я, равного тебе! Берке -  старый  ишак!  Согласись,  о,
только согласись, Искандер!.. А тогда... - Тут Батый вдруг понизил голос и
чуть не в самое ухо Невского произнес: - А тогда мы прикажем  этому  Берке
умереть, не показывая своей крови.
   Помолчав немного, страшным и горьким смехом рассмеялся старый хан.
   - О-о, я знаю, Искандер, - протяжно произнес он,  -  что  едва  я  уйду
путем всей земли, как на другой же день Берке спровадит жизнь  сына  моего
Сартака. Это уж так!.. И ты это знаешь, Искандер!.. Менгу? Вот  эта  самая
рука вытесала им этого повелителя! Но и этот не умедлит,  в  благодарность
мне, отравить Сартака, едва я умру... Слепнущая старость многое, Искандер,
прозревает - увы! - слишком поздно!..  Нет!  Потомству  моему  не  владеть
наследием Джучи!.. Так слушай же, Искандер!..
   Тут глаза старого Бату засверкали, он  распрямился,  изветшавшая  мышца
его правой руки вновь обрела силу: он властно притянул голову Александра к
своей хрипло дышащей груди и сказал  ему  на  ухо  -  властным  и  как  бы
рыкающим шепотом:
   - Вот согласись только, - и пред курултаем всех князей и нойонов моих и
пред всеми благословенными ордами моими я отдам  тебе  в  жены  душу  души
моей, дочерь мою Мупулен!.. И перед всеми ими то будет знак, что  это  ты,
возлюбленный зять мой и нареченный сын, а не  кто  иной,  приемлешь  после
меня и улус мой. Ты возразишь: "А Сартак?" Он  знает  и  сам,  сколь  мало
способен он двинуть народ свой и подвластные ему народы  туда,  на  Запад,
чтобы довершить  пути  отца  своего.  Он  страшится  того  дня,  когда  он
осиротеет и его самого подымут на войлоке власти... После моей смерти  ты,
ставший моим зятем, дай ему хороший улус. И только. И это все,  в  чем  ты
должен поклясться мне! Я знаю: ты, даже и с врагами,  чужд  вероломству!..
Ты не захочешь искоренить на земле побеги  и  отпрыски  того,  кто  держал
тебя, князя покоренных племен, возле своего сердца и  столько  раз  спасал
тебя!.. Согласись, Искандер, согласись, - и тогда тебе предстоит совершить
на этой планете еще большее, чем совершил великий дед мой, чем совершил я:
ибо ты сольешь воедино два величайших и храбрейших народа - народ монгол и
народ Рус. И тогда - кто будет равен тебе во вселенной?! Сейчас ты получил
от меня тарханный ярлык для себя и для своих владений, и вот ты радуешься.
А тогда ты сам будешь, с  высоты  миродержавия,  раздавать  эти  тарханные
ярлыки царям и князьям - тем, что догадаются  вовремя  возложить  на  себя
пояс повиновенья!
   Так говорил Невскому старый Батый два года назад, вручая ему  тарханный
ярлык на Переславль-Залесский и на его личную усадьбу  -  Берендеево.  Вот
почему теперь, получив у Сартака, под Воронежем, известие  и  о  восстании
брата  против  Орды,  и  о  нашествии  татар  на  Владимирщину,  Александр
Ярославич во главе дружины своей мчался к себе в Переславль-Залесский, все
ж таки до известной степени спокойный за жизнь Андрея и Дубравки, так  же,
впрочем, как и за жизнь любого, кто успеет убежать от татар в пределы  его
переславльской вотчины, огражденной тарханным ярлыком самого Батыя.


   А меж тем миллион конских копыт уже грянул о земли  его  переславльской
вотчины!  Исполинские  клещи  татарской   армии   уже   сомкнулись   вкруг
Переславля-Залесского.
   ...Как только старый татарин,  зарезавший  пастушка  Олешу,  дал  своим
знак, - тотчас же, взмахом плетки хана  Укитьи,  авангард  был  двинут  на
переправу через Клязьму. Глядевшему издали показалось бы, что это  начался
многоверстный, необозримый,  черный  оползень  ее  берегов.  Стоял  только
глухой гул и  топот,  да  бултыханье,  да  плеск  воды:  лавина  азиатской
многоплеменной конницы сползала, и рушилась, и рушилась в Клязьму. А скоро
и плескать стало нечему: реки не стало, конь заполнил  ее,  конь  вытеснил
воду!..
   Крысы так в чумной год телами своими, переправляясь, заваливают реки!..
