достойно  всякого
почтенья..."
   Признавая себя побежденным, Андрей склонил голову и развел руками.


   Упоминанье о Чингиз-хане повлекло к разговору  о  татарах.  Прежде  чем
приступить к нему, Андрей Ярославич подошел к двери, проверил ее и  широко
раздвинул в обе стороны тяжелую, на кольцах завесу, дабы хорошо была видна
дверь. Затем, взявшись за оконные скобы,  закрыл  вдвижную  оконную  раму,
которая   вся,   словно   соты,   состояла    из    множества    свинцовых
угловато-округлых ячеек со вставленными в них стеклами.
   И только тогда, вернувшись к столу, заговорил с братом. Лицо его  стало
угрюмым.
   Александр, расположась в кресле,  с  тревогой  наблюдал  за  всеми  его
мероприятиями, которые  явно  должны  были  предшествовать  некоей  тайной
беседе.
   Однако сперва Андрей Ярославич коснулся дел на западных рубежах. Смерть
Фридриха Гогенштауфена; наступившая за нею смута  в  Германии;  самозванцы
там, выдававшие себя за покойного императора, один из которых добрался  аж
до Владимира на Клязьме, ища себе помощи; прекращенье притока  свежих  сил
из Vaterland'а рижским рыцарям; предстоящая смена магистра; наконец,  союз
и родство Даниила с Миндовгом - все это служило как бы только подступом  к
главному разговору - о татарах.
   А его-то и не состоялось!
   - Уж тебе ль не ведать, что и как там, на Западе!  -  начал  было  свой
главный разговор Андрей Ярославич. - Тогда дозволь же прямо спросить: а не
лепо ли ны бяшеть, братие?.. - Он усмехнулся. - Не пора  ли  нам  схватить
сего Батыя, схватить сего Сартака за их  поганые  пятки,  да  и  об  землю
башкой?!
   Невский, едва с уст брата Андрея сорвалось имя татарского хана, с шумом
отодвинулся в кресле и опрокинул хрустальный бокал с еще не допитым вином;
бокал, загремев о посуду, покатился к краю стола, красное пятно расплылось
по скатерти. Донельзя огорченный Александр вскочил и,  поморщась,  покачал
головой.
   - Вот видишь, Геродот-то и прав, - сказал он,  -  лучше  бы  разбавлять
вино водичкою! Ну ладйо, пока без хозяйки живешь...  Говорят,  солью  надо
скатерть посыпать...
   Взяв из судка солонку, он отсыпал на  большую  ладонь  немного  соли  и
принялся посыпать ею пятно.
   - Ух, до чего же у тебя жарко! - проговорил он,  отодвигаясь  от  стола
вместе с креслом. - Или то от вина? И пошто ты окна закрыл?
   Не дожидаясь ответа, Александр Ярославич подошел к окну и опустил раму.
   Свежий утренний воздух, с запахом сена, хлынул в комнату.  Повернувшись
спиною к  брату,  слегка  прислонясь  к  кося  ку  и  слегка  пригнувшись,
Александр дышал...
   Андрей Ярославич, болезненно сведя брови, смотрел в  спину  брата.  Ему
стало понятно все...
   Ни с кем, никогда еще Александр Ярославич не говаривал дурного слова  о
татарах! Даже иголки, вгоняемые под ногти, что так любили в  Орде,  добыли
бы у него только ту подноготную правду, что ни с братом, ни с женою, ни  с
сыном и уж подавно ни с советником не произносил он, князь  Новгорода,  ни
единого  хулящего  слова  против  ли  великого  хана  или   же   держателя
Поволжского улуса - Батыя.
   ...Невский повернулся к брату. Теперь лицо его, против стремящих Андрею
в глаза утренних лучей, показывалось в черной тени, и Андрею  трудно  было
судить, что за выраженье было на лице брата. Вероятно,  веселое,  судя  по
голосу и по словам, которые он произнес.
   - До чего же бабы хороши у тебя  по  двору  ходят,  Андрюша!  -  сказал
Александр. - У меня в Новгороде не вижу таких!.. Стало быть,  не  всех  же
татарин угнал!.. Али подрасти успели?..
   Невский снова оборотился лицом в окно и,  как  бы  все  более  и  более
изумляясь, проговорил:
   - Одна... другая... третья!.. Да тут у тебя целый питомник!.. Я  думаю,
тут уж ты сам за ловчего!..
   Расхаживая по комнате, Александр Ярославич давно уже заметил  плетенную
из  красных  ремешков  опрокинутую   женскую   сандалию,   носок   которой
высовывался из-под широкой, тисового дерева кровати Андрея.
