рата  принятого  им  решенья  помериться
силами с Ордой.
   - Не тянуть надо, а дергать! Все принести в жертву, а свалить!
   И снова, сдержав гнев свой, Александр принялся объяснять брату,  почему
несвоевременно будет сейчас любое движенье против татар.
   - Нельзя, нельзя нам против татар восставать! - говорил Невский, как бы
вдалбливая это свое глубокое убеждение в голову брата.
   - А почему? - заносчиво спросил Андрей,  останавливаясь  и  вполоборота
взглядывая на брата.
   И  в  это  мгновенье  Дубравка  искренне  любовалась   мужем.   "Словно
кречет..." - подумалось ей.
   - А потому нельзя,  -  продолжал  Александр,  -  что  на  Запад  почаще
оглядываться надо...
   - Какую истину изрек! - насмешливо воскликнул Андрей Ярославич. - Или я
младенец!.. А что Запад? Германия вся в бреду...
   - А Миндовг?
   - Что ж Миндовг?.. Ты сам знаешь: с Данилом Романовичем...
   - Данила Романович благороден. Перехитрить его мудрено.  Но  верою  его
злоупотребить можно...  Так  слушай  же:  Миндовг  с  Данилом  Романовичем
роднится,  а  сам  корону  от  папы  приемлет!  Епископ  кульмский,   брат
Гайденрайх, он безвыездно - ты про это  знаешь?  -  у  него,  у  Миндовга,
живет. Вместе с ним и переезжает. Так ты сперва Миндовга от  магистра,  от
Риги, оторви, а потом...
   Но и здесь, хотя  всем  троим  понятно  было,  что  "потом",  Александр
предпочел не договорить, а только многозначительно усмехнулся.
   Андрей на этот раз не перебивал: ему  и  впрямь  было  внове  все,  что
говорил сейчас о Миндовге  Александр.  Однако  еще  большие  неожиданности
услыхал он вслед за этим.
   - Марфа, королева Миндовговая,  даром  что  православная,  -  продолжал
Александр, - но ты знаешь... - Тут Невский взглянул на Дубравку: - Прости,
княгиня, за просторечие! Ведь она, эта  самая  Марфа,  королева,  почитай,
открыто, "на глазах у всех, живет с Сильвертом, с рыцарем... А  Миндовг  -
старая рысь! - ты думаешь, не знает про то? Знает! Только глаза закрывает.
А чего ради, как ты думаешь? А того ради, что этот самый брат  Сильверт  у
папы Иннокентия в чести. Что ни год, паломничает к престолу  Петра.  Хочет
легатом быть... Ливонии и Пруссии!.. Вот почему Миндовг  и  видит,  да  не
видит... А может, ты все это уже слышал? - спросил Александр.
   - Да нет, где мне  знать!  -  с  полуобидой  отвечал  Андрей,  вздернув
плечом. - Тебе виднее: у тебя ведь сто глаз, сто ушей.
   - Побольше, - спокойно и чуть насмешливо поправил его Александр.
   Андрей замолчал.
   Александр незаметно посмотрел на Дубравку. Подобрав под  себя  ножки  в
бисером расшитых туфельках, княгиня сидела, храня  молчанье  и  на  первый
взгляд даже и спокойствие, кутаясь в яркую, с тяжелыми  кистями,  шелковую
шаль, которая закрывает ее до колен.
   Уже прохладно, и маленькие оконницы терема с цветными круглыми стеклами
опущены наглухо. Слышно, как где-то ударяет время от  времени  в  чугунное
било усадебный сторож. Доносится ржание ярых, стоялых жеребцов из  конюшен
и грохот о деревянные полы их тяжких, кованых копыт...
   Александра трудно обмануть: спокойствие княгини - только кажущееся,  но
ее волнение выдается лишь тем, что краешек ее  нижней  губы  то  взбелеет,
слегка притиснутый  зубами,  то  еще  больше  зардеется,  словно  лепесток
гвоздики.
