ем прославлен.
   Княгиня отмалчивалась.
   "Да ведь ей угодить, Вассе! Святым быть,  да  и  то  -  не  знаю!.."  -
подумалось Александру.
   Порою уставал он от нее.
   "Ей,  Вассе,  в  первохристианские  времена  диакониссой  бы...  блюсти
благолепие службы церковной, да верховодить братством, да трапезы устроять
для нищей братии.
   Как побываешь у нее в хоромах, так одежда вся пропахнет  ладаном...  А,
бог с нею, с княгинюшкой! Отцы женили - нас не спрашивали. Да и разве  нас
женили? Новгород с Полоцком бракосочетали!.."
   ...Александр поспешил  отмахнуться  от  этих  надоевших  ему  мыслей  о
нелюбимой жене. Что ж, перед народом, перед сынами он  всячески  чтит  ее,
Вассу. Брак свой держит честно и целомудренно. Не в чем  ей  укорить  его,
даже и перед господом...
   Князь пришпорил коня.
   Караковый, с желтыми подпалинами в пахах и  на  морде,  рослый  жеребец
наддал так, что ветром чуть не содрало плащ с князя.
   Александр оглянулся: далеко позади, на лоснящейся от солнца  холмовине,
словно бусы порвавшихся  и  рассыпавшихся  четок,  чернелись  и  багрянели
поспешавшие за ним дружинники и бояре свиты.
   Конь словно бы подминал под себя пространство.  Дорога  мутною  полосою
текла ему под копыта...
   Ярославич дышал. Да нет  -  не  вдыхать  бы,  а  пить  этот  насыщенный
запахами цветени и сена чудесный воздух, в котором уже чуть сквозила  едва
ощутимая свежинка начала осени...
   "А чудак же у меня этот Андрейка! - подумал вдруг старший  Ярославич  о
брате своем. - Кажись, какое тут вино, когда конь  да  ветер?!  Ну,  авось
женится - переменится: этакому повесе  долго  вдоветь  гибель!  Скорей  бы
княжна Дубравка приезжала... Ждут, видно, санного пути... Да, осенью  наши
дороги..."
   И Александр  Ярославич  с  чувством  искренней  жалости  и  состраданья
подумал о митрополите Кирилле:
   "Каких  только  мытарств,  каких  терзаний   не   натерпится   пастырь,
пробираясь сквозь непролазные грязи,  сквозь  непродираемые  леса,  сквозь
неминучие болота!.. Ведь Галич - на Днестре,  Владимир  -  на  Клязьме,  -
пожалуй, поболе двух тысяч верст будет. Когда-то еще  дотянутся!..  Как-то
еще поладит владыка с баскаками татарскими в пути? Ведь  непривычен  он  с
ними..."
   Однако надлежало владыке, по  целому  ряду  причин,  предварить  приезд
невесты. Первое - хотя бы и то, что Ярославичи и Дубравка были двоюродные:
покойные матери их - княгиня Анна и княгиня Феодосия - обе Мстиславовны; в
таком  родстве  венчать  не  полагается...  Тут  нужно  изволенье   самого
верховного иерарха. А еще лучше, как сам и повенчает.
   Да и не обо всем они уладились тогда - Александр с Даниилом, когда пять
годов назад, в теплом возке, мчавшемся по льду Волги, произошло между ними
рукобитье о Дубравке и об Андрее. Александр,  как  старший,  был  "в  отца
место".
   Александру из последнего письма Даниила уже было  известно,  что  князь
Галиции и Волыни преодолел-таки сопротивленье коломыйских бояр-вотчинников
и что владыка Кирилл везет  в  своем  нагрудном  кармане,  под  парамандом
[особым нагрудным платом с изображением креста  (греч.)],  неслыханное  по
своей щедрости приданое. Вскоре о том приданом заговорят послы иностранных
государей: десятую часть всех своих коломыйских соляных  копей  и  варниц,
без всякой пошлины на вывозимую соль, отдавал Даниил Романович в  приданое
за Дубравкой-Аглаей.
