, да и у самого Батыя!
   Рядом с икрою, столь же прославленные и  на  чужбине,  ставились  рыбьи
пластины, пруты - осетровые, белужьи, стерляжьи, иначе говоря - балыки.
   Для митрополита, лично, - ибо строгий и неуклонный был постник  -  было
сверх того приказано изготовить: горох тертый под ореховым маслом, грибы с
лимоном и с миндальным молоком да грибы  в  тесте  с  изюмом  да  с  медом
цеженым.
   Для князей, для бояр, для княгинь и боярынь подавали  горячие,  богатые
щи и всевозможные  жаркие.  Этих  тоже  было  невперечет:  и  говядина,  и
баранина, и гусь, и индейка, и заяц, и  тетерев,  и  рябчики,  и  утки,  и
куропатки, и все это  под  всевозможными  взварами  -  из  всех  пряностей
земных. Однако же начался к ним приступ с испеченных лебедей. На каждое из
трех застолий было подано по лебедю. Исполинские птицы испечены были  так,
что якобы осталась нетленной вся белизна и красота  оперенья.  Двое  слуг,
клонясь набок под большим золотым поддоном,  на  котором  высился  лебедь,
сперва обносили его перед глазами  гостей,  а  затем  ставили  в  соседней
передаточной палате на стол перед главным поваром. Тот, с помощью  ножниц,
снимал оперенье, раскладывал уже заранее расчлененную на приказанное число
кусков  изжаренную  птицу,  и  тотчас  же  целая  стая  одетых  как  бы  в
золототканые  подрясники  поварят-подавальщиков,  ловко  изгибаясь   перед
всяким  встречным  препятствием,   стремительно   обносила   всех   гостей
лебедятиной.
   Невесте с женихом  полагался,  по  древним  обычаям,  "царский  кус"  -
лебединые папоротки, то есть локтевой сустав лебяжья крыла, тот, что в две
косточки.
   Тут, по знаку Святослава Всеволодича, все повставали со  своих  мест  и
подняли кверху кубки, полные до краев, и надпил каждый, а затем, оборотясь
к невесте, заорали: "Горько, горько!.."
   Дубравка,  зардевшись  и  потупя   ресницы,   позволила   князю-супругу
поцеловать ее в никем, кроме отца с матерью, не целованные уста.
   Тут еще больше все закричали,  опорожнили  стаканы,  чаши  и  кубки,  и
тотчас  же  бдительно  следивший  за  своим  делом  виночерпий  -  боярин,
поставленный наряжать вино, - приказал сызнова их наполнить.
   Все шло размеренно и чинно, подобно теченью планет.
   Пресветлый тысяцкий и водитель свадьбы Святослав Всеволодич сидел бок о
бок с митрополитом Кириллом. Владыка всея Руси, и в самом  деле  довольнкй
исполнением давних мечтаний - своих и Даниила  Романовича:  Дубравка  -  в
замужестве за великим князем  Владимиро-Суздальской  земли,  и  отныне  уж
никакая сила не сможет этого повернуть  вспять,  а  кроме  того,  и  желая
сказать приятное нечто старому князю, вражду коего с Невским ему уже давно
хотелось чем бы то ни было затушить, произнес  довольно  громко,  чтобы  и
сидевшие поблизости тоже слышали:
   -  И  весьма  счастлив  аз,   недостойный,   что   на   сем   торжестве
бракосочетанной мною питомицы моей так все течет  достойно,  благолепно  и
выспренне!..
   Святослав Всеволодич гордо откинулся, заправил левую  ладонь  под  свою
обширную тупую бороду, погладил ее снизу вверх и многозначительно отвечал:
   - Справедливо изрек, владыко!.. Что ж, молодость  плечами  покрепче,  а
старость - головою!..
   И сам, своей собственной рукой, направил в хрустальный  стакан  владыки
багряную благовонную струю.
   ...Уж подали груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки:  груды
цветных Сахаров, леденцов, винных ягод, изюму, коринки,  фиников,  лущеных
грецких орехов, миндальных ядер и арбузные и дынные  полосы,  сваренные  в
меду.
