князем. Сейчас это был учитель, наставляющий ученика,  мастер,  назидающий
подмастерья!
   - А суши, как надо! - воскликнул он сурово, почти крича на Невского.  -
Чтобы в бабках у тебя лен стоял как надо! Плохо поставишь  бабки  -  ветер
повалит али скот, - тогда снопок не сохнет, а гниет. Ну,  а  уж  ежели  да
дождь прихватит, тогда ты не льноводец!.. Нет, тогда ты  не  льноводец!  -
грозно повторил он.
   Александр слушал безмолвно, боясь проронить хоть единое слово, как бы и
впрямь назидающийся ученик. Он вспомнил, сколько, по его недосмотру, гниет
и мокнет поваленного в бабках льна. Насмотрелся он этого безобразия досыта
в вотчине своей - в Переславле-Залесском.
   Меж тем перешли уже в овин, и Мирон тут же показал трепанье льна:
   - А повесьму на трепале клади вот эдак.
   Потом заставил поорудовать на псковской льномялке и самого  Ярославича.
Старик остался доволен его работой.
   - Вот-вот, - говорил он, - мни лен боле - волокно будет доле!.. Ну, а я
ведь еще и пальцами прочешу... вот так. Эдак вот не пожалей  спинушки,  да
рук, да перстов, то будешь со льном! И крепкой, и тонкой, и маслянистой, а
и мягкой будет ленок... Да вперед подборку сделай волокну, перед  тем  как
на продажу везти, - без барыша не будешь!.. Да и в обновке  походишь  -  и
ты, и домачние твои!..


   Уж третий день на заимке Мирона  Александр  Ярославич  творил  проезжий
княжеский суд. А люди все шли и шли, и откуда шли -  неведомо!  Прослышав,
что князь остановился в сельце у Мирона, иные приволоклись и за сто  верст
с тяжбами добатыевской давности. У  иного  лет  двадцать  назад  сосед  на
пирушке подрал малость бороду или зуб выбил; с тех аор  всеобщий  обидчик,
на которого - увы! - и челобитья-то некому подать, - беспощадное  время  и
все зубы до единого выкрошило у бедного истца, - ан нет! - он все  ж  таки
тот зуб припомнил, который у него сосед  отъял,  и  набрал-таки,  выставил
должное число послухов - очевидцев, и подает жалобу  князю!  Главное  -  в
том, что "сам Невской судить будет!". Да пускай хоть и прогонит  Ярославич
или велит помириться, что он и делал в таких случаях, а все ж таки: "Перед
самим Невским мы с ним на тяжбе стояли!" - будет чем похвастаться отныне и
тому  и  другому  и  перед  дальним  соседом,  да  и  внукам   будет   что
порассказать...
   Приведены были на этот  безотменный  суд  иные  дела  и  пострашнее!  И
душегубство, и церковная кража, и  поджог,  или  -  холоп  убежит,  а  его
поймали; или - от податей бегает, или же  -  конокрадство!  Таких  злодеев
приводили "всем обчеством" или же со старостой и с понятыми.
   Кто приплыл на лодке, кто конем приехал, а кто  и  пешком  пришли  -  с
женами, с детьми; иные даже и коровку пригнали: не загубить бы дитя!
   На опушке, под лохматыми елями, которые и дождь не пробьет, раскидывали
просмоленные палатки; вешали на сучках зыбки; расстилали войлоки;  ставили
треноги с котлами - варили "юху". Замелькали кой-где и торговцы - кто чем.
Цыган пригнал лошадей. Словно бы  другой  стан  -  побольше  дружинного  -
раскинулся возле Миронова двора.
   Не успели дружинники обрядить коврами амбарное крылечко и установить на
нем кресло, с которого должен  был  судить  Александр,  как  жалобщики  уж
заприметили князя, когда он возвращался от дружинного стана, и с поклонами
и жалобным гулом обступили его.
   - Князь, с докукой к тебе! - заголосили смерды.