   "Какая же, однако, ты скрытная девчонка!.." - думает Александр.
   И спор между братьями опять разгорелся.
   - И как ты не хочешь понять! - гремит Александр. - Кабы татары одни!  А
то ведь татары - это... только  таран!  -  Невский  обрадован  этим  вдруг
пришедшим уподоблением и повторяет его: - Таран! Чудовищный  таран.  И  он
уже было покоился, этот таран. А кто же сызнова подымает его на  нас?  Кто
его раскачать вновь хочет? Папа! Рим! Да еще рижаны - божьи дворяны!..  Ты
что же думаешь - зачем легат папский Плано-Карпини был послан к  Кукж-хану
аж до Китая?.. Ну, то-то же!.. А ты говоришь!..
   У Андрея какое-то слово так и рвалось с языка.
   - Эх! - сказал он, как бы досадуя, что не может открыться перед братом.
- Сказал бы я тебе нечто, да ежели бы знать вперед, что  ты  сам  задумал,
что у тебя в голове!..
   Невский отделался шуткою:
   - Ну, знаешь, у меня ведь одна только подружка - подушка, да  и  то  не
всякую ночь!
   - Вот то-то и оно! - огорченно подтвердил Андрей Ярославич. -  Научился
молчать и я!..
   - Ну, это дело другое!.. И давай забудем, о чем мы тут и говорили...  -
сказал Александр.
   Но Андрею трудно было отойти от их разговора. Глаза его блеснули.
   - Только то я напоследок должен сказать тебе, - воскликнул он, поднимая
руку, - внук Мономаха Владимира поганое их стремя держать им не станет!..
   Предвещанием и угрозой прозвучало ответное слово Александра:
   - А я вдругорядь тебе говорю: я тебе не потатчик!..  О  людях  помысли,
ежели уж своя жизнь тебе за игрушку!..
   Внезапно третья сила, дотоле таившаяся,  вошла  в  их  битву:  Дубравка
отбросила шаль и выпрямилась.
   - А я так думаю, - дыша гневом  и  гордостью,  сказала  она,  оборотясь
лицом к деверю. - Уж если -  саван,  то  царская  багряница  -  лучший  из
саванов!..
   Лицо Андрея озарилось радостью от внезапной поддержки  и  гордостью  за
жену.
   Александр Ярославич одно мгновенье молча смотрел на нее, а потом  гнев,
которого уже не было у него силы сдержать, потряс его с головы до пят.
   - А я так думаю, княгиня, - вскричал он, - ты не Феодора, а Андрей твой
не Юстиниан!.. Багряница! Царская багряница!.. - издеваясь, передразнил он
Дубравку. - Не была ты в Орде! Тогда посмотрела  бы,  в  каких  багряницах
княгини наши - и муромские, и пронские, и рязанские, и черниговские, да  и
китайского царя царей  дочери,  -  в  каких  они  багряницах  на  помойках
ордынских кости обглоданные у псов выдирают!.. Стыдись, княгиня!..
   И, не попрощавшись, Александр покинул покои брата.


   Первого татарина - как переправлялся он через Клязьму, держась за хвост
лошади, - увидал пастушок. Мальчуган сидел на бережку, на травке,  посреди
ракитового куста, и делал себе свирель из бузины. Как хорошо, как жалостно
запела она! Отрок радовался. Это уж не для коров, не для стада, - в  такую
можно сыграть все, что вспадет на душу.
   Стоял  полдень.  Зной  пригнетал  к  земле.  Завтра  -  Борисов   день.
Престольный праздник в Духове. Девки будут завтра  упрашивать  и  всячески
ублажать: "Сыграй ты, Олешенька, сыграй ты, млад отрок милой, какую хочешь
песенку, а мы хоть поплачем..."
   Есть  ли  что  на  свете  жалостнее,  и   чище,   и   прозрачнее,   чем
бережно-заунывный звук пастушьей свирели? _Жалейкою_ недаром прозвали ее в
народе: _жалеет_ она человека!