   Застолье длилось от полудня и до полуночи! Почти  непрерывно  на  хорах
гремела музыка: били в серебряные и медные трубы; свиристели малые,  одним
человеком надуваемые через мехи,  серебряные  органы;  бряцали  арфисты  и
гусляры; восклицали тимпаны...
   Пировали не в один приступ, но с передышкою, подобно тому как не  одним
приступом берут широкотвердынный город. Уже многие из тех, кто еще недавно
готов был драть бороду из-за места, уступили сейчас это  свое  драгоценное
место, правда  не  без  борьбы,  всепобеждающему  боярину  -  Хмелю:  тихо
опустились под стол и там похрапывали, укрытые скатертью от всех взоров.
   Но еще много ратовало доблестных седобородых борцов.
   Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. "Вот ведь чудно!  -  думал
он, стоя позади кресла Александра Ярославича  с  серебряным  топориком  на
плече, как полагалось меченоше. - Ведь уж  старые,  седые,  а  напились-то
как!"
   Однако он и бровью не повел и стоял чинно и строго, как его учил старый
княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как  же!  Сам  Невский
сказал ему:  "Ну,  Настасьин,  будь  моим  телохранителем,  охраняй  меня:
времена ныне опасные!"
   Издали Гринька напоминал сахарное  изваяние:  он  весь  был  белый.  На
голове  его  высилась  горностаевая  шапка,  похожая  по   очертаниям   на
опрокинутое белое и узкое ведерко. Кафтан со стоячим воротом тоже  был  из
белого бархата.
   И за креслом Андрея Ярославича тоже  стоял  свой  мальчик-меченоша.  Но
разве же сравнить его с Гринькой!
   Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса ссоры, как
бы попытка некоей борьбы, топот, жалобный  вскрик.  Затем,  покрывая  весь
шум, донесся гортанный, с провизгом,  голос,  кричавший  что-то  на  чужом
языке.
   Бороды так и позастывали над столом.
   Невский вслушался. Он глянул на брата и  в  гневном  недоуменье  развел
руками.
   - Татарин крычит!.. - проговорил он.
   Дубравка выпрямилась и застыла. У нее даже губы сделались белыми...


   Стремительно  пройдя   до   середины   пиршественной   палаты   -   так
стремительно, что даже слышен был свистящий  шелест  цветастого  шелкового
халата, - молодой, высокого роста монгол с высокомерным смуглым лицом,  на
котором  справа  белел  длинный  шрам  от  сабли,  надменно  и   вызывающе
остановился перед большим столом, как раз насупротив жениха и невесты.
   - Здравствуй! - по-татарски произнес он, с озорной наглостью  обращаясь
к Андрею Ярославичу.
   Меховые уши  треухой  шапки  татарина  были  полуспущены  и  торчали  в
стороны, слегка покачиваясь, словно черные крылья летучей мыши.
   Александр и Андрей - оба сразу же узнали его: это был татарский царевич
Чаган, богатырь и военачальник, прославленный в битвах,  но  злейший  враг
русских, так же как дядя его, хан Берке.
   "Ну, видно, не с добром послан!" - подумалось  Невскому.  И,  ничем  не
обнаруживая  своей  суровой  настороженности,  Александр  приготовился  ко
всему.
   Всеобщее молчание было первым ответом татарину.
   Гринька Настасьин кипел гневом. "Вот погоди! -  в  мыслях  грозился  он
Чагану. - Как сейчас подымется Александр Ярославич да  как  полыснет  тебя
мечом, так и раскроит до седла!"
   Правда, никакого седла не было. Гринька знал  это,  но  так  уж  всегда
говорилось в народе  про  Александра  Ярославича:  "Бил  без  промаха,  до
седла!" "А может быть, он мне велит, Александр  Ярославич,  обнажить  меч?
Ну, тогда держись, татарская морда!.." - подумал Гринька и стиснул длинную
рукоять своего серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана.
   А тот, немного подождав ответа, продолжал с еще более наглым видом:
   - Кто я, о том вы знаете. У нас, у татар, так повелено  законом  "Ясы":
когда проезжаешь мимо и видишь - едят,  то  и  ты  слезай  с  коня  и,  не
спрашивая, садись и ешь. И да будет тому худо, кто вздумает отлучить  тебя
от котла!
