их украшений, лишь на левой руке блистал золотой перстень  с  большим
рубином.
   Александр Ярославич встал и приветливо повел рукою на кресло,  стоявшее
обок стола.
   Доктор Абрагам был врачом их семьи уже свыше двадцати лет. Когда-то он,
по доброй воле, сопровождал князя Ярослава Всеволодича в страшный,  доселе
памятный на Руси, да и в норвежских сагах воспеваемый, зимний победоносный
поход в страну финнов - Суоми. В черный год Новгорода,  когда  люди  мерли
"железою" [смерть железою - то есть от чумы  (древнерусск.)]  -  так,  что
даже всех скудельниц города не хватило, чтобы вместить все трупы, - доктор
Абрагам отпросился у Ярослава Всеволодича не уезжать с князем во Владимир,
но остаться в чумном городе и  помогать  народу.  Он  любил  этот  великий
город, вечно в самом себе мутящийся, город  всемирной  торговли,  на  чьих
торжищах обитатели Британского острова  сталкивались  с  купцами  Индии  и
Китая, где встречались испанец  и  финн,  араб  и  норвежец,  хорезмийский
хлопок и псковский лен. Он любил этот  город  вольного,  но  и  неистового
самоуправления, возведенного как бы в некое божество, - эти Афины  Севера,
город-республику!
   Он любил этот город, где никого не преследовали за  веру,  где  суровые
законы охраняли и  жизнь,  и  свободу,  и  достояние  вверившегося  городу
чужеземца.
   Это ничуть не мешало тому, что доктор Абрагам не только запирал наглухо
все двери в своей лаборатории, закладывал подушками окна, но еще и  влагал
в слуховые свои  проходы  куски  хлопчатника,  пропитанного  расплавленным
воском, в те особенно грозные дни,  когда  улицы  Новгорода  полнились  до
краев народом, текущим двумя встречными враждебными полчищами; когда конец
подымался против конца,  улица  против  улицы,  Софийская  сторона  против
торговой, купцы и ремесленники на бояр; когда созванивали сразу два  веча,
а потом то и другое, каждое под боевым стягом, и  не  с  дрекольем  только
одним, но и с мечами, и с копьями,  и  в  кольчугах,  разнося  попутно  по
бревнышкам дворы и хоромы бояр, валили на Волховский Большой  мост,  чтобы
там - без всяких дьяков и писцов - разрешить затянувшиеся  разногласия  по
вопросам городского самоуправления.
   ...Год, который доктор Абрагам  оставался  в  Новгороде,  был  поистине
страшный год! Чума, голод, мятеж вырывали друг у  друга  веревку  вечевого
колокола. Скоро осталось только двое - чума  и  голод,  ибо  стало  некому
творить мятежи. Некому стало и сходиться на вече. Некому стало и  хоронить
мертвых. Работу могильщиков приняли на  себя  псы  и  волки.  Обжиравшиеся
мертвечиною псы,  на  глазах  людей,  лениво  волочили  вдоль  бревенчатых
мостовых, поросших бурьяном, руки, и ноги,  оторванные  от  трупов...  Все
чужеземцы бежали. Ни один из-за моря парус не опускался, заполоскав  вдоль
мачты, возле просмоленных  свай  пристани!  И  тогда-то  вот  и  запомнили
оставшиеся  в  живых  новгородцы,  надолго  запомнили  "черного  доктора",
"княжого еврея", как прозвали Абрагама.
   Безотказно, и по зову и без всякого зова, появлялся  он  в  зачумленных
домах, в теремах и лачугах, возле одра умирающих или же только заболевших,
- всегда в сопровождении немого, хотя и все слышавшего  слуги,  несшего  в
заплечном окованном сундучке медикаменты доктора.
   Что  он  делал  с  больными,  какими  средствами  поил  их  -  осталось
безвестным. Но только могли засвидетельствовать оставшиеся  в  живых,  что
"черный доктор" не только не боялся  подойти  к  умирающему,  но  и  возле
каждого садился на табурет, и подолгу сидел так, глядя страдающему в лицо,
и - по словам летописца, - "вземши его за руку" и что-то шепча  при  этом,
словно  бы  отсчитывая.  Этим  его  странным  действиям  и  приписывали  в
Новгороде некоторые исцеленья, совершенные  доктором  Абрагамом.  Если  же
больному умереть, то, подержав его за руку,  княжеский  доктор  вставал  и
уходил. Да еще рассказывали о  нем,  что  это  по  его  наущенью  посадник
объявил гражданам, что ежели кто не хочет впускать злое поветрие  к  себе,
тот пореже бы ходил по соседям и держал бы свой дом, и  двор,  и  амбар  в
чистоте; каждодневно бы мыли  полы,  натирали  все  тело  чесноком,  и  не
валялось бы ни в коем углу остатков пищи, дабы не прикармливать смерть.  А
когда подают пить болящему, то повязывали бы себе платком рот и нос.