   Однако даже и при такой гущине и плотности хода,  когда  стремя  одного
всадника прочерчивало подчас кровавую борозду вдоль бока  лошади  другого,
переправа  совершалась  без   единого   взвизга   конского,   без   голоса
человеческого, без единого звяка.
   А было чему позвякать-побрякать на любом татарском воине! Сабля, лук  и
стрелы - в двух, а у иных и в трех колчанах, да предметы походного обихода
- в кожаном мешочке у пояса:  кремень,  кресало,  терпуг  -  подпилок  для
оттачиванья стрел, шило и дратва, игла и нитки, ситечко  для  процеживанья
грязной воды.
   В другом мешочке - непременный  для  монгольского  воина  запас:  сухой
овечий сыр, вяленая говядина и питьевая чашка.  А  у  седла,  под  кожаным
прикрылком, - также каждому воину обязательный топор.
   У копейщиков были копья с заостренными крюками для срыванья с седла.  И
еще целые тумены были  сплошь  вооружены  укрючинами  с  затяжною  петлею,
которая на всем скаку захлестывалась либо на шее вражеского всадника  -  и
тогда его, как бурею, срывало с  седла,  и,  поверженный,  хрипя  багровой
шеей, волочился он за копытами татарского коня,  -  либо  охлестывала  эта
петля шею лошади, и тогда всей тушей, на полном скаку, рухнет, несчастная,
оземь, губя всадника и подчас ломая себе шею.
   Были среди конной армии царевича Чагана и особые тысячи - поджигателей,
вооруженье которых  состояло  из  стрел  и  дротиков,  обмотанных  паклей,
смоченной нефтью. Подпалив стрелу или дротик, их  запускали  в  город,  и,
разбрызгивая огненные капли, дымя и пылая, раздуваемая  собственным  летом
своим, вонзалась огненная стрела в кровлю, в стреху да и во что бы  то  ни
было деревянное, и вспыхивали в осажденном граде тысячи пожаров.
   Все это воинское вооруженье, убранство, снаряд, обязательные для воина,
подлежали строгой проверке. И "Яса" Чингиз-хана повелевала предавать казни
рядового бойца, если ун-агаси  -  десятник  -  нашел  у  него  в  чем-либо
неисправность. Если же ун-агаси  просмотрел  или  спотворствовал,  то  его
самого предавал казни тот, кто стоял выше его, - гус-агаси, иначе  говоря,
сотский.
   Перед походом даже наивысшие военачальники - ханы и принцы крови  -  не
брезговали вызвать из рядов, перед строем,  заподозренного  почему-либо  в
неисправности воина и собственноручно залезть  в  его  вещевой  мешок  для
проверки. И горе было изобличенному в недостаче! Хотя  бы  кремня  или  же
иголки одной недоставало - все равно: торопливо и покорно  снимал  с  себя
перед фронтом  все  воинское  снаряженье  и  одеянье  провинившийся  воин,
целовал землю у ног своего ун-агаси и становился на колени.  Двое  сильных
воинов выходили из рядов и, захлестнув тетивою  лука  с  двух  сторон  шею
несчастного, тянули тетивную жилу в две стороны.
   А затем той же участи подвергался и начальник десятка.
   Ибо сказано в "Ясе":
   "Во время мира и среди народа своего ты должен быть подобен  смышленому
и молчаливому теленку, но во время войны будь как голодный сокол, который,
едва снимут с него колпачок, немедленно принимается за дело с криком".


   У передовых туменов - тех, кто был тараном армии, - ксни были  защищены
кожаными попонами и стальными  налобниками.  Латы  на  всадниках  были  из
полированных пластинок кожи, нанизанных ряд над рядом, подобно чешуе.  Как
чешуя на сгибаемой рыбе,  они  топорщились,  когда  монгол,  уклоняясь  от
сабельного удара, склонялся и припадал к шее лошади. И эта кожаная  чешуя,
вздыбясь, служила татарину не худшей, чем панцирь, защитой от удара  мечом
или саблей. А иные еще натирали перед битвой эту кожаную  чешую  салом,  и
тогда наконечник ударившего копья скользил. Однако и пластины из  стали  и
серебра, расчищенные до зеркального блеска, там и  сям  покрывали  доспехи
монголов  -  тех,  кто  побогаче.  Сверкали  на  солнце  стальные   шлемы,
наконечники, наручни, бляхи и пряжки.
   Воины же, плохо вооруженные, двигались сзади - дорезывать.
   Удушливый  запах  конского  пота,  мочи,  бараньих  полушубков,  кошмы,
кожаных доспехов, закисших ундырей с кумысом и нечистых, годами  не  мытых
человеческих тел вытеснил окрест Клязьмы и запах хвои и березняка, и запах
цветущей липы и свежескошенного сена.