   ...Играет пастушок на пригреве солнышка - и уж не он сам, а  отроческая
душа его выпевает, и уж у самого полнятся слезою глаза: плохо стало видать
и деревья, и речку, и облака - мреет  и  зыбится  все...  Все,  как  есть,
понимают его сейчас: и березка, под которой сидит, и сосны, и солнышко,  и
речка Клязьма, и облако, и коровы, и старый пастух Рубанок. Вон  сидит  он
на зеленой косматой кочке, согбенный, режет  узорами  палку,  и  клонится,
клонится к коленам старая его, изможденная спина!..  А  вот  услыхал,  как
играет Олеша, - и бодрится и распрямляется!..
   Поет  и  вздыхает  волшебная  дудочка  пастушка  Олеши.  Даже  каменные
глыбуны, красные и пестрые, что лежат  на  отмели,  до  половины  в  воде,
лоснясь и отблескивая на солнце, - даже и они задвигались!..  Да  нет,  то
вовсе не камни, то Олешины коровы, от зноя залегшие в воду...
   Вдруг - что это? - косматая, злая морда конская сивая - этаких коней  и
не бывает у мужиков!  -  словно  бы  вынырнула  из  воды,  посреди  мутной
Клязьмы. Плывет конь, плывет! Напряженно вытянутая шея,  словно  бы  тонет
конь, - так всегда ведь плавают лошади. Ближе,  ближе...  и  вот,  закинув
передние копыта на обломившийся зеленый берег, и еще раз закинув,  обтекая
и лоснясь мокрою шерстью на солнце, встал на берегу сивый конь  и  храпнул
ноздрями, пробуя ветер...
   Пастушок отстранил от губ жалейку и, не выпуская ее из рук, приподнялся
и попятился подальше в кусты...
   Но тут от хвоста конского оторвался некий старик, весь мокрый, в черном
чепане, в шапке холмом, подпоясанный опояскою, и, хлюпая в сапогах  водою,
пошел на Олешу, что-то приговаривая на чужом языке...
   Олеша хотел встать да убежать, но было поздно: старик его заметил.
   Олеша признал в нем татарина. Насмотрелся он их! Вон тут, недалеко, над
Клязьмой, их целое стойбище.
   Что говорил ему кустобородый, редкоусый старик, того  Олеша  понять  ие
мог, но только видел, что он за дудочкрй его потянулся.
   - Да иди ты!.. - выкрикнул сердито Олеша и прижал свирель к груди.
   Морщинистое, темного  лоска  лицо  татарина  исказилось.  Он  выкрикнул
какое-то страшное  слово  -  должно  быть,  ругательное  -  и  кинулся  на
мальчугана, сгреб его за  русую  челку,  опрокинул  навзничь  на  траву  и
выхватил из рукава коротенький кривой нож.
   Кустобородое лицо закрыло перед Олешею небо. Зловонное  дыханье  обдало
его. Он крепко сжал дудочку в руке. "Сломаешь, а не отымешь!" -  мелькнуло
у него.
   Татарин за волосы запрокинул ему голову и ударил ножом в горло...
   Отворотив в сторону лицо от брызнувшей вверх струйки  и  прижмурившись,
татарин дорезал мальчика - привычно, как резал барашка в своем аиле.
   - Дза (хорошо)! - прохрипел он, подымаясь и отирая нож о полу стеганого
халата.
   Он крикнул гортанным голосом на ту сторону Клязьмы, взмахнул  рукой,  и
переправа татарской конницы началась.