   -  Ну,  докучайте,  коли  пришли,  -  сдерживая  раздражение,   ответил
Александр.
   И чего-чего  только  не  пришлось  ему  услышать  за  эти  каких-нибудь
полчаса, что стоял он, высясь над  толпою,  под  сенью  огромной,  как  бы
венценосной сосны!
   Слушая их и нарочно не перебивая, Александр в ужас пришел. "Да уж  если
у меня под носом, в моем именье, на вотчине, этакое творят бояре да  тиуны
мои, то что же в остальной области?" - подумал он.
   Кричали и женщины и мужчины:
   - Что такое, княже? Ягод не велят в лесах брать, лык не драть, тонь  не
ловить, с лучом не плавать, и перевесища не ставить, и леса  не  рубить...
Скоро не жить, скажут, хрестьянам?..
   - А все - игумну, да иконому, да братии: им - и земля, им - и вода,  им
- и ловища вовек!..
   - Межника пришли, землемерца: пускай размежует он  нас  с  ними!  А  то
отойти остается от тебя, все побросать, да и только!
   - Мы на твоей земле, считали, сидим. Ты  -  хозяин.  А  они  пускай  не
встревают. Уйми их! А то все подымемся и уйдем. Только и делов!
   Александр понял, что и впрямь недалеко до беды. "А что? И подымутся,  и
уйдут. Не к другому князю - то в дебри  забьются  куда-нибудь,  к  лешему.
Хозяйство мне порушат, скот загубят".
   Надо было и пристрожить и ввести эти жалобы и вопли в какое-то русло.
   - Ну? - грозным окликом остановил князь разошедшуюся толпу.  -  Что  же
это вы целой помочью пришли? Кто у вас от народа докладчик?
   Толпа стихла, и начались толчки, переговоры и поиски.
   - Докладчика, докладчика ставьте... Зубец! Зубец где?..
   Угомонившаяся толпа вытолкнула перед князя  небольшого,  редкобородого,
разбитного мужичонку в белом холщовом азяме, в лаптях и в теплой  шапке  в
виде отвислого назад колпака.
   Он сдернул с головы шапку и в землю поклонился Александру.
   Звонким голосом Зубец начал излагать мирские жалобы.
   - Огосподствовали земли наши, освоили, - говорил Зубец. - Просторно,  а
податься некуда: тут тебе боярин, тут тебе монастырь. Иконом себе  грамоты
на рыбную ловлю вылгал, а то искони мирское... Стариков спроси.
   Зубец оглянулся вполоборота.
   - Правильно! - послышались возгласы.
   - Не успеешь притеребить пашню, лес извести, пни покорчевать,  а  уж  к
тебе монастырской ключник приходит: "На монастырской земле сидите:  несите
нам пятый сноп!"
   - О-ох! - послышался  из  толпы  скорбный  голос  худощавой  женщины  в
платке. И  всякий  раз,  стоило  только  Зубцу  перечислить  ряд  податей,
повинностей и  налогов,  как  женщина  скрепляла  это  перечисление  своим
скорбным возгласом.
   - Тяжкую налогу несем, князь, смилуйся, - говорил Зубец. - Сам рассуди:
и поплужное берут с нас, и мостовщину, да ежели скота пятнать -  опять  же
за пятно плати; да подводы, да волостелю твоему - и  подъездное  подай,  и
корма, и прощальное...
   - О-ох!
   - Да с возу, да передмеру, как  продавать  станешь,  да  потом  весчее,
да...
   И снова тот же жалобный возглас женщины в толпе.  Александр  с  досадой
глянул в ту сторону.  Женщину  заслонили  от  него.  Но  она  все  так  же
продолжала стоять, пригорюнясь на руку, и время от времени подводила  итог
безрадостному перечислению крестьянских невзгод.
   Зубец перешел к перечисленью ордынских даней:
   - Да десятина татарская, да ловитва ханская, да запрос, да поминки,  да
дары, да тамга...
