довга оттиснули от Волыни изрядно к северу,  однако  в
канун завершающей победы магистр  рижский,  тот  самый  Мальберг,  с  коим
охотились на зубра, -  он  изменил,  в  крестном  целованье  не  устоял  и
предательски увел в  Мемельбург  все  орденское  войско.  Спасенный  этим,
самодержец литовский успел залечить едва  ли  не  смертельные  раны  своей
державы и теперь вновь накапливал силы. Миндовг тяготел над тылами.  И  уж
слышно  стало  о  постоянных  пересылках  между  прецептором   Ливонии   и
Миндовгом. У Миндовга гостил папский легат. Это становилось опасным!  Пора
было  развязать  руки  для  Востока.  Надо  было  как-то  оборачивать  все
по-другому! Братьев ордена Марии надо опередить. С Миндовгом взять мир.
   А между  тем  веками  испытанное  среди  государей  подсобное  средство
политического сближенья - династический брак, - это средство вот-вот можно
было и упустить!
   Что же медлит Данило Романович?
   Любимейшая  из  племянниц   Миндовга,   юная   вдова,   княгиня   Юрата
Дзендзиолло-Дзендзелло, прославленная красавица  литвинка,  обладательница
огромных областей, только что - как нарочно в  одно  время  с  Даниилом  -
окончила срок печалованья своего.
   Да разве засидится она во  вдовах?  Если  бы  и  захотела  того,  разве
дозволит ей вдовствовать грозный дядя ее - Миндовг?!
   Разведано было: и сама княгиня Юрата, и воинственные братья ее,  князья
Товтивил и Эдивид,  тяготеют  ко  всему  русскому,  и  ясно,  что  княгиня
Дзендзиолло-Дзендзелло  не  откажется  принять  и  православие  вместе   с
великокняжеским венцом всея Карпатской Руси!
   Что же медлит Данило Романович?
   Одна из бесед  боярского  совета  с  князем  -  бесед,  от  коих  долго
уклонялся Даниил,  -  завершена  была,  по  их  предварительному  уговору,
такими, словами митрополита:
   - Не гневись, государь. Твоя непреложная воля во всем. Но только не мы,
а вся держава твоя не велит тебе более вдовети!
   Даниил долго молчал, хотя и отнюдь не  был  этим  разговором  застигнут
врасплох. А затем отвечал так:
   - И я немало, милые друзья и доброхоты дома моего, размышлял о том  же,
о чем и вы... И, быть может, я сам упредил бы речи ваши, когда  бы  крепко
уверен был,  что  сей  брак  повернет  к  нам  сердце  Миндовгово,  сердце
злохитрое и коварное! Но, однако, я приемлю совет ваш... хотя страшно  мне
и помыслить о мачехе для Дубравки!
   Тронутые и  словно  бы  устыженные  этими  простыми  и  чистосердечными
словами своего князя, ближние бояре его и митрополит ответили не сразу.
   Наконец митрополит сказал:
   - Мы все сочувственники, и сердоболи, и соскорбники твои, государь. Но,
однако, ведь ты и сам ведаешь добре, что и ей, Аглае-княжне, вот-вот скоро
новое гнездо вить!..
   Половина покойной княгини Анны пустовала. Весь дом  овдовевшего  князя,
по усердной просьбе самого Даниила, приняла на свои руки княгиня  Василька
Романовича  -  Олена,  из  роду  Суздальских,  такая   же   заботливая   и
рассудительная, как сам Васильке.
   Дубравка любила тетку.
   Она еще больше полюбила ее, когда та наотрез  отказалась  вселиться  на
половину покойной княгини.
   - Нет, нет, и не просите! -  сказала  она  обоим  князьям  -  и  деверю
своему, и мужу. - Я там жить не стану! Пускай ее  душенька  светлая  когда
захочет, тогда и витает в комнатках своих!.. Да и пускай видит: ничего там
чужой рукой не тронуто, ничего не пошевелено...
   Даниил, растроганный словами невестки, не стал больше настаивать.
   На половине умершей княгини и впрямь ничего  как  есть  не  трогали,  а
только, под наблюдением княгини Олены, девушки по временам вытирали пыль.
   Однажды - это было еще невдолге вслед за смертью Анны  -  Дубравка,  во
время обычного расставанья с отцом, спросила его:
   - А в маминой комнате, тату, никто не будет жить?
   - Нет, никто, - отвечал Даниил. -  Вот  ты  подрастешь  -  будешь  жить
там...
   И тогда же Дубравка испросила у него разрешенье взять  ключ  от  комнат
матери к себе.