   По  совету  доктора  Абрагама,  от  посадника  и  от  тысяцкого   вышло
воспрещение  складывать  тела  умерших  по  церквам  и   скудельницам,   и
понапряглись, и потщились, и стали  предавать  умерших  земле  на  дальнем
кладбище.
   Как бы там ни было, но, в меру знаний своих и  воззрений  своего  века,
быть может во многом и опережая их, главное же -  не  щадя  сил  и  жизни,
доктор Абрагам пробыл весь чумной год в  Новгороде,  предаваясь  уходу  за
больными,  творя  над  ними  и  над  собой   все,   что   повелевала   ему
Александрийская школа Эразистрата, ученью которого в медицине он убежденно
следовал.
   И новгородцы полюбили его! Когда наконец Ярослав Всеволодич,  худо  ли,
хорошо ли, а кой-как помирился с господином Великим Новгородом и они вновь
позвали его  на  княжение,  доктор  Абрагам,  которого  князь  считал  уже
заведомо  погибшим,  спокойно,  с  приветливостью,  но  и  с  достоинством
встретил князя, как, бывало, встречал  и  прежде,  -  на  княжеской  малой
пристани, близ кремля.
   Со времени черного года отец Александра взирал на своего медика как  на
человека, для которого существует иная мерка, чем для прочих людей. И горе
было тому, кто попытался бы копать  яму  под  его  доктором  на  основании
только того, что он  "жидовин"!  Впрочем,  отец  Невского,  следуя  в  том
примеру великих предков своих -  Владимира  Мономаха,  Юрья  Долгие  Руки,
Андрея Боголюбского, Всеволода Большое Гнездо,  -  резко  выделялся  среди
государей Европы своей предельной веротерпимостью и радушием к чужеземцам,
какой бы они ни были крови, если только с чистой совестью,  без  камня  за
пазухой они  приходили  служить  Руси.  Этой  веротерпимостью  его  подчас
недовольны были иные из иерархов церкви.
   Епископ новгородский Спиридон вскоре после чумного  года  повел  как-то
однажды с доктором Абрагамом откровенную  беседу  о  том,  какая  завидная
участь досталась бы ему здесь, на Руси, - участь, которой  позавидовал  бы
любой прославленный медик и кесарей Византии, и государей Европы,  -  если
бы только доктор Абрагам принял святое крещенье и переменил веру!
   Доктор Абрагам слегка склонил голову перед верховным иерархом господина
Великого Новгорода и отвечал укоризненным полувопросом:
   - Разве вера - рубашка, что ее следует менять?
   ...Таков-то был человек, с которым сейчас беседовал Невский.
   - Я вижу, ты также не смежал очей своих в эту ночь, дорогой мой  медик?
- начал Александр, дождавшись, пока доктор Абрагам уселся в кресло.
   - Ограничивая сон старцев, господь через это самое как бы возвращает им
для труда время, погубленное в юности: в молодости я слишком  много  спал,
ел и празднословил! - ответил Абрагам.
   - Полно! - возразил ему  Александр.  -  Те  великие  знания,  коими  ты
обладаешь, они не спаньем добываются, не чревоугодием, не праздностью!
   Абрагам укоризненно покачал головою.
   - Твое величество  хочет  испортить  раба  твоего!..  Мои  знанья!..  -
воскликнул он с горечью. - Нет, государь, во прахе простирается  раб  твой
перед необъятностью непостигнутого!..
   Наступило молчанье.
   - Что _больной_ наш? - спросил Невский.
   Глаза старика блеснули.
   - Сухость  и  чистота...  сухость  и  чистота,  государь!  -  убежденно
воскликнул старик. - Ежели полгода проводить на сыром ложе, тут заболеет и
здоровый!..  Надо  провеирать  семена!   Нельзя   хранить   их   в   сыром
вместилище... Я...  -  да  простит  меня  государь!  -  память  стала  мне
изменять; я забыл, как называют наши русские земледельцы это вместилище  -
для семян и муки?
   - Сусек, - подсказал Александр.
