рняка. Между тем
надо было что-то немедленно предпринимать: оба противника стали близиться,
пересекая зеленый клин и заходя в тыл. И  Андрей  Ярославич,  выбрав  миг,
пустил стрелу в того татарина, что приближался справа. Он целил  в  плечо,
которое на мгновенье высунулось из-за лошадиной морды.  Стрела  впилась  в
голову лошади. Лошадь вздыбилась. Татарин оторвался  от  повода,  упал,  а
поднявшись, кинулся бежать в кусты.
   Андрей Ярославич угрюмо покачал головою.
   - Худо!  -  пробормотал  он.  -  Остается  одна  стрела  на  двоих!  Ну
посмотрим!..
   Он весь стал как сокол, выстораживающий мгновенье удара.
   - Тесанем саблей, Дубрава, если что, - ободрил он  княгиню.  -  Только,
ради бога, не высовывайся!..
   Он понимал, что надо кончать: каждое мгновенье могли нагрянуть новые...
   Мысль работала  на  пределе  какой-то  небывалой  в  заурядье,  как  бы
предсмертной ясности:
   "Затаиться... Подпустить...  Одного  застрелю...  другого  -  саблей...
Только бы, только бы еще не наскочили! А тогда... ее - ножом в сердце!"  -
подумал он о Дубравке.
   Оба татарина давно уж сообразили, что у князя вышли все стрелы. Они  бы
застрелили его, быть может, если бы не  боялись  нарушить  приказ  Чагана,
который запретил убивать Андрея, но велел  доставить  его  живьем.  Им  не
возбранялось нанести ему раненье, чтобы лишить возможности сопротивляться,
но только не убивать! И потому они подкрадывались все ближе - с тем  чтобы
целиться наверняка.
   Одного из них уложил-таки Андрей последней, оставшейся у него стрелой!
   Но оставшийся в живых татарин успел  забежать  в  тыл  и  с  некоторого
отдаленья стал нещадно, словно бы забыв о повеленье хана, осыпать стрелами
обоих - и Андрея и Дубравку.
   Гибель становилась неизбежной...
   Вдруг татарин, только что начавший тщательно прицеливаться,  взвизгнул,
подпрыгнул, словно тарантулом укушенный, и выронил лук...
   Огромная, похожая на волка собака, исходя пеной ярости, рвала в  клочья
бешмет и мясо татарина, дорываясь до горла.
   Когда наконец, на миг отшибя осатаневшего пса,  татарин  взметнулся  на
лошадь и помчался  прочь,  Волк  все  еще  метался  на  коня  и  всадника,
выхватывая кровавые клочья из бедра татарина...
   Андрей понял, что нельзя терять ни одного  мгновенья.  "Сейчас  он  еще
приведет!" - мелькнуло у него. Он схватил Дубравку на руки и бросил ее  на
спину коренника.
   - Скачи и не оглядывайся! - вскричал он. - Вон  туда  -  на  север,  на
север!..
   - А ты?
   - Ты меня погубишь и себя!.. Я тебе говорю!..
   - Нет!.. - сказала Дубравка, покачав головой. - Где ты - там и я!..
   И великая княгиня Владимирская уже готова была спрыгнуть на землю.
   И тогда, вне себя от неистового  гнева,  Андрей  Ярославич  навесил  ей
такое словцо,  которого  годами  не  слыхивали  от  своего  князя  даже  и
доезжачие его и псари!
   Выругавшись, он выхватил  из-за  голенища  кривой  засапожный  ножик  и
подкольнул им коня, на котором сидела Дубравка.
   - Держись! - крикнул он. - Держись крепче! И - на север, на север!..
   Мгновенье - и на глазах князя рыжий  конь,  уносивший  Дубравку,  шумно
ввергнулся в Клязьму. Еще мгновенье - и вот он уже там, по ту сторону,  на
пригорке! И вот - исчезнул в лесу!..