   Карательное вторжение на земли  великого  князя  Владимирского,  Андрея
Ярославича, возглавлено было царевичем Чаганом. Этот  юноша  был  уже  тем
одним старше и  хана  Неврюя  и  хана  Алабуги,  что  он  являлся  как  бы
чрезвычайным  представителем  великого  хана  Менгу  при  Батые.  И   хотя
своевольничать в Золотой орде и в землях, подвластных Батыю, царевич Чаган
отнюдь не мог, ибо и сам великий хан страшился Батыя, тем не менее к слову
Чагана весьма прислушивались в Поволжском улусе.  И  царевич  бросил  свое
слово на ту  чашу  исполинских  колеблющихся  весов,  на  которой  стояло:
"Война".
   Чагана поддержал Берке. А что же Батый? А  Батый,  уже  умирающий,  чьи
силы его врач-теленгут поддерживал лишь приемами пантов  и  чей  последний
час отсрочивался лишь еженедельными кровопусканьями, - Батый  не  нашел  в
себе силы, да и  желанья,  воспротивиться  этому  карательному  нашествию.
Желанья же воспротивиться не нашел  он  потому,  что  и  его  ужаснуло  то
святотатственное -  на  глазах  у  всех  -  поруганье  священного  напитка
монголов, которому подвергнул его князь Андрей.
   Для хозяина Поволжского улуса, так же как для всех его нойонов, батырей
и наибов, стало ясно, что сей оскорбительный поступок  знаменует  собою  и
то,  что  князь  Владимиро-Суздальской  земли   не   страшится   неизбежно
долженствующей последовать за этим грозной кары.
   И старый Бату даже и пальцем не пошевельнул бы - проси его  на  коленях
хотя бы и сам Александр, - чтобы предотвратить нашествие.
   Поэтому-то Александр Ярославич, предвидевший все это, и кинулся с целым
обозом  слитков  серебра,  шелков,  диксмюндских  сукон,  и  собольих,   и
котиковых халатов для жен Сартака и присных его - туда, в донские степи, к
сыну Батыя.
   Сартак был христианин. Сартак был ему побратим. Наконец -  и  это  было
важнее всего, - сын Батыя главным образом на Александра и  рассчитывал  со
временем опереться, если только возникнет  кровавая  распря  между  ним  и
Берке из-за престола, который вот-вот  должен  был  опустеть.  Ради  этого
Сартак смотрел сквозь пальцы даже и на то обстоятельство,  что  Александр,
как доносили Сартаку тайные его соглядатаи,  смещает,  где  только  можно,
старых нерадивых воевод, наместников и волостелей и поставляет вместо  них
непременно кого-либо из своей ближайшей дружины, людей воинских.
   - Для чего ты это делаешь так, аньда?  -  укоризненно  спросил  однажды
Невского за чашей вина сын Батыя. - Вот дядя твой Святослав хочет  всадить
в мое сердце скорпиона подозрений против тебя.  Разве  воин  лучше  станет
собирать подати?..
   - О, аньда! - отвечал Невский. - Мои мышцы - это твои мышцы!
   И, многозначительно посмотрев в блеклое лицо Сартака, Невский  протянул
к нему золотую чашу, и они чокнулись.
   Да! Только Сартак мог спасти Владимирщину, только Сартак, если не успел
там непоправимо напакостить дядюшка  Святослав,  который  со  своим  сыном
Митей невылазно сидит в Донской  орде  вот  уже  почти  полгода,  всячески
домогаясь возврата ему Владимирского княжения.


   Князем правой руки у Чагана был хан Неврюй, князем  левой  руки  -  хан
Алабуга, авангард же, именуемый манглай, вел хан Укитья.
   Под ними было тридцать десятитысячников - темников, среди которых  были
такие, как Муричи, Архайхасар, Дегай, Хотань, Бортэ, Есуй,  Буту  из  рода
Наяки и Чжаммэ из рода Хорола!
   Ладони татарских батырей горели от неутоленного вожделенья  к  рукоятям
сабель, к персям русских пленниц, к русским соболям.