   И тут вдруг, к изумлению и обиде  Настасьина,  не  Александр  Ярославич
выступил с гневной отповедью татарину, а Андрей.  Он  порывисто  встал  со
своего трона и с налитыми кровью  глазами,  задыхаясь  от  гнева,  крикнул
Чагану:
   - А у нас... у народа русского... с тех пор, как вы, поганые, стали  на
нашей земле, такое слово живет: "Незваный гость хуже татарина!.."
   Рука Андрея сжалась в кулак. Еще мгновенье -  и  князь  ринулся  бы  на
Чагана. Тот видел это.  Однако  стоял  все  так  же  надменно,  бесстыдным
взглядом озирая Дубравку. Рослые, могучие  телохранители  его  -  хорчи  -
теснились у  косяков  двери,  ожидая  только  знака,  чтобы  броситься  на
русских.
   Андрей Ярославич, намеревавшийся миновать  кресло  брата,  ощутил,  как
вкруг  запястья  его  левой  руки  словно  бы  сомкнулся  тесный  стальной
наручник: это Александр схватил его за руку.
   Он понял этот незримый для всех приказ  старшего  брата  и  подчинился.
Вернулся на свое кресло и сел.
   Тогда спокойно и величественно поднялся Невский.
   Благозвучным голосом, заполнившим всю палату, он обратился  по-татарски
к царевичу.
   - Я вижу, - сказал Александр, - что ты далек, царевич, от пути мягкости
и скромности. И я о том сожалею... Проложи путь  дружбы  и  согласия!..  В
тебе мы чтим имя царево, и кровь, и кость царскую... Ты сказал, что  "Яса"
Великого Войселя, который оставил по себе непроизносимое  имя,  повелевала
тебе совершить то, что ты сейчас совершил. Но и у нас, русских, существует
своя "Яса". И там есть также мудрые речения. И одно  из  них  я  полностью
могу приложить к тебе. Оно гласит: "Годами молод, зато ранами стар!.."
   Невский остановился и движеньем поднятой руки  указал  на  белевший  на
щеке царевича рубец.
   И словно преобразилось лицо юного хана. Уже и следа не было в  нем  той
похотливой наглости, с какою он глядел на  Дубравку,  и  того  вызывающего
высокомерия, с которым он озирал остальных.
   Ропот одобрения  донесся  из  толпы  стоявших  у  входа  телохранителей
Чагана.
   А Невский после молчанья закончил слово свое так:
   - Ты сказал, войдя, что мы знаем тебя. Да, мы знаем  тебя.  Юная  рука,
что от плеча до седла рассекла великого богатыря тангутов -  Мухур-Хурана,
- эта рука способна сделать чашу, которую она Примет,  чашею  почести  для
других... Прими же от нас эту чашу дружбы и испей из нее!..
   Александр поднял серебряный, полный до краев кубок, отпил из него сам и
протянул царевичу, сам в то же время сходя со своего места, дабы  уступить
его гостю.
   Взволнованный, как видно это было и  по  лицу  его,  ордынский  царевич
склонился в поясном поклоне, приложа руки к груди.
   Потом, распрямившись и вновь обведя взором весь  пиршественный  чертог,
он сказал по-татарски:
   - Русские - народ  великий,  многочисленный,  сильный  и  высокорослый.
Однако наш народ господь несет на руках,  подобно  тому  как  сына  своего
единственного отец носит. И только потому мы взяли над вами  победу...  Но
ты, Искандер, - кто не почтит тебя?!  Имя  твое  уважается  между  четырех
морей. Рука твоя - это берег и седалище сокола!.. Батый - да будет имя его
благословенно - недаром держит тебя возле сердца своего...
   Сказав это, он двинулся, в обход боковых столов, к предназначаемому для
него месту, от которого уже шел ему навстречу Александр.
   Проходя  мимо  телохранителей  своих,  царевич   Чаган   на   мгновенье
остановился и позвал:
   - Иргамыш!.. Бурултай!..
   Двое луконосцев немедленно подошли  к  нему.  Он  сказал  им  несколько
отрывистых слов, затем отвернулся и пошел, улыбаясь, навстречу Александру.