   Андрей Ярославич, озираясь, кинулся к трупу  татарина,  чтобы  снять  с
него колчан, полный стрел. Он уже и сделал это, как вдруг счастливая мысль
осенила его. "Дело!" - глухо пробормотал он, и  ухватя  убитого  за  ворот
бешмета, пригибаясь, быстро поволок тело в густой  кустарник,  окаймляющий
Клязьму.
   Он вышел оттуда одетый  во  все  татарское.  Не  выходя  уж  больше  на
луговину, держась кустов, он татарским обычаем подсвистал коня, изловил  и
взметнулся в седло. Негромкр  гикнув  над  самым  ухом  лошади,  он  отдал
поводья, и татарский конь помчал его к тому самому бору,  где  только  что
скрылась из глаз Дубравка.


   Припадая на  истерзанную  собакой  ногу,  весь  в  кровавых  лохмотьях,
татарин рухнул плашмя перед Наганом.
   - Они пойманы, они пойманы оба  -  и  князь  и  княгиня!  -  воскликнул
татарин.
   Полное надменное лицо Чагана обошла торжествующая улыбка.
   - Хан! Они в горсти твоего преобладанья находятся, и тебе стоит  только
сжать эту горсть, чтобы схватить их!.. Мы нашли их...
   И, все более обдаваемый ужасом  предстоящего  ему  наказания,  татарин,
путаясь в рассказах, поведал Чагану все, начиная с того, как  догнали  они
втроем Дубравку и Андрея, как двоих застрелил Андрей, и кончая  нападеньем
собаки и своим бегством.
   - Собака! - вдруг взвизгнул Чаган. - Ты падаль, и потому псы едва и  не
растерзали тебя! Нет, нет, ты не монгол! Матерь твоя зачала тебя в  блуде!
Ты, ты...
   И, внезапно бросившись на татарина, опрокинул его  на  спину  и  зубами
схватил  за  горло.  Татарин  захрипел,  но  Чаган  все  же  оторвался  от
поверженного. Встал на ноги. Глаза его были мутны. Лицо пожелтело. Он пнул
лежавшего носком узорного сапога.
   - Вставай, собака, и веди нас туда, где ты оставил их! - приказал он. -
Все на коней!
   Царевич опустился в седло. Тысяча всадников ринулась вслед за ним -  на
небывалую облаву, в загоне которой метались два  человека:  великий  князь
Владимирский и княгиня его...
   "Нет, - мысленно, с угрюмым злорадством, восклицал Чаган, как бы  вновь
видя пред собою Дубравку в тот миг, когда она, гневная,  в  своей  золотой
диадиме на гладко  причесанных  волосах,  в  длинном,  серебристого  цвета
платье, покидала свадебное застолье, оскорбленная его появленьем.  -  Хотя
бы и крылатый конь уносил тебя, - все равно: эта вот рука схватит его  под
уздцы!.."
   Чагану было неведомо,  что  уже  схвачен  был  под  уздцы  рыжий  конь,
уносивший Дубравку, - схвачен волосатой рукой в засученном  рукаве,  тогда
как  другая,  такая  же  рука  перехватила  руку  Дубравки,   стиснула   и
перекрутила так, что, вскрикнув, княгиня выронила короткий нож, занесенный
ею над головой нападавшего...
   Но это были русские руки.


   Всю  дорогу  Невского  обдавал  и  преследовал  омерзительный,  надолго
въедавшийся в сукно одежды запах гари, остывших пожарищ и трупного тленья.
   Навстречу гнали пленных. Женщины были связаны меж собой волосами  -  по
четверо. Все они были в пропыленных лохмотьях, босы, и только у  некоторых
ноги  обернуты  были  мешковиной  или  иной  какой  тряпкой   и   обвязаны
веревочкой.