   Александр знал, что Андрей не отягощает себя бременем  рано  постигшего
его вдовства. Однако сейчас, перед скорым  приездом  невесты  Андрея,  эта
красная сандалия в спальне вдовевшего князя раздражала его.
   Искоса взглядывая на сандалию, Александр Ярославич заговорил с братом о
скором приезде княжны Дубравки и митрополита. Помянул кстати  и  о  плохом
содержанье главного моста через Клязьму, через который  они  должны  будут
проехать, если только не решат дожидаться санного пути.
   Только что вернулась из Галича к нему, в  Новгород,  ездившая  смотреть
невесту и  отвозить  ей  дары  княгиня  Марья,  вдова  покойного  Василька
Константиновича, того самого, что замучен был татарами в Шеренском лесу.
   Сужденья княгини Марьи Михайловны не только о невесте, но  и  о  многом
другом всегда были весомы в душе Александра.
   Невский стал передавать брату - который даже и не  догадался,  что  ему
самому надо бы полюбопытствовать о  том!  -  все,  что  рассказала  ему  о
невесте Андрея, вернувшись из Галича, княгиня Марья.
   А она была очарована княжной.
   "Но  только  ведь  робеночек  совсем!  -  так  говорила   княгиня-сваха
Александру. - Уж только бы берег ее наш Андрюша!.. Ей бы в куклы еще!..  А
умок светлый!.. Грех, грех нам будет, ежели что!.."
   Почти то же самое и передал сейчас брату  Александр.  Он  даже  заранее
пригрозил Андрею.
   - Смотри, - сказал он ему, - за каждую слезинку ее в семье нашей ты мне
ответишь!..  Ведь  четырнадцать  лет  девчурке  всего   исполнилось!   Сам
подумай!..
   - Тетку нашу, Верхуславу, - ту и восьми лет замуж  повели!  -  возразил
Андрей.
   Александр начинал уже входить в гнев.
   - Да ты слушай, что тебе говорят, а не тетка!.. Вижу: не  только  Вакху
без удержу служишь, но и Афродите!..
   При этих словах Невский выпнул носком своей туфли красную  сандалию  на
ковер.
   Только  теперь   понял   Андрей,   сколь   беспечен   оказался   он   и
неосмотрителен, предоставив свои покои Александру.
   - За каждую обиду спрошу! - грозно заключил Александр.
   Андрей несколько оробел:
   - Да что ты, что ты, Саша? Да уж не такой же я зверь!
   - Знаю я тебя, замотал! Позволь тебе - так ты и на войну  _харем_  свой
возил бы!..
   Андрея задело за живое.
   - Батый тоже возит!.. А воевать... воюет не худо!
   Мгновенье Невский находился в замешательстве, не находя  ответа,  затем
произнес:
   - Чему другому, доброму, у татар не выучился?..
   - Пошто - татары? - возразил Андрей. - У нашего с тобой  деда,  у  Юрья
Андреевича, в каждом сельце была боярыня!
   Долго подавляемый гнев  Александра  полыхнул,  как  прорывается  сквозь
ворох сухого хвороста пламя костра.
   - Да что ты мне сегодня? - загремел он. - То на одного деда ссылка,  то
на другого! То у тебя Мономах, то Юрий. А тут уже вдруг Батый!.. А ты будь
сперва как дед Владимир! А ты будь сперва как дед Юрий!.. А ты будь сперва
как Батый!..


   А та, из-за которой весь сыр-бор загорелся, которую ни тот,  ни  другой
из братьев еще  не  видали,  -  хрупкий  русоголовый  недозрелыш,  с  едва
наклюнувшимися персями, девчонка, и впрямь еще вскакивавшая  ночью  босыми
ногами ради того, чтобы натянуть на озябших кукол сползшее с них одеяло, -
словом, княжна Аглая-Дубравка уже приближалась к  городу,  дабы  сделаться
великой княгиней Владимирской, Суздальской и всея Руси!
   С нею был и митрополит.
   Несмотря на все его старанья, даже выехав  из  Галича  на  целый  месяц
раньше княжны, митрополит Кирилл так и  не  смог  предварить  ее  приезда.
Многолюдный и многоконный поезд галицкой княжны, обремененный  к  тому  же
немалым обозом, все  ж  таки  нагнал  где-то  у  верховьев  Ворсклы  поезд
владыки.
   Главной причиной тому, как, впрочем, и  предполагал  Невский,  были  не
столько дебри и болота двухтысячеверстного пути, сколь препоны и  каверзы,
которые то на одном, то на другом перегоне учиняли митрополиту татары.