   "Не оставить в живых ни  единого  дышащего!  -  было  повеленье  Берке,
скрепленное печатью Чагана. - Жены и девицы русских, годные в жены, пойдут
в жены, годные в рабыни станут рабынями". Ибо так  сказал  в  своей  "Ясе"
Потрясатель земель и царств, оставивший после себя непроизносимое имя:  "В
чем наслажденье, в чем блаженство монгола?  Оно  в  том,  чтобы  наступить
пятою на горло возмутившихся и непокорных; заставить течь слезы по лицу  и
носу их; ездить на их тучных, приятно идущих иноходцах;  сделать  живот  и
пупок жен их постелью и подстилкою монгола; ласкать рукою, еще  теплой  от
крови и от внутренностей мужей и сыновей их, розовые щечки их  и  аленькие
губки их сосать".
   И этому завету Чингиза неукоснительно следовало многочисленное  полчище
Неврюя, Алабуги и Чагана, вторгшееся на Владимирщину.
   Армия татар делилась на две: на армию разгрома,  то  есть  ту,  которая
непосредственно воевала, и на  армию,  предназначенную  для  захвата,  для
угона рабов и для поисков продовольствия. И только после  выполнения  всех
этих задач вторгшимся возвещался приказ о поголовной резне  невооруженного
мужского населенья, причем надлежало пользоваться  одной  из  двух  мерок:
всех, кто дорос до оси тележной или превысил  ростом  рукоять  нагайки,  -
всех таковых повелевалось  истреблять.  Это  означало,  что  и  не  всякий
двухлетний мальчуган мог уцелеть от этой резни.
   В живых оставляли из мужчин только тех,  кто  отобран  был  на  угон  в
рабство, да еще ремесленников и искусников, да еще монахов, попов и вообще
церковных  людей.  Ибо  церковь  и  духовенство,  независимо  от  веры   -
христианской ли, или буддийской, магометанской, да и какой бы то ни  было,
- объявлены были "тархан" все тою же "Ясою" Чингиз-хана.
   Впрочем,  тарханный  ярлык  от  Батыя,  наряду  с  церковью,  имела   и
переславльская усадьба Невского - Берендеево.
   Это был подарок  Батыя  своему  любимцу.  Вручая  Александру  тарханную
грамоту - а произошло  это  вскоре  после  возвращения  обоих  братьев  из
Великой орды, два года тому назад, - Батый сказал со вздохом:
   - Я хотел бы тебя, Искандер, а  не  князя  Андрея  видеть  на  престоле
Владимирском. Но Менгу судил иначе - да будет имя его свято! - меня же  не
всегда слушают. Я уже стар! А  ты  ведь  знаешь,  что  верблюд,  когда  он
изранил горбы свои или стер пятки, - кому он нужен тогда?
   Невский стал его утешать.
   Однако, после  этой  мгновенной  слабости,  голова  Батыя  вновь  гордо
поднялась, и, гневно прихлопывая во время речи  одряблевшими  щеками,  как
хлопают паруса, утратившие ветер, старый хан произнес:
   - Ничего, Искандер, они еще боятся меня! Во всей казне моей ты и сам не
мог бы более для тебя ценный подарок выбрать,  чем  вот  этот  ярлык!  Кто
знает! - быть может, этот ничтожный свиток  выбеленной  телячьей  кожи,  с
моей печатью, он сохранит твою высокодостоиную жизнь от меча тех монголов,
которые захотят ее прервать. Отныне дом  твой  -  убежище  и  тархан!..  И
всякий, кто вступит под его кров, убережется от меча и аркана... Только не
вздумай собрать  туда  весь  народ  свой,  русских!..  -  добавил,  лукаво
усмехаясь, Батый. - А то ведь я знаю тебя!..
   Александр тоже улыбкой, но только печальной, ответил старому воителю.
   - Да, Бату, - отвечал он, - никто более, чем ты, не знает меня!..  И  я
впрямь не удержался бы от искушения укрыть в час  бедствия  и  весь  мирно
пашущий народ мой от истребительного меча и аркана под кров шатра моего...