   - О-ох!
   Это причитанье взорвало князя.
   - А вот что, мужики! - громко произнес он. - Что же вы  думаете?  Я  не
знаю, чего и сколько Орда берет с вас?.. Меня они зорят тошнее вашего!..
   Княжеский окрик осадил жалобщиков.
   - Чего ты понес не в ту сторону? - крикнули из толпы на Зубца. -  Не  к
тому тебя ставили перед князя!
   - Ты про боярина Генздрилу расскажи...
   С правой руки  от  "князя  стал  мирской  истец,  с  левой  -  ответчик
Генздрило.
   Достаточно было взглянуть Невскому на хорьковое,  обтекшее  жиром  лицо
управителя, как все для него стало ясно.
   - ...Все дани-подати подай ему: и гостиное,  и  весчее,  и  пудовое,  и
резанку, и побережное, и сторожевое, и медовое, и ездовое... -  докладывал
все тот же Зубец.
   И снова после его слов раздалось в толпе неизменное:
   - О-ох!
   Александр приказал удалить охавшую женщину.
   За нею печально побрел ее муж.
   - Доохалась? - укорял он ее дорогою.
   Суд продолжался.
   - Истинно говорит? - обратился Александр к толпе, останавливая мирского
докладчика.
   - Истинно! - загудели все враз.
   - Что скажешь? - спросил Невский Генздрилу.
   Тот молчал.
   - Продолжай, - сказал князь Зубцу.
   И тот продолжал:
   - Ну, ничем сыт не живет! Наедут, наедут... со своими и корму  спросят,
сколько их чрево возьмет! И чтобы не  в  зачет  им!  Как  где  заслышит  -
престольный ли праздник, али у кого свадьба, али  братчиной  пируют,  -  и
сейчас он тут!.. И полного требует угощенья!.. Ну, это бы еще терпели!  Но
вот он сам дите родит, - а мы же ему праздник подымай! А  если  к  нему  с
челобитьем стукнешься или хоть только в писцовую  избу,  то  изволочат  до
смерти, измытарят! Берут с обеих сторон - и от правого  и  от  виноватого.
Судиться  у  него  -  не  приведи  господь!  Виноватого  оправит,  правого
обвинит!..
   Невский прервал Зубца  и  опять  спросил:  верно  ли  говорит  он?  Все
подтвердили. Генздрило молчал.
   - В железа его! - стиснув брови, гаркнул Александр.
   Воевода заплакал. Стал подгибать колени, но ему не дали упасть в поклон
двое мечников, подхвативших его под локти.
   - Отдай, государь, вину, не серчай! - всхлипнув, прокричал боярин.
   Невский только махнул рукой, чтобы уводили.
   - Правильно! Давно пора его ссадить!
   - Поплачь, поплачь! - кричали боярину злорадно.
   Невский обратился к Зубцу:
   - Ты грамотный?
   - Аз-буки прошел, - отвечал он.
   - В дьяки к новому воеводе пойдешь? - спросил Александр и, не дожидаясь
ответа, обратился ко всем: - Каков он у вас на счету, а, миряны?
   Толпа одобрительно загудела:
   - Мужик хорошей!
   - Бесстрашной!
   - За мирское дело ни спины, ни жизни не пожалеет!..
   Зубец, взволнованный, растерянно разводил руками.
   - Да какой же я дьяк?
   - Мне такие люди нужны! - сказал Александр. -  Будь  же  и  на  высоком
месте таков!.. А заодно вам и воеводу нового ставлю... Меркурий! -  позвал
Ярославич.
   - Я тут, княже! - послышался сильный голос из среды стоявших у  помоста
дружинников.
   - Подойди!.
   На крылечке, рядом с  креслом  князя,  вырос  могучий,  еще  не  старый
дружинник.