   Лениво, вразвалку восседающий  на  своем  косматом  коне,  монгол  ехал
позади пленниц, время от  времени  подгоняя  отстающих  длинной  пикой.  С
мужчинами - кто отставал - поступали проще:  их  тут  же,  чуть  отведя  в
сторонку, обезглавливали саблею, приказав для  того  стать  на  коленки  и
нагнуть шею. В толпе  угоняемых  женщин,  как  только  поравнялся  с  ними
Александр, вдруг произошло замешательство, и, вырвавшись из толпы, в седых
пропыленных космах старуха кинулась было к его стремени. Двое  монголов  с
ругательствами втащили ее обратно.
   Только отъехав, Александр признал в этой изможденной и уж, по-видимому,
лишившейся рассудка старухе боярыню Марфу -  ту,  что  была  постельничьей
княгини Дубравки...
   Невский погонял коня. Супились могучие его охранители -  те,  что  были
самим Александром и в землях Новгорода, и на  Владимирщине  "нарубаны",  -
рослые, удалые, не ведающие страха смерти, не верящие ни в чох, ни в сон.
   - Срамно ехать!  -  ворчали  иные  из  них,  исподлобья  взглядывая  на
человека, в которого у каждого из них был словно бы  вложен  кусок  своего
сердца. - Да что уж мы - не  русские,  что  ли?  На  глазах  нашего  брата
губят!.. Над женщинами охальничают, - а он едет себе!.. А  говорили  ведь,
какую власть ему Сартак надо всей Землей дал!.. С пайцзой  едет:  все  ему
подчиниться должны!.. Вот те и с пайцзою!.. Вот те и  подчиниться!..  Нет,
когда бы оно так, дак разве бы Ярославич наш  дозволил  при  себе  творить
такое?
   Ошибались они: в любой миг Невский мог бы властно вмешаться и пресечь и
эти казни, и эти душу цепенящие гнусности, что вытворяло окрест, у него на
глазах, все это многоплеменное скопище, согнанное со всей Азии.  Но  тогда
бы ему пришлось продвигаться к  цели  своей,  то  есть  к  ставке  Чагана,
черепашьим шагом. А это означало бы, что за одного  спасаемого  здесь,  на
глазах, многие тысячи таких же русских людей по  всей  Владимирщине  будут
преданы на позор, на  истязанья,  на  смерть,  ибо  там  сейчас,  по  всей
Владимиро-Суздальской земле, в каждый бой сердца, в  каждое  дыханье  его,
гибнут, и корчатся, и воют в непереносимых мученьях, и повреждаются умом и
мужчины и женщины, и стар и млад... Ведь  приказано  уничтожать  "всякого,
кто дорос до чеки тележной!..".
   И Александр мчался на храпящем коне впереди  тысячи  богатырей,  ибо  в
Орду он всегда, чего бы это ни стоило, ходил "в силе тяжкой, со множеством
воев своих", - мчался, словно бы чугунными пластинами  заслонив  очи  свои
справа и слева, и утупясь в гриву коня.
   "Эх, Андрей, Андрей!.. - гневно и скорбно  говорил  он  мысленно  брату
своему. - Ведь этакую кровь людскую зря в землю отдать!  Этакое  проклятье
людское навлечь на весь дом наш!.. (И что было послушать тебе меня? А ныне
и мои силы подсек... Теперь поди ж ты - удержи их, татаровей!.. Теперь  уж
влезут в Землю!.. Теперь и мое  все,  что  успел  завершить  втайне,  тоже
отыщут, ведь войско - не иголка: хоть разбросай его по сотням, а все равно
не укроешь, когда баскаки зарыщут по всей Земле!.. Ох, Андрей,  Андрей!  -
все так же мысленно говорил он, хмурясь и стискивая зубы. - Не  знаю,  жив
ты - не жив, а попадись ты мне, - душа не дрогнет!  -  не  стану  и  слова
ханского ждать: сам судья тебе буду смертный, немилостивый!.."