   - Буду приходить к маме, - сказала она, - буду сидеть там у нее...
   Она так и сделала.
   Часами сидела она там - или читая что-нибудь, или  смотрясь  в  большое
венецианское зеркало покойной княгини,  или  -  чаще  всего  -  без  конца
перебирала и рассматривала там взятые из рабочего  столика  и  из  большой
шкатулки  черного  дерева  начатые  и  не  оконченные   покойной   матерью
рукоделья.
   Она считала эти комнаты мамиными и своими...
   Поэтому ей стало не по себе, когда совсем недавно  отец,  отпуская  ее,
вдруг спросил:
   - Дубравка, а помнишь, я тебе ключ отдал... от маминой  комнаты...  где
он у тебя?
   Ключ, как всегда, был при княжне, на ее нарядном сафьяновом пояске, под
шелковым плащиком, в кожаном, расшитом узором кошельке.
   - Так вот, дай мне его, - сказал  отец,  протянув  руку  за  ключом,  -
понадобится  скоро.  Время  такое...  придут  мастеры  во  дворец...  Надо
захватить лето... Дворский Андрей просил...
   Дубравка отдала ключ, но при этом жалобно попросила, чтобы  в  комнатах
матери по-прежнему ничего не трогали.
   - Хорошо, хорошо... - как-то смутно и словно бы торопясь  расстаться  с
нею, ответил отец и - впервые в жизни, - говоря с дочерью, не посмотрел ей
в лицо.
   ...В жаркий полдень, упершись локотками  в  тахту  и  лежа  на  животе,
Дубравка полувслух читала у себя в комнате большую, прислоненную  к  тугой
бархатной подушке книгу - о подвигах Девгения и о прекрасной Стратиговне.
   Братья, все до единого, зачитывались этой повестью, да и дядя  Василько
тоже.
   В легком белом платьице, коротком и  очень  простом,  словно  хитон,  в
белых кожаных туфельках без каблучков  и  в  носочках,  время  от  времени
поматывая голыми ногами в воздухе, княжна Дубравка читала нараспев:
   - "Бысть же Девгениев конь бел, яко голубь. Грива  же  у  него  плетена
драгим камением. И среди камения - звонцы златы. И - о умножении  звонцов,
и от камений драгих, - велелюбезный глас исходяше. Конь же его бысть  борз
и горазд играти; а юноша храбр бысть и хитр на нем сидети, и то видя,  все
людие чудишася, како фарь под ним скакаше, а Девгений вельми на нем крепко
сидяше и всячески оружием играше и храбро скакаше..."
   Дубравка перестала читать и принялась  думать,  каков  собою  был  этот
Девгений Акрит и какова собою была прекрасная дочь Стратига.
   Теперь ей понятно стало, почему Мстислав так неотступно приставал к ней
(и даже обозвал дурой), требуя,  чтобы  она  прочла  эту  книгу.  Вот  что
написано про этого Девгения: однажды в лесу догнал он огромную  медведицу,
схватил ее и согнул так, что "все еже бе во чреве ея, выде из нея борзо; и
мертва бысть в руках его".
   И медведю челюсти разодрал. И лося схватил за задние  ноги  и  разодрал
же. И четырехглавого змия рассек на части!.. А послушать бы, как  Девгений
этот играл на  златострунных  гуслях,  сидя  на  белом  драганте  своем  и
разъезжая под самыми окнами прекрасной Стратиговны!..
   Да ведь и он был не хуже ее. Лицо - снега белее, румянец  -  как  маков
цвет, волосы - как золото, и очи - как чаши  синего  вина,  -  так  что  и
"пристрашно" было глядеть на него...
   И тотчас подумалось:
   "Вот такой же, наверно, и Ярославич тот, Александр, про  которого  отец
рассказывал!.. А который бы из них одолел - Девгений или Александр?"
   Дубравка принялась читать дальше. Уже и впрямь трудно было оторваться.
   Вот целые три часа, бросив гордый  вызов  и  самому  царю  Стратигу,  и
витязям его, и целому войску, разъезжает он перед окнами  царевны,  ожидая
поединка. Никто не отваживается. Все струсили.
   Тогда зовет Девгений громко свою Стратиговну,  и  царевна  выбегает  во
двор, и подбегает к витязю, и протягивает руки. А он схватил ее и "восхити
на седло", сказано, и "нача велелюбезно целовати..."
   Зачитавшись, она и не услышала, как вошел отец.
   Он безмолвно стоял над нею и улыбался, сразу узнав книгу,  которую  она
читала.