   - Сусек, сусек!.. - обрадованно подхватил доктор. - Сусек,  старая  моя
голова! - еще раз повторил он и, как бы укоряя себя, постучал  пальцами  о
свой лоб.  -  И  еще,  государь,  -  продолжал  он,  -  бдительно  следует
наблюдать, чтобы и самые семена были сухи...
   Невский в знак своего одобренья и вниманья время  от  времени  наклонял
голову.
   - И ты ручаешься, что мы  одержим  полную  победу  над  блошкою  и  над
червем?
   - Полную, государь! Пусть не увидеть мне детей своих! - поклялся еврей.
   Чем дальше продвигался их разговор, тем яснее становилось, что разговор
идет обо льне.


   Льняное хозяйство Невского, то  есть,  вернее  сказать,  хозяйство  его
крестьян, сидевших на оброке, в последние годы шло из рук вон плохо. Много
было к тому причин, и главная причина - татары,  батыевщина,  неизбытое  и
доселе опустошение земли, умерщвление и угон  землепашцев.  Кто  погибнул,
обороняя Рязань, Москву, Суздаль, Переславль, Владимир, кто -  в  кровавой
битве на реке Сити, вместе с великим  князем  Юрьем  Всеволодичем,  а  кто
сгноен в работе  татарской,  в  пустынях  Монголии.  Те  же,  кто  уцелел,
укрылись в темные леса,  боры  великие,  где  ветру  запутаться,  змее  не
проползти!
   Народ уцелел. Но рухнуло земледелие! Земля, вожделеющая  плуга,  лежала
впусте, порастая лядиною и чертополохом. Гнили  опустевшие,  без  призора,
овины, избы, амбары, пригоны, став прибежищем диких зверей.
   Из Владимирщины в Новгородскую землю Батый прошел  великим  Селигерским
путем. Сто верст лишь  оставалось  до  Новгорода.  Вырезан  и  сожжен  был
Торжок. Обширнейшая полоса издревле сущего  здесь  льноводства  легла  под
копыта татарского коня.
   А тут, как нарочно, да и нарочно же - год в год с  Батыем  пущена  была
рукой Ватикана,  пришла  в  неукоснительное  движенье  на  восток  другая,
западная, немецкая половина  тех  чудовищных,  многотысячеверстных  черных
клещей, которыми враг думал сокрушить сотрясаемое изнутри распрями  князей
государство русского народа.
   Злейший враг Невского, папа Григорий, как раз в год  Батыева  нашествия
спешно благословил слиянье двух орденов немецких - Тевтонов и  Меченосцев.
С высоты апостолического престола преданы  были  анафеме  и  новгородцы  и
Александр. От магистра, от императора, от  герцогов  и  государей  Швеции,
Дании,  Германии  папская  булла  требовала  -  привести   к   повиновенью
апостолическому престолу Землю русских - "terrain  Ruthenorum",  поход  на
Новгород приравнен был папою ко взятию Иерусалима,  к  освобождению  гроба
господня  от  мусульман.  Хладеющая  рука  этого  злобного  старца   щедро
разбрасывала по всей Европе буллы и райские венцы. Эти последние он  сулил
и рыцарям и ландскнехтам - всем, кто  под  знаменем  католического  креста
двинется на восток, на "землю рутенов", которые, дескать,  суть  такие  же
язычники, как татары, и подлежат обращению.
   И навстречу татарскому союзнику своему двинулся  кованою  стопою  -  на
Псков, на Новгород - алчущий земель, рабов и  добычи  "miles  germanicus",
германский воин, "дыша угрозами и убийством".
   Все отозвались на призывы святейшего отца: и датчане,  и  англичане,  и
шведы, и финны. Соревнуя немецкому воину и по части райских венцов,  и  по
части серебристого псковского льна,  и  новгородской  пушнины,  и  многого
другого, в одно время с немецким воином ринулись  на  Россию  и  Вольдемар
датский, дотоле прозывавшийся Победоносным, презрев кипящую  в  его  жилах
русскую кровь - кровь родной матери, и великий ярл  Швеции  -  ненасытимый
славою Биргер Фольконунг, "пыхая духом ратным". Да и суровые народы ямь  и
сумь - те, что обитают в Финнмарке, -  финны  двинулись,  гонимые  папским
легатом, английским епископом Томасом, засевшим в  крепости  Або.  Правда,
еще до начала похода, разъяренные бичом, которым загонял он их в купели  с
крестильной водой, финны растерзали англичанина.
   Другой  легат  апостолического  престола,  Вильгельм  Моденский,  лично
возглавлял немецкую армию, осаждавшую Псков.