   Андрей Иванович, некогда - дворский князя Даниила, а ныне - стоящий  на
челе дружины Невского, осадив коня, вытянулся на стременах и  встревоженно
стал всматриваться в пыльную даль.
   - Беда, Александр Ярославич!  -  сказал  он.  -  Сила  несется  на  нас
неслыханная!.. Подтянуть бы надо всех наших сюда!..
   Они ехали с князем стремя в стремя,  однако,  углубленный  в  раздумье,
Александр ничего не ответил. И воевода  распорядился  сам:  по  его  знаку
дружинники со всех сторон оградили князя.
   Между тем полчище азиатской конницы, со сверкающими на солнце  копьями,
с хвостатыми белыми и черными значками, все вырастало и вырастало.
   С далекого холма, окруженный своими нукерами и гонцами, взирал  на  все
это царевич Чаган.
   Он хорошо знал, что во  главе  дружины  своей  приближается  Александр,
возвращающийся из Донской ставки Сартака. И  Чаган  был  рад  этому!  Сама
судьба посылала ему сегодня, под сабли монгольских воинов, этого  опасного
гордеца! После можно будет отговориться, что русские первыми начали драку,
понося имя великого хана... Да и кто же в Орде нелицемерно станет скорбеть
о гибели Искандер-князя?! "Такого, - говорил на совете Берке, - безопаснее
иметь открытым врагом, чем исправным данником".
   Берке умнее их всех. Только слишком долго, как  трус,  ходит  он  вкруг
престола Джучи, дожидаясь, когда полумертвец  Батый  опростает  престол...
Если бы он, Чаган, мог, безопасно для своей шеи,  посоветовать  Берке,  он
сказал бы: "Начни с Сартака! Когда ты с ним покончишь, недолго проживет  и
отец: ибо смерть любимого сына уложит в могилу и старого Бату..."
   - Князь!.. Александр Ярославич! - тревожно вскричал Андрей-дворский.  -
Мчат прямо на нас!.. Высылал к ним трубача,  махальных:  махали  белым,  в
трубу трубили, якобы не слышат, не видят, - прут!.. Боюся, не пришлось  бы
их рубить!
   Александр поднял голову. Прищурился. Азия - воющая, гикающая - окружала
дружину со всех сторон. Дворский с мольбою и ожиданьем глядел на него.
   - Рубить! - спокойно  приказал  Александр.  Сам  же  он  не  сделал  ни
малейшего движенья. А уж как зудела рука! До чего истосковалась ладонь  по
сабельной теплой  рукояти!  "Развалить  бы  сейчас,  хватить  с  продергом
какого-нибудь дородного бека до самой до  седельной  подушки!..  Нельзя!..
Ну, пускай хоть воины потешатся!.."
   - Обнажайте оружие! - звонко крикнул Андрей-дворский.
   И тысяча сабель сверкнула в воздухе. Александр Ярославич давно уже счел
нужным перевооружить дружину свою с мечей на сабли.
   ...И началась кровавая  пластовня!..  Ошарашенные  отпором,  татары  не
выдержали. Сперва заметались на месте, потом опрокинулись и  врассыпную  и
кучами понеслись вспять...
   Александр воспретил преследованье.
   - Уйми! - коротко сказал он Андрею Ивановичу - сказал не  без  тяжелого
вздоха...
   Глухо ворча, будто отлив моря, принужденного оставлять  захваченную  им
сушу, отхлынули под свои хоругви дружинники Александра.
   Как ни в чем не бывало Невский продолжал путь свой к шатру, сверкавшему
на холме.
   Чаган, потрясенный всем, что произошло у него на глазах, готовился было
дать знак, чтобы бросить на Александра целый тумен. Однако другое  чувство
- жажда глумленья над этим ненавистным  человеком  -  удержало  ордынского
царевича: "Пускай приблизится. Когда станет на колени, то не  столь  уж  и
высок покажется!" - подумал, усмехаясь, Чаган.