   Огромное богатство приносила супругу своему  -  да  и  всей  земле  его
Владимирской - княжна Дубравка.


   ...Невский подъезжал к городу. Дружина отстала. Князь близился к городу
из Заречья, с луговой стороны. Отсюда вот - столь недавно - наваливался на
город Батый...
   Извилистая, вся испетлявшаяся, временами  как  бы  сама  себя  теряющая
Клязьма, далеко видимая с седла, поблескивала под солнцем среди поймы.
   Зеленая эта луговина несла на  себе  вдоль  реки  столь  же  извилистую
дорожку. По ней сейчас, взглядывая на город, и  мчался  на  своем  сильном
коне Александр.
   Мелкая, курчавенькая придорожная травка русских проселков, над  которой
безвредно протекают и века и  тысячелетия,  которую  бессильны  стереть  и
гунны и татары, глушила топот копыт...
   Выдался один из тех  чудесных  первоосенних  дней,  когда  солнце,  все
сбавляя и сбавляя тепло, словно бы ущедряет сверканье.
   Оно  как  бы  хочет  этим  осенним   блистаньем   вознаградить   сердце
землепашца, придать ему радости на его большую, благодатную, но  и  тяжкую
страду урожая.
   Плывут в воздухе, оседают  на  кустах,  на  жниве  сверкающие  паутинки
бабьего лета.
   - Бабье лето летит! - звонко кричат на лугу ребятишки  и  подпрыгивают,
пытаясь изловить паутинку.
   Скоро день Симеона-летопроводца - и каждому свое!
   Пора боярину да князю в отъезжее поле, на зайцев:  в  полях  просторно,
зычно - конь скачи куда хочешь, и звонко отдастся рог.
   Да  и  княжичу  -  дитяти  трех-  или  четырехлетнему  -  и   тому   на
Симеона-осеннего сесть на коня! Так издревле  повелось:  первого  сентября
бывают княжичам постриги.
   Епископ в  храме,  совершив  молебствие,  остригнет  у  княжича  прядку
светлых волос, и, закатанную в воск, будет отныне мать-княгиня хранить  ее
как зеницу ока в заветной  драгоценной  шкатулке,  позади  благословенной,
родительской иконы.
   А это, пожалуй, и все, что оставлено  ей  теперь  от  сыночка.  Он  же,
трехлеток, четырехлеток, он отныне  уже  мужчина.  Теперь  возьмут  его  с
женской половины, из-под опеки матери,  от  всех  этих  тетушек,  мамушек,
нянек и приживалок, и переведут на мужскую половину.
   И отныне у него свой будет конь, и свой меч, по его силам, и тугой  лук
будет, сделанный княжичу в рост, и такой, чтобы под силу напрячь, и стрелы
в  колчане  малиновом  будут  орлиным  пером  перенные  -  такие  же,  как
государю-отцу!
   А там, глядишь, и за аз, за буки посадят...
   Прощай, прощай, сыночек, - к другой ты матери отошел, к державе!..
   ...А свое - осеннее - прилежит и пахарю, смерду.
   Об эту пору у мужиков три заботы:  первая  забота  -  жать  да  косить,
вторая - пахать-боронить, а третья - сеять...
   На первое сентября, на Семена, пора дань готовить, оброк. Господарю, на
чьей земле страдуешь, - первый сноп. Однако не один сноп волоки, а  и  то,
что к снопу к тому положено, - на  ключника,  на  дворецкого:  всяк  Федос
любит принос!..
   Да и попу с пономарем, со дьячком пора уже оси у телег смазывать: скоро
по новину ехать  -  ругу  собирать  с  людей  тяглых,  с  хрестьянина,  со
смерда...
   Осенью и у воробья пиво!..