   - Вот вам волостель новый и воевода! - сказал Александр. - Этот на пиры
да на братнины незван не пойдет... Он за  вас,  за  хрестьян,  со  мною  в
другом пиру пировал, в Ледовом!.. Чай, слыхали?..
   - Слыхали, Олександра Ярославич!.. Ну как же не  слышать!  -  раздались
голоса.
   - Думаю, тот, кто крови своей за родного за пахаря не пощадил,  тот  на
трудовой его добыток не пожадует!.. Верно,  Меркурий?  -  обратился  он  к
новому воеводе.
   Дружинник долго не мог произнести ответного слова. Наконец, совладав  с
собою, словно бы клятву давая, проговорил:
   - Да ежели, государь... да ежели только, Александр Ярославич, я твою за
меня поруку хоть чем-либо оскверню перед народом, то пускай же от родителя
мне проклятье, от сынов поношенье!..
   Вторым предстал перед князем пойманный в  лесах  беглец  из  числа  его
собственных  тяглых  людей  -  в  изодранной  одежде,   с   волосами   как
перекати-поле. Звали его Онуфрий Неудача-Шишкин.
   Невский долго всматривался в смерда, опершись рукою о  колено.  Наконец
спросил хмуро:
   - От пашни бегаешь, от тягла?
   Неудача-Шишкин метнул на князя взгляд из-под белесых бровей, вздохнул и
что-то принялся шептать, покачивая головой.
   - Что шепчешь? - повышая голос, спросил Александр.
   - А с сумою шепчусь, государь. Богат шепчется с кумою,  а  бедный  -  с
сумою.
   Кое-кто рассмеялся в толпе. Ярославич гневно рванул складку  рубахи  на
плече.
   - Перед князем стоишь, смерд! Довольно тебе  скоморошить!  В  последнее
говорю - пусть все слышат: когда не сядешь на пашню, как все соседи  твои,
- в земляном порубе велю сгноить тебя, захребетника, нетяга!..
   - Воля твоя, князь, - отвечал смерд, - что ж... не привгакать... нашему
Мине начесано в спине!.. Вот говорят: дважды и бог не  мучит,  а  селянину
сколько от всех мук - и от боярина, и от татарина, и от князя!.. Уж  лучше
в порубе сдохнуть...
   Александр поднялся на ноги.
   - Доброго от тебя и не ждал услышать, - сказал он. - От худыя  птицы  -
худые и вести! В железа его!..
   Двое десятских поволокли мужика в сторону завозни, в которую до поры до
времени приказано было дворским сажать всех, кого  князь  велит  заключить
под стражу.
   Мужики негромко сострадали.
   - Эх, Онуфрий, Онуфрий! - говорилось ему вслед. - Ну, и  впрямь  же  ты
Шишкин, да и Неудача!
   Один молодой мужик, со светлым, соколиным  взором,  тронул  беднягу  за
рукав рубахи и, не особенно даже и таясь от десятских, проговорил:
   - Не бойся, Онуфрий: не в поруб сажают, ночью жерди  вынем  с  крыши  -
выпустим.


   Ярославич вот-вот должен был отъехать. Уж пересудил  всех,  кто  жаждал
княжого суда. В последний раз, как бы прощаясь, проходил осенней  опушкой.
Почему - он и сам не знал, жалко ему было  расставаться  со  светлой  этой
поляной на холме. И невольно вспомнилось: "Этак  вот  дед  Юрий  присохнул
сердцем к безвестному лесному сельцу - на стрелке между Яузой и Москвой, -
а ныне, гляди ж ты, как ширится городок! Проезжая на сей раз через Москву,
диву дался. Давно ль, кажется, после Батыева нашествия  одна  только  гарь
осталась, уголья да трупы, - думалось, что и место быльем порастет, -  ан,
смотри ты, едва прохлынула татарва, а уж набежал, набежал народ,  и  опять
поднялся городок... Видно, быть здесь доброму городу!..  Дед  Юрий  далеко
видел! Ключ ко многим путям - что из Киева, что из  Новгорода  -  отовсюду
через нее, через Москву. Купец никакой  не  минует:  ни  царьградский,  ни
гамбургский, ни готяне, ни шведы!.. Да и кремль дедом  Юрьем  срублен  где
надо. А ежели камню наломать да как следует стены скласть, то  и  крепость
будет не из слабых..."
