в тот миг на берегах Клязьмы?!
   Тщетной оказалась подмога, брошенная ханом Укитьей в прожорливую  пасть
боя! Разящая сила удара, которую несли в  себе  эти  свежие  десять  тысяч
конников, низринувшиеся с покатостей  татарского  берега  Клязьмы,  быстро
погрязла в том многоязычно вопящем месиве, в которое были обращены  ударом
русских полков тумены, скопившиеся за Клязьмой.
   Только сила могла остановить силу!
   Хан Укитья, презрительно сопя,  чуть  расщелив  свои  заплывшие  глаза,
таким напутствием сопроводил оглана, ведущего новый тумен.
   - Хабул! - прохрипел он. - Я знал отца твоего!..
   В ответ юный богатырь монгол, в  черном  бешмете,  в  парчовой  круглой
шапке с собольей оторочкой, трижды поцеловал землю у копыт коня,  на  коем
восседал хан Укитья.
   Затем встал, коснулся лба и груди - и замер.
   Укитья знал, что этот  прославленный  богатырь  был  куда  знатнее  его
самого!
   Однако на войне первая доблесть  батыря  не  есть  ли  повиновенье?!  И
царевич обязан повиноваться сотнику, если  только  волей  вышестоящего  он
поставлен под его начало!
   И хан Укитья, не повернув даже и головы в сторону Хабул-хана, просипел:
   - Хабул! Тебе дан лучший из моих туменов. Уничтожь  этих  разношерстных
собак, которые оборотили хребет свой  перед  русскими!  Убивай  беспощадно
этих трусливых, как верблюды, людей из народа Хойтэ  и  всех  прочих,  ибо
сегодня бегством своим они опачкали имя монгола. Монгол - значит смелый!..
   Снова легкое наклоненье головы и прикосновенье руки ко  лбу  и  области
сердца.
   Лицо Укитьи - подобное лицу каменной  бабы  -  отеплилось  улыбкой.  Он
повернулся к богатырю:
   - На тебе нет панциря, да и голова  не  прикрыта...  Я  вижу,  ты  этих
русских не очень-то испугался!..
   Молодой хан отвечал почтительно, но сурово:
   - Отец мой был сыном Сунтой-багадура.
   - Ступай!
   И, еще раз поклонясь начальнику, Хабул-хан быстро отошел, всунул ногу в
стремя, которое держал один из его нукеров, и поскакал.


   Теперь Дубравке казалось, что пестрая толща саранчи, уже  слипшаяся  от
крови в кучи, как бы сгребается ладонью некоего великана,  и  трудится,  и
трудится в Клязьму.
   "Господи! - думалось Дубравке. - Да неужели не сон все это?! Бьем, бьем
этих татар!.. Бегут, проклятые!.. Отец, посмотри!" -  как  бы  всей  душою
крикнула она в этот миг туда, на Карпаты.
   И впервые за все время их безрадостного супружества Дубравка  взглянула
на Андрея, вся потеплев душою.
   "А тот?.. Ну что же... сам свой жребий избрал!.. Уж очень  осторожен...
Ну и сиди в своем Новгороде: за болотами не тронут!.."
   Так думалось дочери Даниила, супруге великого князя Владимирского.
   Андрей Ярославич почти уже и не опускался больше в седло, а так и стоял
в стременах, весь вытянувшись, неотрывно вглядываясь в поле боя.
   - Ах, славно, ах, славно!.. Ну и радуют князя! - возбужденно  восклицал
он, кидая оком то на  воеводу  Жидислава,  то  на  Дубравку,  а  то  и  на
кого-либо из рядовых дружинников - своих главохранителей.
   Воеводе большого полка, Жидиславу Андреевичу, по правде сказать, сейчас
совсем было не до того, чтобы отвечать на восторженные восклицанья  своего
ратного питомца, - к суровому старцу то и дело прискакивали на  взмыленных
конях дружинники-вестоносцы и вновь неслись от  него,  приняв  приказанье;
однако нельзя ж было и не отвечать: князь!