   Ордынцев не так-то легко было обмануть!
   У одряхлевшего Батыя,  только  что  испытавшего  мозговой  удар,  после
которого у него заметно волочилась правая нога, все ж таки, вопреки всему,
оставался  непритупленным  хваткий  и  далеко  досягающий  взор   степного
крылатого хищника, от  которого  и  на  полверстной  глуби  тщетно  думает
укрыться припавший к самой земле жаворонок.
   От Урала до  Рима,  от  берегов  Волги  до  берегов  Сены  явственно  и
своевременно  различал  золотоордынский  владыка   малейшее   политическое
шевеленье за рубежом  -  как  в  странах,  уже  покоренных,  так  и  среди
государей и народов, чья выя еще не понесла ярма!
   Да и сын Батыя - Сартак, и брат Батыя - Берке - эти двое,  хотя  и  тая
друг от друга до поры до времени кривой нож в рукаве халата,  -  они  тоже
разделяли  с  Батыем  заботу   неусыпного   дозора   за   побежденными   и
непобежденными на Востоке и на Западе.
   Лазутчики, доносчики, соглядатаи Батыя рассыпаны были повсюду.
   Были они и среди кардиналов Иннокентия; были и  среди  колчаноносцев  и
бесчисленных супруг великого хана там, на Амуре. Шпионы Батыя своевременно
доносили   ему,   что   замышляют    предпринять    франки,    захватившие
Константинополь,  и  что  собирается  им  противопоставить  изгнанный   из
Царьграда в Никею император Византии. Через  соглядатаев,  через  бродячих
рыцарей Европы, из коих многие совсем недурно пристраивались на Волге и за
Байкалом,  через  несметное  количество  изгнанных  императорами  Византии
несторианеретиков, не порвавших, однако, связи с  родиною,  через  папских
легатов и миссионеров, через венецианских и генуэзских купцов Батыю ведомо
было все, что творится: и в Лондоне - у Генриха, и в Париже - у  Людовика,
и в Мадриде - у Фердинанда, и в Страсбурге - у Гогенштауфена, и в Пеште  -
у короля Бэлы, и в Риге - у прецептора Ливонии, и, наконец,  в  Грузинском
царстве - у того и у другого Давида.
   Даже и самому Миндовгу, в его недосягаемых дебрях и топях, с его  легко
перебрасываемой, а иногда и потаенной столицей, - Миндовгу, чья душа  была
еще темнее и непроходимее, чем дремучие леса, среди которых он  гнездился,
- даже и ему не всякое свое замышленье удавалось утаить  от  этого  далече
хватающего ока хозяина Поволжского улуса.
   Что же тогда говорить о Руси, которая была рядом!..
   Совсем недавно, разгневавшись на Андрея Ярославича за то, что  тот  без
его ведома вступил в непосредственное общенье с  Бицик-Берке,  полномочным
баскаком великого хана Менгу, и успел схлопотать  на  три  года  тарханный
ярлык для всех землепашцев Владимиро-Суздальского княженья, Батый  сказал,
презрительно рассмеявшись:
   - До его столицы, что на этом ручье... напомните мне его названье...  я
своим малахаем могу докинуть!
   Десятки услужливых уст поспешили шепнуть, что ручей, над которым  стоит
столица Андрея, называется Клязьмой.
   Батый качнул головой. Заколыхалась и  долго  раскачивалась  драгоценная
тяжелая серьга в его левом ухе.
   - Да, Клязьма! - будто бы вспомнил он. - Что же он думает,  этот  князь
Андрей? Или рука моя коротка, чтобы достать его на том берегу этого ручья?
Я велю Неврюю напоить своих коней из этой Клязьмы, - и вот уже  и  курица,
перебродя через эту речку, не замочит своих ног!..
   На Руси глаза и уши Батыя могли и слушать и  высматривать  невозбранно,
даже и не таясь. Любой баскак,  любой  даруга,  любой  начальник  ямского,
почтового стана или же смотритель дорог - а дорог этих и широченных просек
множество пролагали татары и во время и после вторженья, - любой  из  этих
чиновников ордынских был и глазом и ухом Батыя.
   Предавали и свои - из бояр. Наушничали и обойденные при  дележе  уделов
князья. Да разве бы отравила ханша Туракына отца Ярославичей, если  бы  не
выложил перед нею все, даже и затаеннейшие, помыслы князя  своего  ближний
боярин и советник его - Ярунович Федор?