   Да и как же им всем было не использовать чудовищный  таран  батыевщины,
который громил в ту пору самые устои русской державы?..
   И вот уже, как писал негодующий летописец, "окаянные немцы  прошибошася
великой свиньею" - излюбленным в ту  пору  немецким  бронированным  строем
кованой рати - поперек всей Псковской земли. Еще немного - и вот  железное
рыло чудовищной свиньи  этой  вплотную  соткнулось  бы  гдето  в  пределах
новгородских с косматой, злой мордой татарской лошади.
   Но тут с челобитьем слезным послали  новгородцы  к  великому  князю,  к
Ярославу Всеволодичу: "Дай нам сына  своего  на  княженье  опять!"  Но  он
младшего дал им сына своего, Андрея. И вновь зашумело над Волховом,  будто
темные  боры  в  бурю,  у  белокаменных  стен  Софии,   всевластное   вече
Новгородское и уж владыке своему, епископу Спиридону, с "боярами  Лучшими"
велело идти с челобитьем новым: "Не младшего, но  старшего  дай  нам  сына
твоего, Олександра, - Олександра дай нам!"
   И сжалился князь великий Ярослав и  не  вспомянул  им  непрестанные  их
неправды и крамолы, ибо уж не один тут Псков,  не  один  Новгород,  а  всю
Землю Русскую пришло время заградить рукой крепкою  и  мышцей  высокою,  и
дал-таки им сына своего старшего Александра,  который  столь  недавно  был
изгнан из Новгорода боярами новгородскими - теми, что держали  торговлю  с
немецкими городами и Готским берегом.
   Юноша Александр - тогда всего лишь двадцати двух годов - с новгородцами
да с  владимирцами  своими  на  Чудском,  у  Вороньего  камня,  расхлестал
бронированное рыло вражеского  чудовища,  этого  тысячеголового  железного
кабана, и кровь его хлынула черным потоком,  разъедая  апрельский  хрупкий
лед. И была тут сеча - злая и великая - и немцам, и чуди, и датчанам; гром
стоял от ломлений копий, и звук от панцирного и мечного  сеченья  -  будто
льды двинулись! И не видать стало льду - залило кровью...
   Дали   немцы   плечи   свои!   А   наши   гнали   их,   иссекая    этих
рыцарей-гладиферов, то есть меченосцев, - гнали на протяжении семи  верст,
по льду, вплоть до Суболического  берега,  и  не  было  им  куда  убежать,
укрыться  на  ледяной  ладони,  на  гладкой,  на  многоверстной!  Пало  их
бесчисленное множество. Взошло солнце - и вот стальные туши убитых рыцарей
там и сям сверкают на льду. Так, когда  в  апреле  приходит  пора  погреба
набивать льдом на  лето,  и  примутся  мужики  ломами,  пешнями  колоть  и
взламывать лед на озере  или  на  реке,  и  засверкают  по  всей  площадке
наваленные в груды льдяные глыбы, матерые кабаны льда, доколе не  погрузят
их на телеги и не повезут в сырую, темную ямищу, - так вот и рыцари лежали
- застывшие - в холодных, сверкающих панцирях своих.
   И вот отгремела великая Ледовая битва, и сам  прецептор  ордена,  утупя
очи, с высыпавшей на бледные щеки рыжей щетиной,  с  веревкой  на  шее,  с
заброшенными на крестец и связанными  руками,  идет,  по-волчьи  выбуривая
очами на псковитян, за хвостом белоснежного коня, на коем высится  отрадно
дышащий Александр.
   А позади и остальные ступают, проходя тесниною псковичей,  -  пятьдесят
знатнейших, верховных  рыцарей  отныне  в  веки  и  в  веки  посрамленного
ордена!..
   И того же лета уже присылают немцы послов  именитых  с  поклоном:  "Все
вернем Великому Новгороду, что заяли мечом, - ото всего  отступаем.  Дайте
нам мир!.."
   И - "даша им мир, на всей воле своей, на Новгородской".  И  успокоилась
Земля от войны. И принялася врачевать  свои  лютые  раны  и  великую  свою
кровавую наготу, ибо и татары не грабили так, не наготили, как грабили - и
людей, и землю, и дома, и овины - эти окаянные.
   Скорбя и негодуя, писал во время самой осады псковский летописец,  инок
Спасо-Мирожского  монастыря,  быть  может  за  эти-то  как  раз  строки  и
умерщвленный немцами: "Окаяннии же немчи льны со  стлища  посымаша,  и  из
овинов лен выгребоша, даже и до костры. И тако на возы поклаша к собе".