   Старый  воевода  прочесал  перстами  волнистые  струйки  седой  бороды,
улыбнулся и так отозвался князю:
   - Да! Уж наш народ теперь не сдержать: дорвалися до татарина,  что  бык
до барды!..
   Князь рассмеялся.
   - А? Дубрава?.. - сказал  он  и  ласково  потрепал  поверх  перчатки  с
раструбом маленькую руку княгини.
   Глаза Дубравки увлажнились.
   Дозорный, сидевший на дереве, тоже не выдержал.
   - Наши гонят!.. - диким голосом закричал он.
   Воевода Жидислав поднял голову и сказал не очень, впрочем, строго:
   - Кузьма, ты чего это? Али тебя для того посадили, чтобы орать?
   Но уж  и  с  другого  и  с  третьего  дерева  неслись  радостные  крики
рассаженных там  стрелков.  Некоторые  улюлюкали  вслед  татарам,  кричали
охотничьи кличи, хохотали и ударяли ладонями о голенища сапог.
   Андрей Ярославич со вздохом облегченья опустился наконец в седло.
   - Клянусь Христом-богом и  его  пришествием!  -  крикнул  он  и  поднял
десницу  в  панцирной  перчатке.  -  Бегут,  проклятые!..  Татары,  татары
бегут!..
   Бежали! И это не было притворным бегством с целью завлечь противника  и
навести его на засаду,  чего  опасались  вначале  и  Андрей  Ярославич,  и
воевода Жидислав. Куда там: трупами гатили Клязьму!..  И  по  зыбкой  этой
гати,  еще  хрипящей,  живой,  хлюпающей  под  копытами  русской   погони,
метнулись было с разлету на  тот  берег,  на  татарский,  десятка  два-три
русских всадников, но так и канули там бесследно. И не то  чтобы  порубили
их, сразили копьем или стрелою, а попросту замяли и затоптали, даже  и  не
успев распознать в них врагов, так же, как топтали и месили друг друга.
   И, увидав это, Андрей  Ярославич  велел  дать  ратной  трубою  звонкий,
далеко слышный приказ: собираться каждой сотне под свое знамя!
   И в это самое время, прямо в лоб мятущимся и бегущим татарам, и  ударил
новый тумен - тумен хана Хабула, задачей которого было остановить  бегство
и затем, гоня впереди себя завороченных, вновь ударить на русских.
   Две  конно-людские,   неудержимо   несущиеся   со   склонов   прямо   в
противоположные  стороны,  многосоттысячепудовые  тучи   озверелого   мяса
схлестнулись на самой середине реки!.. Да уж какая  там  река!..  Реки  не
было - был огромный, на версты,  мокрый  ров,  заваленный,  загроможденный
конскими и человеческими телами. И запруженная Клязьма выдала воды свои на
низменные берега...
   Молодой  хан  Хабул  отдал  приказ  рубить  беглецов  беспощадно.  Были
особенные причины на то: среди отступавших  только  ничтожная  часть  были
монголы; все же остальное полчище было сборною  конницею  -  свыше  сорока
покоренных татарами народов.
   Кого только тут не  было!  Были  и  китаи,  и  найманы,  и  саланги,  и
каракитаи, сиречь черные китаи, и ойрат, и гуйюр, и сумонгол, и кергис,  и
мадьяры, и туркоманы, и сарацины, и парроситы, и  мордва,  и  черемись,  и
поволжские булгары, хазары, персы и самогеды, и народ Хойтэ, и  множество,
множество других.
   Вот почему и  отдал  приказ  хан  Хабул  врубаться  в  бегущее  полчище
беспощадно. И этим необдуманным повеленьем своим он и загубил едва  ли  не
весь свой тумен, лучший из  туменов  Неврюя!  Остановить  накоротке  почти
двадцатитысячное конное, но уже сбившееся в мятущийся табун разноплеменное
войско, охваченное  паникой,  было  столь  же  невозможно,  как  задержать
ладонями лавину.