   Как бы задыхаясь и вскинув к небу в скорбном бессилии белоснежные  руки
свои, стояли русские березки. "Да что же  это?  Да  докуда  же  это  будет
твориться вокруг нас? - словно бы кричали  безмолвно  они.  -  А  русские,
русские где же наши?!"
   В Духове затенькала деревянная колоколенка.  Царевич  Чаган  усмехнулся
замедленной улыбкой. Тугое, лоснящееся,  безбородое  и  безусое  лицо  его
слегка полуоборотилось, словно шея  была  тугоподвижной,  в  сторону  хана
Неврюя, который, тоже на коне, стоял по правую руку царевича.
   На обоих  ханах  были  золото-атласные  шубы  нараспашку,  несмотря  на
июльский зной, и усаженные драгоценными каменьями малахаи.
   Царевич так и не произнес того,  что  собирался  сказать  князю  правой
руки, - тот понял его без слов. И Чаган понял, что его поняли, и  не  стал
утруждать себя произнесением слова.
   Лицо старого хана, в  задубелых  морщинах,  на  которых,  словно  куски
седого лишайника, торчали клочки бороды, осклабилось.
   - Петуху, когда он мешает спать, перерезают горло!.. - проворчал Неврюй
и, подозвав мановеньем пальца  одного  из  нукеров,  послал  его  зарезать
звонаря.
   Теньканье колоколенки скоро оборвалось.
   И тогда Чаган произнес:
   - Этот ильбеги Андрей спит крепко!.. И не  от  колокола  ему  предстоит
проснуться!.. Мы захватим его врасплох. Как будто упадем  к  нему  в  юрту
через верхнее отверстие!.. Мудр Повелитель - не Александру дал он  великое
княженье! А этот Андрей - кроме как на соколиную охоту да на облаву, нет у
него других талантов!..
   И Неврюй подтвердил это, рассмеявшись со сдержанной угодливостью."
   - Дза! - сказал он. - Ложась спать, не отстегивай колчана!..
   Беседуя с царевичем, хан Неврюй не переставал  вглядываться  туда,  где
глыбились зелено-сизые ветлы, обозначавшие  причудливое  теченье  Клязьмы:
вся ответственность за  этот  карательный  поход,  а  не  только  за  одну
переправу, - он знал - лежала на нем.
   К счастью для хана, перевал через Клязьму сорокатысячного авангарда шел
беспрепятственно, без потерь. Броды и  мелкие  места  были  разведаны  еще
прошлым летом, да и сейчас двое услужливых русских: один  -  мостовщик,  а
другой  -  конский  лекарь,  собравшие  эти  сведения  о  переправах   под
Владимиром, были  тут,  на  месте,  в  распоряжении  оглаков,  кои  ведали
переправой, и всякое место, пригодное для таковой, было  заранее  означено
двумя рядами кольев, набитых в вязкое, илистое дно Клязьмы.
   Поэтому на сей раз татары  отказались  от  обычных  приемов  переправы.
Нечего говорить, что не было здесь ни тех плотов из камыша или из  бревен,
на коих переплывало по сто и более человек, ни огромных  округлых  кошелей
из непромокаемой кожи, наподобие лепехи, сложа в емкие недра которых  все,
что надлежало из воинского уряда, и усевшись поверх, полуголые монголы без
потерь переплывали даже и через Волгу. Плавучие эти кожаные вещевые  мешки
либо привязывались к хвосту плывущего коня, если речка была не  широка,  а
либо татарин огребался, сидя на нем, каким-либо греблом. На сей раз даже и
маленьких кожаных кошелей не виднелось у репицы конских хвостов, -  воины,
в полном боевом урядье, даже не слезали с  коней:  "Клязьма  -  разве  это
Аргунь?" Однако уже несколько человек поплатились жизнью за это  презренье
к реке: соскользнувши с мокрой лошадиной спины, они - или не умея плавать,
или задавленные неудержимым навалом коней  -  быстро  пошли  ко  дну.  Это
означало, что будет казнен, весь  десяток.  Учет  бойцов  у  монголов  был
поставлен  по  десятичному  счету,  так  что  нечего  было   и   помышлять
предводителю авангарда, хану Укитье,  скрыть  гибель  троих  утонувших  от
Неврюя, а тому - от царевича Чагана.
   Хан  Укитья,  всегда  как  бы  величественно-полусонный,  а  теперь   с
почерневшим от испуга лицом, несся на  своем  саврасом  коне  для  доклада
Неврюю.