   И на восток, к Байкалу, в  Коренной  улус,  в  кочующую  ставку  самого
великого хана, немало засылалось Батыем шпионов и соглядатаев.
   Однако Батый прекрасно знал, что и оттуда, с верховьев Амура, из ставки
Менгу, насквозь и неусыпно просматривается и  его  Поволжский  улус.  И  о
любом его послаблении русским тотчас было бы вложено в уши великого хана.
   Той дело которая-либо из бесчисленных жен Бату, зашитая в мешок  вместе
с грузом камней и разъяренной кошкой,  -  ибо  так  подобает  поступать  с
женою, предавшей мужа! - опускалась на дно реки или степного водоема. То и
дело кто-либо из его сановников-нойонов или же из людей придворной  стражи
и слуг - а случалось, кто-либо и из числа царевичей, -  получал  повеленье
хана: "Умереть, не показав своей крови", что означало  -  быть  удавленным
тетивою лука.
   ...Ордынцев нелегко было обмануть!..
   Едва  только  до  ушей  Батыя  достигнул  слух,  что  дочь  Даниила   -
Дубравка-хатунь - помолвлена  за  ильбеги  [подвластного  князя  (татар.)]
Владимирского,  за  князя  Андрея,  и  скоро   станет   великой   княгиней
Владимирской,  как  старому  хану  сделалось   худо.   Подавленная   перед
сановниками ярость  его,  искусно  растравляемая  братом  Берке,  едва  не
уложила старого хана в могилу. Придворный врач, тангут, кинул Батыю кровь.
Грозивший ему повторный мозговой удар был избегнут.
   Однако трудно и страшно  дышал  властелин  полумира!  И  это  страшное,
клокочущее дыханье его подземной дрожью отдавалось  в  соседних  царствах,
будто землетрясенье. Но всетаки старый хан поднялся. Сын - Сартак, брат  -
Берке, слетевшиеся было к одру  его  болезни,  -  племянник  против  дяди,
христианин против магометанина, - опять принуждены были до поры до времени
спрятать свои кривые ножи в рукава халатов.
   Батый поправился. Но под напором происшедшего не  устояло  на  сей  раз
даже и для всех очевидное,  вызывавшее  злобную  зависть  среди  государей
расположенье Батыя к Невскому - некий вид слабости, за которую брат Берке,
лютый враг русских и в особенности враг Александра, то и  дело  язвительно
попрекал Батыя.
   Батый любил плакать. Он любил сетовать на черную неблагодарность людей.
Он любил изливать эти жалобы в заунывных стихах,  которые  без  каких-либо
заметных усилий он  слагал,  зажмурившись,  скорбно  покачивая  головой  и
слегка подыгрывая на двухструнной маленькой домбре, именуемой "хур".
   Так поступил он и сейчас.
   Подпертый подушками, на широкой тугой тахте, сложенной  из  войлоков  и
покрытой коврами,  он  сидел,  роняя  слезы  на  халат,  перебирал  струны
инструмента и тонким,  горловым  голосом,  замыкая  как  бы  трелью  вдруг
смыкавшегося горла всякий стих, изливал свои жалобы на Александра.
   Песня, которую приказано было занести на  свитки  ханским  стенографам,
была, по обычаю, длинна и охватывала  множество  событий.  Главным  же  ее
предметом было коварство Невского.
   Именно его, Искандера Грозные Очи, еще более,  чем  Даниила,  винили  в
Золотой орде за предполагавшийся брак Дубравки и Андрея -  брак,  истинное
политическое назначенье которого было хорошо ведомо Батыю.
   На Даниила - на того уже махнули  рукой.  Это  произошло  тогда,  когда
Батыю,  Берке,  а  потом  и  великому  хану  Менгу  стало  известно,   что
чрезвычайный легат Иннокентия, францисканец-поляк Иоанн де  Плано-Карпини,
на обратном пути из Монголии и Золотоордынского улуса заезжал к Даниилу, и
что его чествовали там, и что с тех пор между Римом и Галичем ведутся,  то
ослабевая, то вновь разгораясь, переговоры о принятии Даниилом королевской
короны и о вселенском соборе касательно воссоединения церквей.
   Но Александр,  Александр?!  Хотя  насчет  истинных  чувств  Невского  к
завоевателям даже благоволивший к  нему  Батый  нисколько  не  обольщался,
однако ханы были убеждены, что Александр  по  крайней  мере  не  отважится
пойти на сближенье с князем, чье одно имя  уже  вздымало  черную  желчь  в
крови Батыя.