   Пора и девкам-бабам класть  зачин  своим  осенним  работам:  пора  льны
расстилать.
   Да вот уже и видно - то там, то сям на лугу рдеют они на  солнце  своим
девьим, бабьим нарядом, словно рябиновый куст.
   Любит русская женщина веселый платок!..
   ...Симеоны-летопроводцы - журавль на теплые воды! Тишь да синь... И  на
синем в недосинь небе, словно бы острия огромных стрел, плывут и плывут их
тоскливые косяки...
   Жалко, видно, им с нами расставаться, со светлой Русской Землей...  "На
Киев, на Киев летим!" - жалобно курлыкают. И особенно -  если  мальчуганов
завидят внизу.
   А мальчишкам  -  тем  и  подавно  жаль  отпускать  их:  "Журавли  тепло
уносят..." А ведь можно их и возвратить. Только знать  надо,  что  кричать
им. А кричать надо вот что: "Колесом дорога, колесом дорога!.." Услышат  -
вернутся. А теплынь - с ними.
   И уж который  строй  журавлиный  проплыл  сегодня  над  головою  князя!
Ярославич то и дело подымал голову, - сощурясь, вглядывался, считал...
   Тоскою отдавался прощальный этот крик журавлиный у него на сердце.
   Только нельзя было очень-то засматриваться: чем ближе к берегу Клязьмы,
к городу, тем все чаще и чаще приходилось враз натягивать повод, -  стайки
мальчишек то  и  дело  перепархивали  дорогу  под  самыми  копытами  коня.
Александр тихонько поругивался.
   А город все близился,  все  раздвигался,  крупнел.  На  противоположной
стороне реки, под крутым овражистым берегом, у подошвы откоса, на  зеленой
кайме приречья, хорошо стали различимы сизые кочаны капусты, раскормленные
белые гуси и яркие разводы и узоры на платках  и  на  сарафанах  тех,  что
работали на огороде.
   Через узенькую речушку, к тому же и  сильно  усохшую  за  лето,  слышны
стали звонкие, окающие и, словно бы в лесу где-то, перекликавшиеся  голоса
разговаривающих между собою огородниц.
   Теперь всадник - да и вместе с могучим конем со своим -  стал  казаться
меньше маковой росинки против огромного  города,  что  ширился  и  ширился
перед ним на холмисто-обрывистом берегу речки Клязьмы.
   Владимир простерся на том берегу очертаньями как бы  огромного,  частью
белого, частью золотого утюга, испещренного разноцветными -  и  синими,  и
алыми, и зелеными - пятнами.
   Белою и золотою была широкая часть утюга, примерно до половины, а узкий
конец был гораздо темнее и почти совсем был лишен белых и золотых пятен.
   Белое - то были стены, башни кремля, палат, храмов, монастырей. Золотое
- купола храмов и золоченою медью  обитые  гребенчатые  верхи  боярских  и
княжеских теремов.
   Бело-золотым показывался издали так называемый княжой,  Верхний  Город,
или Гора, - город великих прадедов и  дедов  Александра,  город  Владимира
Мономаха, Юрья Долгие Руки, Андрея Гордого и Всеволода Большое Гнездо.
   А темным углом того утюга показывался посад,  где  обитал  бесчисленный
ремесленник владимирский да огородник.
   Однако отсюда, а не от Горы, положен был зачин городу.  Мономах  пришел
на готовое. Он лишь имя свое княжеское наложил  на  уже  разворачивавшийся
город.
   Выходцы, откольники из  Ростова  и  Суздаля,  расторопные  искусники  и
умельцы, некогда, в старые  времена,  не  захотели  более  задыхаться  под
тучным гузном боярского Ростова и вдруг снялись да и утекли...
   Здесь, на крутояром берегу Клязьмы, не только речка одна осадила их, но
и поистине околдовала крепкая и высокорослая боровая  сосна,  звонкая  под
топором. Кремлевое, рудовое дерево.