   Он  стал  ожидать  приближения   Александра.   Только   одно   странное
обстоятельство удивляло Чагана: русский  князь  оставил  позади  всю  свою
дружину и приближался всего лишь в сопровождении трех знатнейших воевод, -
и  тем  не  менее  взбудораженные  донельзя  толпы   татарских   всадников
расступались перед ним, словно вода.
   Вот уже какой-нибудь десяток сажен  бстался  до  встречи...  кровь  так
сильно прихлынула к лицу Чагана, что ворот  желтого  бешмета,  застегнутый
жемчужинами, стал  душить  батыря;  он  откинул  толстую  шею  и  все-таки
вынужден был расстегнуть верхнюю жемчужину. "Как?  Да  разве  не  в  "Ясе"
Величайшего сказано, что князь-данник за  сотню  сажен  должен  спешиться,
раньше чем предстать перед лицом повелевающего?!".
   И лицо Чагана стало словно из зеленой меди.
   Но в этот миг солнце сверкнуло в золотой пластине на груди  Невского  -
и,  не  рассуждая,  ордынский   царевич   спрыгнул   на   землю:   "Пайцза
повелителя!.."
   Еще немного - и Чаган преклонил бы колени перед носителем этой  золотой
нагрудной дощечки, выше которой уж ничего не должно было существовать  для
монгола, да и не существовало. Что люди -  целые  царства  повергались  во
прах пред этой золотой пластинкой величиною с ладонь, которая  несла  волю
монгольского императора, воплощенную  в  изображении  головы  уссурийского
тигра и в угловатых уйгурских письменах.
   Однако Александр успел предотвратить коленопреклонение Чагана.  Он  сам
спрыгнул  наземь,  быстро  приблизился  к   Чагану   и   радушно-дружеским
движеньем,  слегка  докоснувшись  до  плеч  царевича,  не   допустил   его
склониться пред ним.
   Однако свита Чагана и все,  кто  толпился  вкруг  него,  опустились  на
колени и лбом коснулись земли.
   "Имя Менгу да будет свято! Кто  не  послушается,  тот  потерпит  ущерб,
умрет..." - стояло на золотой пластине.
   Андрей-дворский,  уже  успевший  обежать  покои  берендеевской  усадьбы
Невского, усадьбы, разграбленной и всячески оскверненной,  попытался  было
не допустить Александра  Ярославича  пройти  в  спальные  покои,  ибо  там
валялись поруганные тела его невестки, княгини Натальи,  супруги  Ярослава
Ярославнча, и ее двоих девочек, тела которых еще не успели спрятать.
   Судьба самого Ярослава Ярославича была еще никому не известна - жив  он
или нет. Но если только он остался жив и попался в руки ордынцев, то лучше
было бы ему умереть: ибо татары, конечно,  знали,  что  Ярослав  Ярославич
прислал в подмогу своему брату Андрею три тысячи ратников. А  тогда  иглы,
загоняемые под ногти, были бы еще самой легкой казнью!..
   Александру стало уже известно, что  сперва  Неврюй  намеревался  обойти
стороною личное поместье Невского, чтя охранную грамоту Батыя. Но какой-то
наводчик из своих русских  -  предстояло  еще  дознаться,  кто  именно,  -
сообщил ханам, что в усадьбу Невского во время восстания стекались воины и
свозилось  оружие  и  что  туда  укрылось  и  семейство   князя   Ярослава
Ярославича, который помогал Андрею в его злоумышлениях на Орду.
   Тогда-то царевич Чаган, как представляющий в Золотоордынском улусе лицо
самого великого хана, на свой риск и страх приказал Неврюю  вторгнуться  в
тарханные владенья Александра и предать их мечу и пожару.
   ...Осколки цветных стекол, рассыпанные по выкладенному слоновой  костью
паркету, который был нагло загажен,  а  местами  выгорел,  ибо  вторгшиеся
раскладывали костры под котлами прямо во дворце, - осколки цветных  стекол
звонко лопались и хрустели, дробимые твердой поступью Александра.