   Зачем было это делать? Разве не предлагал Александру он. Батый,  отдать
за Андрея Ярославича любую монгольскую принцессу из  дома  Борджегинь,  то
есть из того самого дома, к  которому  принадлежал  он,  Батый?  Разве  не
заверял его, что татарской царевне, когда она станет женою великого  князя
Владимирского, не станут возбранять даже переход в христианство? Что ж тут
такого? Ведь христианин у него, у Батыя, и сын Сартак.
   Разве в своей "Ясс" Потрясатель вселенной, великий дед его,  Батыя,  ке
завещал, чтобы "одинаково чтили  все  веры,  не  отдавая  преимущества  ни
одной?!
   За что же так обидел его Александр?
   Вот  о  чем  была  заунывная  песня  Батыя,  сопровождаемая  слезами  и
подыгрыванием на двухструнной домбре - хур.
   Закончил же старый воитель горестное пенье свое такими словами:
   "О мир, что  за  дурной  дар!  Только  взаимное  пожиранье  видишь,  да
истребленье, да спину неблагодарного!..
   Я думал, - жалобно пел Батый, - что в стае черных, как ночь, воронов  -
а таковы все люди! - я нашел одного человека белого, белого,  как  русская
береза, и что это ты, Александр...
   Но ты, Искандер, - очи твои я называю ныне вероломными! - ты  взял  все
бесчисленные благодеянья мои - и тебе, и народу русских, и  высыпал  их  в
черный костер неблагодарности.
   Так  озябшие  на  осенней  пастьбе  пастухи  высыпают  в  костер  сухой
верблюжий помет - куски аргала!..
   И вот сердце мое стеснилось, и я заплакал..."
   Так закончил Батый, пустив горловую, пронзительную трель  в  завершение
своей  песни,  в  которую   со   скорбно-раболепными   лицами   неподвижно
вслушивались, время от времени отирая глаза полою халата,  и  царевичи,  и
советники, и полководцы, и звездочеты. Затем он положил на тахту близ себя
отзвучавшую хур.
   Шеи  ближайших  вельмож  вытянулись,  чтобы  видеть,  в  каком   именно
положении оставлена старым ханом его домбра.
   Она лежала вниз струнами, опрокинутая. Брат Батыя, старый Берке, увидев
это,  скрипнул  зубами  и  стал  пощипывать  свою  реденькую,   кустиковую
бородку-метелочку: такое положение домбры означало для всех, что все  дело
должно остаться сокровенным до поры до времени, что  вопрос  о  самочинном
браке Дубравки и  Андрея  не  будет  вынесен  на  обсуждение  царевичей  и
нойонов.
   Опрокинутая  вниз  струнами  домбра  означала,  что  великие  полки   -
многочисленная армия, вверенная князьям правой руки - Алабуге и  Неврюю  и
кочевавшая близ границ Владимирского княженья, - она так  и  останется  на
месте.
   Батый решил выжидать.
   Но едва ли не большею виною и Даниила  и  Александра  в  глазах  Батыя,
Берке и даже в глазах Сартака - этого самого  благоприятствующего  русским
из всех золотоордынских ханов и к тому  же  христианина  -  было  то,  что
посредником в этой свадьбе выступал митрополит Галича, Киева и всея  Руси.
Правда, в Поволжском улусе знали, что Дубравка и жених ее, князь Андрей, -
двоюродные и что у этих русских, вместо того чтобы радоваться, если муж  и
жена не чужие, напротив, требуется благословенье  и  разрешенье  подобного
брака со стороны "главного попа" - так  называли  в  Татарах  митрополита;
знали, что "главный поп" волен разъезжать по своей стране, куда  хочет,  и
никто из баскаков и  наместников  хана  воспретить  этого  не  может,  ибо
церковь была тархан, митрополит  был  тархан,  и  каждый  поп,  дьякон,  и
пономарь, и просвирня - все они были тархан, все  церковные  люди!  Больше
того  -  "Ясою"  Чингиз-хана,  да  и  его,   Батыя,   грамотой   последний
монастырский раб, если только  он  пахал  на  монастырской,  на  церковной
земле, был в большей безопасности от меча и казни, чем любой из князей.
   Что ж было говорить о митрополите!
   Но, с другой стороны, татары, хитрейшие из всех политиков своего  века,
хорошо понимали, что не только сватом и благословляющим  родственный  брак
иерархом едет на Клязьму митрополит Кирилл, но и потаенным послом  Даниила
при Александре, как бы чрезвычайным легатом.
   - Этот главный поп русских, - сказал по этому случаю Батый, - он не  то
ли же самое есть, что от Иннокентия-папы к нам  при