   Кремль и воздвигнул из него Мономах, едва только прибыл сюда,  на  свою
залесскую  отчину,  насилу  продравшись  с   невеликой   дружиной   сквозь
Вятичские, даже и солнцем самим не пробиваемые леса.
   Сперва - топор и тесло, а потом уже - скипетр!..


   Еще Ярослав Всеволодич, отец  Невского,  сдал  на  откуп  владимирскому
купцу-льнянику  Акиндину  Чернобаю  все  четыре  деревянных  моста   через
Клязьму, которыми въезжали с луговой стороны в город.
   Прежде мостовое брали для князя. Брали милостиво. И даже не  на  каждом
мосту стоял мытник. Если возы, что проходили через мост, были  тяжелые,  с
товаром укладистым, - тогда с каждого возу мостовщик  -  мытник  -  взимал
мостовое, а также и мыт с  товара  -  не  больше  одной  беличьей  мордки,
обеушной, с коготками.
   С легкого же возу, с товара пухлого,  неукладистого  -  ну  хотя  бы  с
хмелевого, - брали и того меньше: одна мордка беличья от трех возов.
   И уже совсем  милостиво  -  со  льготою,  что  объявлена  была  еще  от
Мономаха, - брали со смердьего возу, с хрестьян, с деревни.  Правда,  если
только ехали они в город не так просто, по своим каким-либо делам, а везли
обилье, хлеб на торг, на продажу.
   Возле сторожки мытника стоял столб; на нем прибита доска,  а  на  доске
исписано  все  перечисленье.  Хочешь  -  плати  новгородками,   хочешь   -
смоленскими, а хочешь - и немецкими пфеннигами, да хотя бы  ты  и  диргемы
достал арабские из кошеля, то все равно  мытник  тебе  все  перечислит,  и
скажет, и сдачу вынесет.
   А  грамотный  -  тогда  посмотри  сам:  на  доске  все   увидишь.   Ну,
неграмотному - тому, конечно, похуже!
   А впрочем, пропускали и так. Особенно мужиков: расторгуется  в  городе,
добудет себе кун или там сребреников -  йно,  дескать,  на  обратном  пути
расплатится. Ну, а нет в нем совести - пускай так проедет:  князь  великий
Владимирский от того не обеднеет!
   Так рассуждали в старину! А теперь, как придумал Ярослав  Всеволодич  -
не тем будь помянут покойник - отдать мостовое купцу на  откуп,  -  теперь
совсем не то стало!.. Да и мостовое ли только?..
   Там, глядишь,  хмельники  общественные  князь  купцу  запродал:  народу
приходит пора хмель драть, ан нет! - сперва пойди к купцу заплати.  Там  -
бобровые гоны запродал князь купчине. Там - ловлю рыбную. Там -  покос.  А
там - леса бортные, да и со пчелами вместе... Ну и мало ли их -  всяческих
было угодий у  народа,  промыслов  вольных?..  Раньше,  бывало,  если  под
боярином земля, под князем или под монастырем, то знал ты, смерд,  либо  -
тиуна  одного  княжеского,  либо  -  приказчика,   а   либо   -   ключника
монастырского,  отца  эконома,  -  ну,  ему  одному,  чем  бог  послал,  и
поклонишься. А теперь не только под князя, не только под  боярина  залегло
все приволье, а еще и под купца!.. И народ  сильно  негодовал  на  старого
князя!..
   Отец Невского, Ярослав Всеволодич, прослыл в народе скупым.
   - Это хозяин!  И  ест  над  горсточкой!..  -  надсмехаясь  над  князем,
говорили в народе.
   Для Александра - в дни первой юности, да и теперь тоже - не было горшей
обиды, как  где-либо,  ненароком,  услыхать  это  несправедливое  -  он-то
понимал это - сужденье про отца своего. Слезы закипали на сердце.