   Знал великий магистр, не хуже, чем купцы Любека и  Гамбурга,  что  этот
"шелк русский" оборачивается для Руси и серебром, и золотом, и корабельною
снастью, и дамасскою сталью мечей и кольчуг, и медью, и оловом, и свинцом,
и многим, многим другим, что ввозилось из-за моря.
   Но и внутренний враг губил льны:  год  за  годом  истреблял  лен  лютый
льняной червь, который сжирал все дотла: и лист, и цветок, и даже стебель.
Так было и в прошлом и в позапрошлом году. Посаженные на льняное хозяйство
крестьяне,  делавшие  из  доли  княжескую  землю,  -  смерды  -  принялись
разбегаться. Хлеба они не сеяли, только лен, а уж в княжеских житницах  не
хватало зерна - помогать им.
   Потом присунулась  ржавчина  и  тоже  много  попортила  волокна.  Купцы
новгородские  печаловались  князю  Александру:  уж  другой  сбор   волокна
пришлось отдать немецким купцам за ничто! Сперва думали, что промеж  всеми
немцами стачка: в торговле дело обычное. Нет!  То  же  самое  и  ольдерман
Готского двора сказал, опробовав лен. Да и ту же цену дал:  пошло  все  по
третьему разбору. Многие разорились.
   Желая помочь своим мужикам, да и купцам тоже, Александр Ярославич решил
безотлагательно заняться досмотром  льняного  хозяйства  самолично  и  все
доискивал и присматривал человека - честного, и рачительного, и  льновода,
- а меж тем подумалось ему, что уж  кто-кто,  а  доктор  Абрагам  (великий
знаток всяких трав и зелий) сможет же чем-либо помочь  против  этих  лютых
врагов - против льняного червя, блошки и ржавчины.
   Доктор Абрагам (это было весною) близко к  сердцу  принял  горе  своего
князя. Он пожалел только, что Александр Ярославич не говорил ему ничего об
этом раньше. Старик обещался клятвенно отныне все  помыслы  и  труды  свои
направить на поиски надежных средств для защиты льна от врагов. И то,  что
сейчас он поведал  Невскому,  -  это  было  итогом  полугодовых  раздумий,
поисков и скитаний по  льняным  нивам,  стлищам,  амбарам,  итогом  многих
безвестных ночей, проведенных старым доктором в его тайной лаборатории.


   - И еще, государь, - говорил старый доктор, - мнится мне, помогло бы  и
это...
   Доктор Абрагам достал из  нагрудного  кармашка  черной  мантии  кусочек
выбеленной под бумагу телячьей кожи, развернул его и вынул засохший цветок
с  желтой,  как  солнце,  сердцевиной,  с  белыми,  как,  снег,  узенькими
лепестками.
   Александр принял на свою ладонь цветок. Понюхал его. Узнал. Улыбнулся.
   - Ребятишками звали - пупавник, - сказал он, возвращая цветок.
   Доктор Абрагам кивнул головою.
   - Так, государь. И думается мне, ежели начать с  порошком  сего  цветка
смешивать семя льняное, уготованное для сева, то и добрая будет защита  от
гусеницы, поедающей цветок льняной и стебель.
   - Добро! - знаменуя этим окончание беседы о льне, произнес Александр. -
Все, что доложил ты мне сегодня, скажу волостелям своим  исполнить.  Взыщу
сам. Строго.
   Тут по лицу Ярославича прошла вдруг усмешка, и, поразив  неожиданностью
доктора, он спросил:
   - А скажи, нет ли у тебя порошков таких, доктор, от коих бы сгинула  не
та, что цветок льняной сжирает, гусеница, но та, что  сердце  человеческое
точит?
   И, сказав это, он остановил взор свой на белом, как гипс, лице медика.
   Тот так и не доискался слова: настолько это было необычно в устах этого
гордого и скрытного человека, которого он таковым знал с детства.
   - Государь... - начал было он, тяжело вздохнув и разведя руками.
   Однако Александр не дал ему договорить.
   - Знаю, знаю, - сказал он, как бы торопясь придать своим словам оттенок
шутки, - медицина ваша бессильна в этом. Однако иные обходятся и без  вас:
червя, сосущего сердце, они другим, еще большим  лихом  изживают  -  змием
зеленым!.. То не про меня!..
   Он угрюмо постучал пальцами о крышку стола. Наступило молчание.
   - _Снотворного_ чего-либо дай мне, - произнес Невский. И, увидя,  сколь
поражен этим требованием его старый медик, пояснил: - Боюсь, не  остан