   Андрей-дворский перед самым  порогом  спальни  еще  раз  забежал  перед
Александром, остановил его и сказал молящим голосом:
   - Князь! Александр Ярославич! А не надо тебе  ходить  -  туда!..  Пошто
будешь душу  свою  вередить,  очи  свои  оскорблять?  Зверски  умерщвляли,
проклятые!..
   Невский отодвинул его со своего пути, распахнул дверь и вступил в  свой
спальный чертог...
   ...Когда Ярославич покидал  оскверненный  дворец,  то  не  одни  только
сострадающие взоры  чувствовал  он  у  себя  на  лице.  Воровские  взгляды
татарских соглядатаев из числа  уцелевших  бояр  Андрея  впивались  в  это
грозно-непроницаемое лицо; подлое  ухо  татарских  слухачей  и  доносчиков
жадно обращено было в сторону князя: "А  что-то  сделает  он  теперь?  Что
скажет?"
   Невский вышел сквозь обуглившуюся дверь на садовое крытое  крыльцо.  На
мгновенье приостановился, глубоко вздохнул...
   - Да-а!.. Похозяйничали!.. - сказал он. - Вот  что,  Андрей  Иваныч,  -
обратился он вслед за тем к дворскому. - Хоронить  будете  без  меня;  все
управишь тут и приедешь ко мне во Владимир... Да распорядись,  чтобы  кони
были в седле!..
   Отдав этот приказ, Невский сошел в сад, направляясь к озеру. И ни  одна
душа не посмела за ним последовать...
   "...Все так же, все так же волны с тихостью брег целуют!" - вспомнилось
ему из какой-то, давно прочитанной книги, когда он стоял на  самом  обрыве
и, осыпая носком сапога комья земли, смотрел  на  лоснящуюся  под  солнцем
гладь родного озера. "Все  -  то  же,  только  вот  паруса  не  видать  ни
единого... да, быть может, никогда уж и не взбелеет!.. Вот и березка,  под
которою сиживали мы,  под  которою  испили  из  одного  туеска  с  ней,  с
Дубравкой!.. А ее уже нет!.. Где она? Что с нею? Какой ордынец возглумился
над нею, где валяется, задавленная сально-кровавыми  пальцами  татарина?..
Что в том, ежели и узнаешь! Видел ведь, только что, оскверненное и  ножами
исполосованное   тело   Натальи   и   ребятишек   ее!..   Князь    великий
Владимирский!.. А может быть, и жива еще, быть может, среди прочих, так же
связанная за волосы, серая от пыли, во вретище, не узнанная мной, попалась
мне по дороге, когда я мчался сюда!.. А  возможно,  что  этот  толсторожий
бугай Чаган таит ее где-либо  в  кибитке  своей,  -  что-то  уж  очень  он
глумливо смотрел на меня, когда кумысничали у него в шатре!.. А может,  он
ее к Берке отправил в дар, - они же ведь в добрых с ним!"
   И Александр  содрогнулся,  представив  на  миг  нежно-розовое  и  такое
трогательное в своей девической чистоте ушко Дубравки,  в  которое,  среди
кромешной войлочной тьмы кибитки, Берке, этот  старый  сквернавец,  станет
нашептывать свои ордынские мерзости...
   ...Уже давно, вдыхая полной грудью свежину  озера,  дабы  хотя  немного
освежела душа, Александр стал чувствовать, сперва  не  очень  беспокоивший
его, тяжелый запах, изредка наносимый ветерком. Когда же он отошел от воды
и  захотел  постоять  возле   фарфоровой   березки,   запах   здесь   стал
ощутительнее, и теперь у него не оставалось никаких сомнений,  что  это  -
запах трупа.
   Он заметил, что в ту же сторону густо летели и черные рои мух.
   Князь сделал несколько шагов и раздвинул кусты. На  лужайке,  где  было