   Наконец, собираясь  перелистнуть  тяжелую  пергаментную  страницу,  она
увидала отца, обрадовалась и кинулась к нему на шею.
   Поцеловав ее, Даниил присел возле нее на тахту, посмотрел в книгу.
   - Что, - спросил он ее, - хорошая книжка?
   Почему-то смутясь, но искренне и восхищенно, она  ответила,  что  очень
хорошая.
   Тогда он спросил у нее, лучше ли "Девгений", чем повесть об  Александре
Македонском.
   На этот  вопрос  Дубравка  ответила  с  нескрываемым  пренебрежением  к
"Александрии":
   - Там все неправда про Александра Македонского.
   - Ну почему ж так? - мягко  возразил  Даниил.  -  Правда,  много  басен
приложено невероятных... Но многое и почерпнуть можно...
   Она промолчала.
   Почему-то на этот раз разговор их завязывался трудно. Мысли  отца  явно
были устремлены на что-то другое, и раза два даже он ответил ей невпопад.
   Тогда она, как многократно и прежде бывало, попросила его:
   - Отец, миленький, расскажи мне еще что-нибудь про Ярославича!..
   Он встал. Прошелся по  комнате.  Подошел  к  большому  открытому  окну,
которого рама была высоко вдвинута вверх, и долго стоял так перед ним.
   У Дубравки почему-то заколотилось сердце. Она  обеспокоенно  привстала,
потом оправила платьице и села.
   Даниил, возвратясь, подошел к ней, остановился перед нею и глянул.
   Это был не отец - это был государь!.. Дубравка поспешно встала.
   Он еще несколько мгновений  смотрел  на  нее  безмолвно.  Затем  что-то
умягчающее как бы овеяло строгое лицо, и, голосом не столь суровым,  какой
приготовилась она услышать, отец медленно произнес:
   - А знаешь, Дубравка... мы решили отдать тебя замуж...
   Дубравка вся вспыхнула.  У  нее  и  мысли  вдруг  рассыпались,  и  речь
отнялась. Она только чувствовала, бедняжка, как покачивает ее от  страшных
ударов сердца...
   Она стояла, опустив руки и наклонив голову.
   - ...Замуж. За Ярославича! - добавил отец.
   И от этого последнего слова будто облако подхватило  ее  и  понесло,  и
золотой и солнечный звон хлынул ей в душу, и все запело у нее внутри...
   - За Ярославича... Андрея, - закончил отец.
   Он стоял не так близко от нее, а потому и не  успел  поддержать,  да  и
упала она вдруг, словно серпом срезанная.
   ...И долго после того, много лет спустя, слышал он в  душе  своей  этот
сухой, костный звук затылка, ударившегося об пол!..


   Княжна тяжело  и  долго  болела.  Долгое  время  врач  Прокопий  ничего
определенного не мог ответить на горестные и непрестанные  вопросы  князя.
Прокопия самого ставила в тупик  эта  странная  и  длительная  болезнь,  в
основе которой как будто даже и не было никаких телесных повреждений.
   Снова,  как   в   годы   ученичества   в   высшей   медицинской   школе
Константинополя, перерыты были им весь Гиппократ и Гален. Наконец мысль  о
нервной горячке, седалищем которой является только душа, стала все более и
более  укрепляться  у   прославленного   некогда   диагностика   и   врача
императоров.
   Он так и сказал об этом Даниилу.
   - Государь, - произнес мудрый  армянин,  склоняя  перед  князем  седую,
коротко остриженную  голову,  -  скорбь,  которая  не  прольется  слезами,
заставляет плакать внутренние органы...
   Даниил Романович спросил его, что же следует предпринять, чтобы  княжна
скорее поправилась.
   Прокопий отвечал:
   - Спокойствие душевное. Пребывание в хвойном светлом лесу,  где  воздух
был бы насыщен смоляными эфирами. Много сахаристых плодов.
   Немного помолчав, добавил:
   - А главное - вновь обратить княжну, хотя бы и на  некоторое  время,  к
беззаботным играм и забавам, свойственным отрочеству... И тогда я ручаюсь,
государь, за скорое и полное выздоровление княжны. Время утоляет печаль!..
   Обрадованный отец своей рукой возложил золотую, носимую на шее цепь  на
грудь медика.
   ...Ожидали, когда Дубравка начнет ходить, чтобы перевести ее  в  срочно
отстраиваемый небольшой домик в светлом, сухом и холмистом бору.