Однако где же найти такой шатер?  Народ  русский  столь  многочислен,  что
разве только один шатер - небесный - способен вместить его!..
   Батый, восхищенный, приказал позвать  скорописца  и  предать  письменам
этот ответ Александра.
   - Эх, Искандер, Искандер!.. - произнес вслед за тем старик,  сокрушенно
качая головою.  -  Почему  ты  не  хочешь  сделаться  сыном  моим,  опорой
одряхлевшей руки моей и воистину братом сына моего, Сартака?  Он  слаб.  В
нем страшатся только моего имени. Ему хорошо с тобою и спокойно было бы!..
И я приложился бы  к  отцам  своим  успокоенный,  ибо  я  уже  видел  сон,
знаменующий близость смерти. Согласись, Искандер!..
   И, пользуясь тем, что они были только вдвоем в шатре Батыя, старый  хан
возобновил еще раз свое предложенье Невскому, чтобы он взял  себе  в  жены
монголку из дома Борджегинь, - то есть из того самого  дома,  из  которого
происходил Чингиз-хан, - помимо прочих жен и наложниц.
   Батый сделал при этом знак, чтобы Александр переместился к нему, вместе
со своей ковровой подушкой, поближе, чтобы удобно было шептать ему на ухо.
   Невский повиновался,  и  скоро  ухо  Александра,  обращенное  к  Батыю,
запылало от тех непристойных расхваливаний  разных  скрытых  достоинств  и
статей принцесс из дома Борджегинь, коими сопровождал  старый  сластолюбец
имя каждой принцессы.
   Александр краснел и молчал.
   - Что?.. Нет? И эта не нравится? - восклицал, изумленно отшатываясь  от
Александра и взглядывая на него, Батый. -  Но  чего  же  тогда  ты  ищешь,
Искандер? И каково твое сужденье о красоте женщины? Ну, тогда вот тебе еще
одна: Алтан-хатунь. Хочешь, я прикажу позвать ее: созерцая ее,  ты  будешь
таять, как масло!..
   И у старика у самого растаявшим маслом подергивались глаза. Вдобавок  к
монголкам Батый предлагал Невскому  еще  и  китаянок,  дочерей  последнего
китайского императора, удавившегося  в  своем  дворце  в  тот  миг,  когда
раздался топот монгольских воинов, ворвавшихся во дворец.
   - Эргунь-фуджинь! Дочь царя хинов,  -  закрывая  глаза  и  причмокивая,
говорил Батый. - Ее ножки подобны цветку белой лилии  и  столь  малы,  что
каждая вместится в след, оставленный копытцем козы. Э!..
   И  старик  тыкал  Александра  в  бок  отставленным  большим  пальцем  и
испытующе смотрел на него.
   Ответ Александра был прост.
   - Тебе благоугодно приказать мне говорить, - отвечал  он,  -  и  вот  я
говорю. Ты знаешь, что я женат. И вера народа моего запрещает иметь  более
одной жены. Не должен ли в первую очередь князь народа исполнять "Ясу"?
   Батый только засмеялся на это.
   - Твое суждение вызывает смех, - сказал  он.  -  Мы  не  заставим  тебя
отступать от веры отцов  твоих.  Я  не  понимаю  этого  сумасброда  Берке,
который хочет, чтобы все поклонялись одному Магомету. Веры все равны,  как
пальцы на руках, - учит "Яса". Пусть у тебя будут все  эти  жены.  Кто  же
мешает княгине твоей остаться главной супругой,  подобно  моей  Баракчине?
Согласись, Искандер!.. Ты знаешь, что мне - скоро умереть. Стало быть, мне
незачем допускать, чтобы ложь оседала на устах  моих,  готовых  сомкнуться
навеки! И вот я говорю тебе: после Священного  воителя,  блаженной  памяти
деда моего, кто способен пронести до океана  франков  его  девятибунчужное
знамя, кроме меня одного? Только - один: и это ты,  Искандер!  Я  не  знаю
государя и владетел