   Впадший в неистовство, истощивший силы передовых своих тысяч и  утратив
управленье над ними, так как их захлестнуло обезумевшим  навалом  бегущих,
хан Хабул выхватил саблю и сам кинулся  вместе  с  телохранителями  в  эту
схватку, пролагая широкую кровавую  просеку  на  левый  берег  Клязьмы  по
скользкой гати из лошадиных и человеческих тел...
   Выскакав  на  твердую  землю,  хан  остановил  коня  и   пронзительным,
гортанным голосом крикнул:
   - Монголы! Враг перед вами!..
   Это был клич Чингиз-хана.
   Навстречу Хабулу вынесся на вороном коне огромного роста, в кольчуге  и
в шлеме, русский сотник Позвизд.
   Завидя хана Хабула, он испустил во всю свою могучую глотку  страшный  и
как бы прожорливый крик.
   Диким, визгливым гиком ответствовал русскому витязю богатырь-хан.
   Русские закричали своему:
   - Позвизд! Эй, эй!.. Позвизд Акимыч, оберегись!..
   Перемахивая через груды убитых, через туши павших коней,  мчались  друг
на друга, во всю мочь, кони того и другого: вороной - у русского великана,
серый - у татарина...
   Сшиблись!
   Вопль боли и ужаса исторгся из груди русских воинов.
   Гортанным, глумливым алалаканьем ответили им татары.
   Копьем, древко которого было и не  охватить  руке  простого  смертного,
татарский богатырь расщепил одним ударом седло  и  опрокинул  и  лошадь  и
всадника.
   И прежде чем новгородец, оглушенный паденьем, успел подняться с  земли,
хан Хабул зарубил его насмерть. Телохранители хана втоптали поверженного в
землю.
   Юный хан резко поворотил коня  вправо.  Пробившиеся  на  русский  берег
Клязьмы тысячи ринулись вслед  за  ним,  обтекая  еще  не  успевших  вновь
построиться русских.
   В то же время другое  конное  полчище,  под  предводительством  другого
батыря, подвластного Хабул-хану, ринулось влево - окружая русский стан.
   Хабул-хан, замедлив тяжелый  скок  своего  богатырского  коня,  как  бы
очерчивая хищный круг окрест русского войска, неторопливо высматривал себе
новую жертву.
   И тогда-то из-под знамени новгородских гончаров  -  золотая  кринка  на
голубом поле, а над нею золотой посох посадника  -  отделился  всадник  на
буром коне.
   Это был старшина  новгородского  гончарного  цеха  -  Александр-Милонег
Рогович. Желтые кудри его  были  прикрыты  стальным  островерхим  шишаком,
кольчуга со стальными пластинами на груди.
   Ловко и подсадисто сидел  гончар  Рогович.  Хватким,  горящим  оком  из
больших глазниц удлиненного юного лица смотрел он на татарина.
   На правой руке у него, на широкой тесьме, свисал чекан - востроносый, с
чуть загнутым клювом, стальной молоток, крепко насаженный и заклепанный на
красном недлинном черене, с отделкой золотом и слоновой костью.
   Татарин крикнул ему по-монгольски  какое-то  оскорбленье,  которого  не
понял гончар, но в ответ на которое долгий хохот стоял среди нукеров хана.
   И татары и новгородцы, близ  стоявшие,  не  смели  ничем  посягнуть  на
священное издревле право единоборства.
   Пустив серого жеребца своего на тяжелый скок,  татарин  уже  наладил  к
удару свое огромное, будто жердь, копье.
   Рогович разобрал на левую руку  поводья,  а  правой  подобрал  висевший
сбоку свой чекан-клювец и наладил как следует широкую тесьму,  на  которой
висел этот чекан на кисти его правой руки.
   "Ну, держись, Александрушка, ребята твои, новгородцы, смотрят на  тебя!