   Дубравка как бы мгновенье колебалась,  но  затем  решительно  встала  и
покинула свадебное застолье. Княгиня Олена последовала за ней.
   Невский видел все это, и тень тревоги и неудовольствия  прошла  по  его
лицу. Но он сдержался и  рука  об  руку  с  царевичем  прошел  в  застолье
большого стола.
   Царевич осведомился у Александра: куда исчезла  молодая  княгиня  и  не
испугалась ли она его прихода?  Александр  заверил,  что  княгиня  слабого
здоровья, к тому же только что свершила великий путь, и  сейчас  ей  стало
дурно, и та, что ей вместо матери, увела ее отдыхать.
   Чаган показал вид, что поверил словам Невского, но про себя подумал:
   "Нет, слишком рано эта старая баба Батый одряхлел и оставил путь  войны
и непременного добивания врага - путь, завещанный дедом. Этот князь обошел
его! С таким вот, как этот, - подумал он, искоса  глянув  на  Невского,  -
разве так следует обходиться? Барс, но со всею хитростью лисицы!.."
   Однако  вслух  он,  вежливо  улыбаясь,  сказал,  нагибаясь  в   сторону
Александра:
   - Ты прикажи ей, Искандер, пить кумыс!..
   ...Дверь  распахнулась,   и   телохранители   ордынца,   уже   успевшие
переоблачиться в халаты поновее и поярче,  внесли  свадебные  подарки  для
невесты от царевича Чагана.
   Подарками этими были: толстый, тяжелый  сверток  темновишневого  шелка,
резная костяная шкатулка, полная жемчужных зерен, и,  наконец,  серебряная
колыбель под парчовым одеялом.
   Это были поистине царственные  дары!  Несмотря  на  строгое  соблюденье
благочиния придворных застолий, на этот раз многие из  княгинь  и  боярынь
привстали  со  своих  мест,  дабы  лучше  рассмотреть  подарки  ордынского
царевича.
   Эти три подарка давно уже предназначались Наганом не кому другому,  как
самой ханше Кототе, старшей супруге великого хана Менгу. Царевич знал: это
даренье могло бы вознести его на ступени, ближайшие к престолу  Менгу.  Он
дышал бы тогда, быть может, в самое  ухо  императора!..  И  вдруг,  не  то
опьянившись лестью русского князя-богатыря, не то  красотой  Дубравки,  он
совершил явное неразумие!..
   "Но ничего, ничего!.. Быть может,  эту  самую  серебряную  колыбель  ты
вскоре станешь качать  в  моей  кибитке,  Дубравка-хатунь!..  Быть  может,
склоняясь над этой колыбелью, ты к губам моего сына, рожденного  тобою  на
войлоке моей кибитки, будешь приближать рубины  своих  сосцов,  источающих
молоко".
   Так прозвучали бы на языке русском потаенные помыслы юного  хана,  если
бы толмач смог заглянуть в его мозг.
   Внезапно  он  поднялся  со  своего  места  и  торопливо   обернулся   к
удивленному Александру.
   - Прости, Искандер-князь, - сказал он. - Я должен  уйти.  Не  обижайся.
Прошу тебя, передай Дубравке-хатунь, что мы весьма сожалели, что не смогли
дождаться восхождения луны лица ее над этой палатою, где стало  так  темно
без нее. Скажи ей, что я буду присылать для нее  лучший  кумыс  от  лучших
кобылиц своих... Прощай!..


   Уж первые петухи голосили, а в хоромах не переставал  пир.  Уж  многие,
кто послабже, постарше, успели поотоспаться  в  дальних  покоях  и  теперь
снова, как будто молодильного  яблочка  отведав,  начинали  второй  загул:
добрая свадьба - неделю!..
   Пир  передвинулся  теперь  в  соседнюю,  свободную  от  столов  палату.
Молодежь рвалась к пляске! Да и старики тоже не сплоховали:  добрый  медок
поубавит годок!
   Сама невестина сваха, княгиня Олена Волынская,  и  та  прошлась  павою,
помахивая аленьким  платочком  вокруг  позвавшего  ее  тысяцкого  -  князя
Святослава Всеволодича. Старик притопывал неплохо, хотя - что греха таить!
- у дебелого и седовласого