   "Ничего не зачлося бедному родителю моему! - думал скорбно Ярославич. -
Ни что добрый страж был для Земли Русской, что немало ратного поту утер за
отечество, да и от татарина, от сатаны,  заградил!..  А  чем  заградил?  -
подумали бы об этом! Только серебра слитками, да соболями, да чернобурыми,
поклоном, данью, тамгою!.. Но князю где ж взять, если не с хлебороба да  с
промыслов? Ведь не старое время, когда  меч  сокровищницу  полнил!  Теперь
сколько дозволит татарин, столько и повоюешь!.. А ведь татарин  не  станет
ждать, - ему подай да и подай! Смерды же, земледельцы, дотла разорены: что
с них взять! А тем временем и самого князя великого Владимирского  ханский
даруга за глотку возьмет.
   Купец же - ежели сдать ему на откуп - он ведь  неплательщика  и  из-под
земли выкорчует!..
   Кто спорит - тяжело землепашцу, тяжело!.. Ну, а князю, родителю  моему,
- или не тяжело ему было, когда там, в Орде, зельем,  отравою  опоила  его
ханша  Туракына?  Разве  не  тяжко  ему  было,  когда,  корчась  от   яда,
внутренности свои на землю вывергнул?!
   Да разве народу нашему ведомо это? А кто народу -  учители?  Другого  -
случись над ним эдакое от поганых - другого давно бы уже и к  лику  святых
причислили!"
   И, угрюмо затаивая в душе  свой  давний  упрек  духовенству,  Александр
сильно негодовал на епископов за то, что в забвении остается среди народа,
а не святочтимой, как должно, память покойного отца.
   Невский убежден был, что это месть иерархов церковных  покойному  князю
за епископа ростовского.  Отец  Невского  отнял  у  епископа  -  тяжбою  -
неисчислимые богатства неправедные, такие, которых никогда и ни у кого  из
епископов не было на Русской Земле.
   Отнял села, деревни, угодья и пажити.  И  стада  конские,  и  рабов,  и
рабынь. И книг такое количество, что при дворце сего  владыки,  словно  бы
поленницы дров, были до самого  верху,  до  полатей  церковных,  наметаны.
Отнял куны, и серебро,  и  сосуды  златые,  и  бесценную  меховую,  пушную
рухлядь.
   Епископ от того заболел. Затворился в келью и вскоре скончался.
   Вот этого - так полагал Александр - и не могли простить князю покойному
иерархи.
   Александр  Ярославич  хорошо  знал  иерархов  своих.  "Византийцы!"   -
говаривал он раздраженно наедине с братом.


   Александр Ярославич подъезжал к мосту. Это был самый большой из  мостов
через Клязьму - он вел к так называемому детинцу, или кремлю.
   Именно тут, изредка - в будни, а наичаще - по воскресеньям,  словно  бы
распяливший над рекою свою огромную паутину  ненасытимый  жирный  мизгирь,
выстораживающий очередную жертву, - именно тут и сидел под  ветлою,  возле
самой воды, мостовщик Чернобай.
   Весь берег возле  него  утыкан  был  удилищами...  Шустрый,  худенький,
белобрысый мальчуган, на вид лет  восьми,  но  уже  с  изможденным  лицом,
однако не унывающий и  сметливый,  именем  Гринька,  день-деньской  служил
здесь Чернобаю - за кусок калача да за огурец. Босоногий, одетый в рваную,
выцветшую рубашку с пояском и жесткие штаны из  синеполосой  пестряди,  он
сновал - подобно тому, как снует птичка поползень вдоль древесного ствола,
- то вверх, то вниз.
   Вот он сидит верхом на поперечном жердяном затворе, заграждающем  мост,
болтает голыми ногами и греется на солнышке. Время от  времени  встает  на
жердину и всматривается.
   - Дяденька Акиндин, возы едут! - кричит он вниз, Чернобаю.