   ...На изгибе  опушки  Невский  заметил  доктора  Абрагама  -  в  черном
всегдашнем одеянье и в черной шапочке. Седые кудри еврея  отблескивали  на
солнце словно ковыль, шевелимый ветерком.
   Ветерок донес голос Гриши Настасьина.
   - Вот он, мяун-то корень! - кричал он, подбегая к старику и помахивая в
воздухе какой-то длинной травой, вырванной с корнем.
   "Травы собирают, - догадался Александр. - Ну вот  и  хорошо!  Приставил
парня к месту..."
   - Настасьин! - позвал он.
   Мальчуган повернулся в сторону Невского и кинулся было  на  его  голос.
Однако тотчас  же  вернулся  к  доктору  и  что-то  сказал  ему,  очевидно
отпрашиваясь.  Абрагам  кивнул  головой.  И  Настасьин,   нагнув   голову,
по-видимому воображая себя на коне, понесся навстречу Александру.
   -  Здравствуй,  государь!  -  приветствовал  он  князя,  сияя  лицом  и
придерживая расколыхавшуюся плетеную корзину,  что  висела  у  него  через
плечо.
   - Здорово, здорово! Ну как, по душе тебе у доктора Абрагама?
   - Все равно как с деданькой. Я ведь с тем тоже травы  собирал,  корешки
рыл. И этот тоже нагибаться-то уж не может...
   Приблизившийся Абрагам приветствовал князя. Невский протянул  ему  руку
для рукопожатия.
   - Довольны вы, доктор Абрагам,  своим  юным  помощником?  -  по-немецки
спросил Невский.
   -  О  государь!  -  отвечал  тот,  тоже  по-немецки.  -  Я  чрезвычайно
благодарен вашему величеству. Гиппократ  Косский  был,  несомненно,  прав,
когда говорил своим ученикам, что он многим обязан  в  познании  целебного
могущества трав старым женщинам из простого народа.  У  этого  отрока  его
покойный дед, оказывается, был таким именно врачевателем от  натуры.  Этот
мальчик знает многие травы, которыми не пренебрегаем и мы, медики. И часто
мы только разными именами означаем одно и то же.
   Доктор Абрагам ласково положил свою руку на голову Гриши Настасьина.


   Александр шел к коню. Мирон провожал его до седла, но  вдруг  Ярославич
замедлил шаг, оглянулся и многозначительно произнес:
   - Хорошо, светло здесь у вас - ничего не  скажешь!  Но  только,  знаешь
ли... уж очень ты  на  путях  живешь...  Отодвинь  заимку  свою  куда-либо
вглубь! Места есть добрые. Я прикажу тебе пособие выдать и подъем.  Людьми
помогу... Времена шаткие!..
   Старик с одного взгляда понял все, чего не договорил князь.
   - Нет, Олександра Ярославич! Ввек этой ласки твоей не забуду, но только
никак того нельзя: тут родитель у меня похоронен!..
   Он посмотрел испытующе в лицо князя из-под  седых  кустистых  бровей  и
сказал:
   - А может быть, еще и переменит бог Орду?
   Невский ничего не ответил.
   Они проходили мимо бревенчатой стены кладовой, которая в  летнее  время
служила местом ночлега для младшей четы в семье Мирона: для младшего  сына
Олеши и для жены его Настасьи.
   Эти оба только что успели,  вместе  с  матерью-свекровью,  вернуться  с
пашни. Старуха сама не осмелилась выйти проводить князя, а сыну и невестке
не позволил Мирон: сын, дескать, в трудовом одеянье, а  невестка  лица  на
пашне от солнца не берегла и, как цыган, загорела!