   Встречные  конники,  завидя  Укитью,  загодя  соскакивали  с   лошадей,
становились обок его пути и, едва  только  хан  Укитья  равнялся  с  ними,
падали ничком, показуя, что они целуют прах, попираемый копытами его коня.
Но и самому хану  Укитье  надлежало  в  свею  очередь  целовать  прах  под
копытами коня своего начальства, к чему он и приступил поспешно, едва лишь
доехав до холмика, на коем стоял хан Неврюй.
   Этот надменно принял поклонение младшего, но так как выше  его  стоящий
царевич Чаган виден был на своем белом коне тут  же  неподалеку,  то  ему,
Неврюю, полагалось, ничего не отвечая младшему, подъехать к тому, кто  над
ним, и пасть ниц перед Чаганом. Неврюй так и сделал.
   Укитья же остановил коня поодаль.
   Грозное лицо Чагана обратилось к нему.
   - Приблизься, вестник беды! - произнес царевич.
   Хан Укитья, подламываясь в ногах, с  посиневшими  от  страха  губами  и
хрипло дыша, словно бы уже тетива затянулась на  его  шее,  приблизился  к
царевичу, бросив повод коня  одному  из  телохранителей,  и  рухнул  перед
Наганом на колени. При этом разноцветный свой шелковый пояс старик повесил
себе на шею, обозначая этим полное отдание себя на волю принца.
   И это смирило гнев Нагана. Он приказал  старому  полководцу  рассказать
подробно обо всех обстоятельствах, при которых утонули те трое.
   Укитья  начал  рассказ  -  рассказ,  даже  и  в  атот  миг  построенный
витиевато, наподобие некоей былины, и  Наган  стал  слушать  его  с  явным
наслажденьем,  словно  бы  импровизацию  певца  на  одном  из   придворных
торжеств.
   По рассказу Укитьи выходило, что во всем виноваты были те двое русских,
на чьей обязанности было разведать броды через  Клязьму  и  обозначить  их
справа и слева. Заостренные жерди, натыканные поперек речки, не  выдержали
на левом крыле напора переправлявшейся  конницы  и  упали.  Таким  образом
граница безопасного брода нарушилась, и вот трое потонули.
   Вскоре Акиндин Чернобай и Егор Чегодаш - мостовщик и коневой  лекарь  -
предстали перед Наганом.
   Чегодаш слегка поотстал, как младший,  и  остался  в  кустах,  а  купец
Чернобай  был  двумя  стрелоносцами  Подведен  к  самому  коню   царевича.
Мостовщик упал ниц и долго пребывал так - лбом в  землю,  отставя  грузный
зад в синих бархатных штанах. Налетевший ветер закинул ему на спину  подол
красной рубахи, обнажив полоску спины, однако Чернобай не  посмел  завести
за спину руку, чтобы  оправить  рубашку,  ибо  знал,  находясь  уже  целых
двенадцать лет в тайном услуженье татарам,  что  это  движенье  его  будет
сочтено знаком неуваженья, а быть может, даже и колдовством, а  потому  уж
лучше было оставаться недвижным.
   По знаку Чагана двое стрелоносцев подняли Акиндина Черновая на ноги.
   - Где ты был,  собака?  -  по-монгольски  спросил  царевич  трясущегося
купца.
   Всегда находящийся близ царевича толмач насторожил уши.  Однако  услуги
его не понадобились: русский купец, как, впрочем, и многие  Из  торговцев,
постоянно имевших дело с татарскими таможниками да и торговавших  в  самой
Орде, ответил ему по-монгольски. И это спасло ему жизнь.
   Чернобай стал объяснять, что не только рядом кольев, но еще и  веревкою
поперек Клязьмы обозначили они с кумом границы  брода.  Однако  батыри  из
молодечества нарочно свалили жерди  и  утопили  веревку,  наезжая  конями.
Оттого и стряслась беда. А коли виноват чем  -  казните.  Он  же,  Акиндин
Чернобай, служил и еще послужит.
   Чаган из-под опущенных ресниц тяжелым взглядом глядел  на  потное  лицо
Акиндина. Затем лениво поднял тяжелую плеть и ударил его плетью  по  лицу.
Багровый след тотчас же вспух наискосок жирной щеки купца. Акиндин вскинул
было руку - прихватить  щеку,  но  тотчас  же  и  отдернул.  Только  слеза
выкатилась из глаза. И это его смиренье тоже понравилось монголу.
   - Ступай, собака, - сказал он, и отвернулся, и стал смотреть в  сторону
переправы.