   Даниил Романович тайно, с глазу на глаз, беседовал  с  митрополитом.  И
неизменный советник был  того  же  мнения,  что  и  князь:  с  замужеством
Дубравки можно еще повременить - и год, и более! И  можно  пока  пооберечь
душу отроковицы от столь губительных  для  нее,  преждевременных  бесед  о
замужестве.
   - Тем более, - так говорил митрополит, -  что  и  оба  Ярославича  -  и
Александр и Андрей - еще не возвратились от великого хана  Куюка,  с  реки
Орхона, да и не ведомо никому, с чем и как возвратятся!..
   С браком княжны можно повременить...
   Медленно и переменчиво, словно слишком рано поспешившая весна, Дубравка
начала поправляться и потихоньку бродить... За болезнь  она  вытянулась  и
изросла. Книги были у  нее  отняты.  Запрещено  рукоделье.  Целыми  часами
просиживала она у раскрытого в сад окна, ничего не делая...
   Под самым окном стояла в саду большая белая береза. От нее светло  было
в комнате и на душе...
   ...Однажды  утром  княжну  разбудил  радостный,  праздничный  звон.  Не
вставая с постели, Дубравка вслушивалась. Ей заведомо было  известно,  что
никакого праздника сегодня нет.
   Донесся отдаленный гул и  рев  большой  встречи,  который  как  бы  все
накатывался и накатывался на дворец.
   Накинув поверх  сорочки  шелковый  золотистый,  на  собольих  пластинах
халатик, бережно насунув мягкие комнатные черевички,  Дубравка  осторожно,
чтобы не услыхала служанка и не донесла бы воспитательнице, прокралась  на
кресло возле окна, подняла кверху вдвижную оконницу и выглянула.
   Сиянье березы заставило ее зажмуриться. В это мгновенье  смолкли  вдруг
колокола, стихнул рев, и в наступившей тишине слышна стала  мелкая  кипень
заворачиваемых легким ветерком листьев березы.
   Из комнаты, где обитала  княжна,  открывался  обширный  вид  на  ворота
белокаменной ограды и на изрядное пространство впереди них.
   Кипарисные резные ворота стояли настежь.
   Блеск и  сверканье  на  солнце  шлемов,  панцирей,  златотканых  одежд,
крестов и хоругвий - от всего этого Дубравка успела отвыкнуть за целый год
траура, а потом болезни - бросились ей в глаза.
   Она  увидела  отца.  Окруженный  блестящими   вельможами,   в   большом
государевом наряде, зысокий и к  тому  же  впереди  всех  стоящий,  Даниил
выделялся среди всей этой яркой  и  разноцветной  толпы,  словно  огромный
граненый алмаз на драгоценном челе короны.
   Отец стоял впереди бояр, на  широкой  и  длинной  дороге  алого  сукна,
постланной поверх желтых песков.
   К нему приближалась на белоснежном иноходце, слегка покачиваясь от  его
поступи, изящно  и  гордо,  словно  лилия,  колеблемая  водой,  прекрасная
всадница на  женском,  боковом,  роскошно  убранном  седле.  На  ней  было
царственное одеянье, однако не русское. Высокое белоснежное  перо  страуса
блистало и зыбилось на ее бархатном сине-алом  берете,  посаженном  слегка
набок на золотых  пышных  волосах.  Красный  шелковый  плащ  оторочен  был
горностаем...
   За нею, сверкая доспехами и одеяньями, следовали двое рыцарей.
   У Дубравки занялось дыханье...
   Вот отец ее величественно выступил вперед навстречу  всаднице.  Вот  он
радушным и приветственным движеньем широко развел руки, чуть  склоняясь  и
как бы вполоборота указуя в сторону дворца.
   Дубравка испугалась, что сейчас он может увидеть  ее,  и  на  мгновенье
спряталась за косяк.
   Вот белый конь высокой гостьи остановился. Свита ее  поотстала.  Даниил
подошел и подал ей обе руки и бережно  свел  ее  на  землю.  Бояре  и  все
ближние князя Галицкого низко склонили головы перед гостьей.
   О нет, то не гостья  была  -  то  царица  въезжала,  то  новая  хозяйка
вступала в холмский дворец князей Галицких...
   ...Боярыня  Вера,  неслышно  вошедшая,  уже  давно  стояла  за   плечом
Дубравки, возле окна. Забыв о выговоре, который был уже у  нее  на  устах,
суровая воспитательница,  подобно  княжне  своей,  жадно  всматривалась  в
развертывавшийся перед ними церемониал встречи.