   - Принимай куны! - коротко приказывает купец.
   И мальчуган взимает с проезжих и мостовщину, и товарное мыто.
   - Отдали! - кричит мальчик.
   И тогда Акиндин Чернобай, все так же сидя под ветлою, внизу плотины,  и
не отрывая заплывшие, узенькие глазки от своих поплавков, лениво поднимает
правую руку и тянет за веревку,  что  другим  своим  концом  укреплена  на
мостовом затворе.
   Жердь  медленно  подымается,  словно  колодезный  журавель,  -  и  возы
проезжают.
   Гринька мчится вниз, к Чернобаю, и передает ему проездное.
   Тот прячет выручку в большую кожаную сумку с застежкой, надетую у  него
сбоку, на  ремне.  И  вновь,  полусонно  щурясь,  принимается  глядеть  на
поплавки...
   Гринька карабкается по откосу мостового быка...
   Но иногда случается, что у мальчика там, наверху, вдруг затеется спор с
проезжающим - кто-либо упрется платить, - и тогда  черный  жирный  мизгирь
сам выбегает из сырого, темного угла.
   И тогда горе жертве!..
   Простые владимирские горожане - те и не пытались спорить  с  Чернобаем.
Они боялись его.
   - Змий! Чисто змий! - сокрушенно говорили они.
   Безмолвно, только тяжко вздохнув, отдавали они ему,  если  Чернобай  не
хотел брать кунами, из любого товара, и отдавали с лихвой. И, проехав мост
и не вдруг надев снятую перед мостом шапку, нет-нет да  и  оглядывались  и
хлестали кнутом изребрившиеся, темные от пота бока своих лошадей.
   Тех, кто пытался миновать мост и проехать бродом, Чернобай останавливал
и возвращал.  С  багровым,  потным  лицом,  поклеванным  оспой,  вразвалку
приближался он к возу и,  опершись  о  грядку  телеги,  тонким,  нечистым,
словно у молодого петушка, голосом кричал:
   - Промыт с тебя! Промытился, друг!..
   Тут ему  своя  рука  владыка...  А  не  захочет  смерд  платить,  сколь
затребовал Чернобай, потащит к мытному. Да еще кулаком в рыло насует.
   Но так как сиживал он тут лишь по воскресеньям да в большие  праздники,
то, чтобы в прочие дни, без него, никто бродом не  переехал,  приказал  он
рабам  своим  да  работникам  все  дно  заостренными  кольями  утыкать  да
обломками кос и серпов.
   Сколько лошадей перепортили из-за него православные!..
   Один раз его сбросили с моста. Он выплыл.
   Пьяный, бахвалился Чернобай:
   - У меня княжеской дворецкой дитя крестил...  А  коли  и  с  князем  не
поладим - я не гордый: подамся в Новгород. Там меня, убогого, знают!  Меня
и  в  пошлые  [т.е.  старинные,  коренные]  купцы,  в  иванские,  запишут:
пятьдесят гривен серебришка уж как-нибудь наскребу!
   Но не от мостовщины богател Чернобай... "Русский  шелк",  как  звали  в
Индийском   царстве   псковский,   да   новгородский,   да    владимирский
лен-долгунец, - это он обогатил Чернобая.
   Посчитать бы, во  скольких  селах  -  погостах,  во  скольких  деревнях
женки-мастерицы ткали да  пряли,  трудились  на  Чернобая!  Не  только  во
Пскове, в Новгороде, но и немецкое зарубежье - Гамбург, Бремен и  Любек  -
добре ведали льны и полотна Черновая. На острове Готланде  посажен  был  у
него свой доверенный человек. Индийские города Дели и Бенарес одевались  в
новгородский да владимирский лен.
   Однако отыми князь торговлю льняную у Чернобая - и тем  не  погубил  бы
его! Чернобай резоимствовал [резоимство