   Акиндин Чернобай побежал к той гривке леса, где отстал от него Чегодаш.
Колдун выступил к нему навстречу из-за кустов, за которыми стоял.
   - Ну что, кум? Как?.. - спросил он. - А я ведь  пошептал  тут  малость.
Чего дашь? - спросил он и по-озорному блеснул глазами.
   Ни слова не отвечая, купец сунул ему кулаком в  нос  так,  что  Чегодаш
чуть не свалился с ног и кровь закапала у него из ноздрей.
   Царевичу Чагану наскучило  смотреть  на  бесконечную  переправу,  и  он
отъехал, сопровождаемый медиком-теленгутом и  гадальщиком-ламою,  к  своим
шатрам, разбитым в березняке. Шатры были из ослепительно белого войлока  с
покрышкой из красного шелка. Их было семь. Один - самого царевича.  Другой
- для стражи. Пять остальных кибиток - для жен с  их  прислугой.  В  одной
помещалась главная супруга царевича - Кунчин; в другой - другая супруга  -
Абга-хатунь, в третьей - третья - Ходань; в четвертой - четвертая,  бывшая
дочерью  китайского  императора,  -  Эргунь-фуджинь;  пятая  кибитка  была
предназначена для Дубравки.


   Бедная Дубравка и не подозревала, что для  нее  уж  и  кибитка  готова!
Переодетая княжичем, с косичками, подобранными тщательно  под  круглую,  с
золото-парчовым верхом и собольей опушкой, шапку, сидя в  седле  по-мужски
на золотисто-гнедом  иноходце,  великая  княгиня  Владимирская,  стремя  в
стремя со своим супругом, взирала  с  холма  боровой  опушки  на  движенье
татар.
   Князь Андрей, уже недосягаемый для праздного и суетного, сидел на своем
кабардинском аргамаке - сером, в яблоках, - одетый в серебряную  кольчугу,
поверх которой накинут был алый короткий плащ.
   Князь был еще без шлема; лицо его казалось багровым. Время  от  времени
чувство  непередаваемого  ужаса  опахивало  его,  и  князь   боялся,   что
окружавшие его воеводы, дружинники да и сама Дубравка знают об этом.
   Однако же немалый навык походов и битв под водительством брата  помогал
ему и сейчас быть или по крайней мере казаться на высоте своего положенья.
Главное же было в том, что на него  взирали  сейчас  тысячи  людей  с  тем
беззаветным упованьем, с каким воины взирают на вождя перед битвой.
   Тогда у полководца, пускай до того и несмелого, вдруг вырастают крылья.
   Так было и с братом Невского. Как бы в некоем  приливе  полководческого
ясновиденья, Андрей Ярославич спокойным, решительным голосом, которого  не
узнавал  сам,  отдавал  последние  распоряженья  перед  битвой.  И  старый
отцовский  воевода  Жидислав  -  красивый,  струйчатобородый,   горбоносый
старик, высившийся конь о конь  с  князем,  почтительно  и  со  все  более
возрастающим  доверием  принимал  эти  распоряжения  Андрея,   с   немалым
удивленьем убеждаясь, что даже он, Жидислав, ничего бы не смог  в  них  ни
отменить, ни исправить.
   И, чувствуя это, Андрей Ярославич все более укреплялся и успокаивался.
   Нашествие  полчищ  Неврюя  было  своевременно  узнано  князем  Андреем.
Донесли ему и похвальбу ордынского принца: "В котлах мы увариваем наиболее
непокорных!"
   Андрей, когда ему  стало  известно  об  этом  от  захваченного  в  плен
татарского разведчика, только рассмеялся и отвечал во всеуслышанье:
   - А у нас так говорят, у русских: "Не хвались подпоясавшись, а  хвались
распоясавшись!.."
   Радостный, приглушенный смех,  понесшийся  по  рядам  дружины,  показал
князю, до чего же вовремя упало на  сердце  воинов  это  удалое  слово.  И
Андрей Ярославич добавил еще громче, еще удалее:
   - Слышите,  богатыри?  В  котлах  нас  грозится  уварить  поганая  рожа
татарская!.. Навыкли баранину свою  варить!..  Ничего,  сами  мясом  своим
поганым котла отведаете сегодня!
   Ответом был грозный, рокочущий гул, далеко отдавшийся  в  темном  бору,
где укрыт был княжеский большой полк Андрея.
   Андрей Ярославич понимал, что сила татар - в  коннице  и  что  слабость
наша - в нехватке этой конницы. Он видел, что сила наша - в пехоте.
   Он так и сказал большим воеводам своим на полевом военном совете:
   - Пехота -