   Александр приостановился и вслушался: за бревенчатой  стеной  плакал  и
причитал молодой женский голос:
   - До чего ж я несчастная!.. Этой толстухе Милавке вашей... корове... ей
вечно все выпадает  доброе:  из  своих  рук  его  угощала...  А  я...  вот
окаянна-то моя головушка... проездила... проездила!..
   - Кто у тебя рыдает? - спросил Александр.
   Мирон Федорович только рукой махнул.
   - Ох, и не знаю, как сказать тебе, государь: младшая невестка  Настя...
как сдурела!.. Горе ее, вишь, взяло, что не довелося ей из своих рук  тебя
угостить...
   Невский улыбнулся.
   - Ах, кваску твоего, с искрой, выпил бы  я  на  дорожку!  -  сказал  он
громко.
   Старик кивнул князю и подморгнул.
   - Настя! - подал он зычный голос. - Настя! - повторил он грознее, когда
не последовало ответа.
   - Чево? - отозвался из амбара набухший от слез голос.
   - Подь сюда! - позвал батюшко-свекор.
   В распахнувшейся двери амбара показалась юная  светловолосая  босоногая
женщина с красивым, резким и загорелым лицом - этакая  "нескладень-девка",
как говорится в народе, но именно  с  той  нескладностью,  которая  подчас
бывает страшнее молодецкому сердцу всяких вальяжных, лебедь-белых красот.
   Увидав Невского, она хотела было скрыться.
   - Куда? Вот сайга дикая! -  прикрикнул  на  нее  свекор.  -  Для  князя
кваску... на дорожку... Живым духом... В бочонке, что в углу!..
   Настя мгновенно исчезла.
   Они подошли к громадному вороному жеребцу князя, и Александр  собирался
уже принять повод из рук  дворского,  когда  запыхавшись,  не  успев  даже
вытереть с лица следы слез, с туесом в руках и с чашкой примчалась Настя.
   Она поклонилась князю и решительным  движеньем  всунула  чашку  в  руки
свекра и приготовилась наливать квас из туеса.
   - Ох нет, - сказал, улыбнувшись, Александр. - Люблю прямо  из  туеса  -
совсем аромат другой!
   Он взял у нее берестяной туесок  и  с  наслажденьем  принялся  пить.  В
темном квасу отразилось его лицо: словно бы когда в детстве  заглядывал  в
колодец.
   Возвратив туесок, Александр Ярославич только что успел повести глазами,
отыскивая дворского, как тот уже стоял возле него, держа раскрытый ларец.
   Князь глянул внимательно в ларец и извлек оттуда жемчужные  серьги.  Он
положил их на ладонь и еще раз посмотрел, хороши ли они.
   Настя стояла, не смея поднять глаз.
   Невский протянул руку к ее заалевшему ушку - сначала к одному, потом  к
другому - и, разжав золотые зажимчики сережек, нацепил ту и другую.
   - Носи! Не теряй! - сказал он.
   Настя закрыла широким вышитым рукавом глаза. Видно  было,  что  она  не
знает,  что  надлежит  ей  сделать,  чтобы  поблагодарить   князя.   Вдруг
решительно отняла руку от глаз и, привстав на цыпочки, поцеловала Невского
прямо в губы.
   Вспыхнул Ярославич.
   А она, уже отбежав немного,  остановилась  и,  оборотясь  на  прощанье,
выкрикнула сквозь радость и слезы:
   - Уж когда мне головушку сымут, тогда только и сережки эти отымут!


   Ярый конь бил копытом в землю. Распахивал ветру тонкие ноздри: "Хозяин,
пора, пора!.."
   Александр стоял, положа руку на  гриву  коня,  готовясь  вдеть  ногу  в
стремя,  когда  детский  восхищенный  голосок  произнес  очень  громко   в
наступившей тишине:
   - Ой, мама, мама, гляди-ко - государь гол