   Наконец голосом, в котором слышны были и  невольноевосхищение  красотой
литвинки, и горечь, и предчувствие  недоброго,  она  произнесла,  заставив
вздрогнуть и обернуться Дубравку:
   - Ну, этакая и за море заведет!..
   ...В ту же самую ночь,  только  гораздо  позднее,  чем  обычно,  Даниил
Романович пришел на половину княжны - проведать больную,  благословить  ее
на ночь.
   На этот раз Дубравка встретила его не в том обычном одеянии перед сном,
в каком ей разрешено было ввиду болезни встречать государя-отца.
   Она встретила его сегодня, несмотря на поздний час,  одетая  строго,  -
так, как если бы ей  надлежало  сопровождать  родителя  в  его  поездке  в
какой-либо монастырь.
   И едва он, изумленный этим,  коснулся  устами  ее  лба,  она  спокойно,
голосом,  который  не  допускал  и  мысли  о  каком-либо   поспешном   или
болезненном решении, сказала, выдержав его взгляд:
   - Отец, я пойду за Ярославича...




        "КНИГА ВТОРАЯ. АЛЕКСАНДР НЕВСКИЙ"

                                          И от сего князя Александра пошло
                                       великое княжение Московское.
                                                                  Летопись


        "1"

   Александр Ярославич спешил на свадьбу брата Андрея.
   Стояла  звонкая  осень.  Бабье  паутинное  лето:  Симеоны-летопроводцы.
Снятые хлеба стояли в суслонах. Их было неисчислимое множество.
   Когда ехали луговой стороной Клязьмы, то с седла  глазам  Александра  и
его спутников во все стороны, доколе только хватал взгляд, открывалось это
бесчисленное, расставленное вприслон друг к другу сноповье.
   Налегшие друг на друга колосом,  бородою,  далеко  отставившие  комель,
перехваченные  в  поясе  перевяслом,   снопы   эти   напоминали   Невскому
схватившихся в обнимку - бороться на опоясках - добрых борцов.
   Сколько раз, бывало, еще в детстве, - когда во главе со своим  покойным
отцом все княжеское семейство выезжало о празднике за город,  в  рощи,  на
народное  гулянье,  -  созерцал  с  трепетом  эти  могучие  пары   русских
единоборцев княжич Александр!
   Вот так же, бывало, рассыпаны были они по всей луговине.
   Вот они - рослые мужики и парни, каждый неся на себе  надежды  и  честь
либо своего сословия, либо своей улицы, конца, слободы, посада, - плотник,
токарь, краснодеревец, а либо каменщик, камнетес, или же кузнец по  сребру
и меди; бронник, панцирник, золотарь, алмазник или же рудоплавец;  или  же
калачники,  огородники,  кожевники,  дегтяри;  а   то   прасолы-хмельники,
льняники; но страшнее же всех дрягиль - грузчик, - вот они все, окруженные
зрителями, болеющими кто за кого, уперлись бородами, подбородками в  плечо
один другому и ходят-ходят - то отступая, то  наступая,  -  настороженные,
трудно дышащие, обхаживая один  другого,  взрыхляя  тяжелым,  с  подковою,
сапогом зеленую дерновину луга.
   Иные из них будто застыли. Только  вздувшиеся,  толстые,  как  веревка,
жилы на их могучих, засученных по локоть руках, да тяжелое, с  присвистом,
дыханье, да крупный пот, застилающий им  глаза,  пот,  которого  не  смеют
стряхнуть, - только это все показывает чудовищное напряжение борьбы...
   Нет-нет да и попробует один другого рвануть на  взъем,  на  стегно.  Да
нет, где там! - не вдруг! - иной ведь будто корни пустил!
   ...Александр Ярославич и по  сие  время  любил  потешать  взор  свой  и
кулачным добрым боем - вал против вала,  -  да  и  этим  единоборством  на
опоясках.
   А впрочем, и до сей поры выхаживал на круг и сам. Да только не было ему
супротивника. Боялись. Всегда уносил круг.
   Правда, супруга сердилась на  него  теперь  за  эту  борьбу  -  княгиня
Васса-Александра Брячиславовна.  "Ты  ведь,  Саша,  уже  не  холостой!"  -
говаривала она. "Да и они же не все холостые, а борются же! - возражал  он
ей. - Эта борьба князя не соромит. Отнюдь!"
   И ежели княгиня Васса и после  того  не  утихала,  Александр  Ярославич
ссылался на то, что и великий предок его Мстислав в этаком же единоборстве
Редедю одолел, великана косожского. И т