Не положи сраму на город, на братчину!" - не то подумал, не то пробормотал
он, прилаживаясь отпрянуть конем от ниспровергающего удара копья.
   Но за мгновенье пред сшибкой  Хабул  выбросил  в  сторону  левую  руку,
затем, как ножницы, раздвинул  и  сдвинул  пальцы,  а  из  правой  выронил
копье...
   "Это - на руку мне!" - подумал обманутый этим движеньем Рогович.
   И в тот же миг скользкая волосяная петля длинной татарской укрючины,  в
кою пору вложенной в  правую  руку  Хабула  подскакавшим,  по  его  знаку,
стрелоносцем, взвилась над головой гончара.
   "Ну...  пропал!..  В  сороме  -  смерть!"  -  весь  похолодав,  подумал
Александр Рогович. И уж не дума, не хитрость защитила его,  а  само  тело,
что в страшный миг - быстрее стрелы, умнее ума - дугою примкнуло ко  гриве
лошади. И петля миновала новгородца! Только хлестнув  его  по  спине,  она
сорвалась в  сторону.  И  в  сторону  же  отпрянул  конем  татарин,  чтобы
укрючиной сдернуть с седла своего противника.
   "Ну, теперь ты - мой!" - сквозь зубы вырвалось у гончара Александра. Он
стремительно повернул коня вслед татарину и, нагнав его, привстал во  весь
рост на стременах и  грянул  острым  клювом  чекана  в  голову  татарского
богатыря и пробил насквозь череп; рванув к себе рукоять чекана, он  свалил
убитого под копыта коней.


   Андрей Ярославич, Дубравка, воевода Жидислав и все, кто стоял с ними, с
возрастающей  тревогой  взирали  на  обширный  уклон  луговины,  перебитой
пролесками, где сызнова установилась та - отсюда  казавшаяся  недвижной  -
толчея рукопашного боя, разрешить которую в ту или в  другую  сторону  мог
только  новый  удар,  только  свежий  нахлын  ратных  сил!  Они   казались
неисчерпаемы там, на другом берегу Клязьмы, у татар, и почти  нечего  было
бросить отсюда, от русской стороны. Засадный полк? Но  не  на  то  он  был
рассчитан. В крайнем случае, если расчет сорвется, то уж тогда ринуть этот
полк - две тысячи конных, пятьсот пехоты, - где-то близко смертного  часу.
А сейчас, а сейчас что?
   Опытный в битвах Андрей Ярославич не хуже,  чем  большой  воевода  его,
понимал, как много значит в бою разгон победы, как важно и  для  воинов  и
для полководца не утратить этого  разгона,  не  дать  ему  задохнуться.  И
Андрей Ярославич один, не спросясь воеводы, принял отчаянное решенье.
   Уж видно было, что, окруженные со всех сторон, сбитые  в  ощетинившийся
сталью огромный ком, русские полки, сотни и обрывки полков тают, как глыба
льда, ввергнутая в котел кипящей смолы.
   Андрей  Ярославич  знаком  руки  подозвал  к  себе   сотника   Гаврилу,
начальника   великокняжеской   дружинной   охраны.   Гаврило-сотский   был
широкоплечий мужик-подстарок, с  благообразно  умасленною  черной  большою
головою, белым и румяным лицом и черной отсвечивающей бородой.
   Он был в  стальной,  с  козырьком,  блистающей  шапкемисюрке  округлого
верха,  застегнутой  под  подбородком,  и  в  доброй,   светлой   кольчуге
новгородского дела.
   - Строить моих! - приказал Ярославич.
   - Вот добро! - прогудел сотник, открывая в большой улыбке белые зубы. -
А то закисли!..
   Князь отпустил его.
   Сотник  стремительно  повернулся  и  тяжелым  бегом,  круша   валежник,
устремился к полянке, где  возле  своих  заседланных  коней,  не  отпуская
повода из  рук,  стояла,  ожидая  своего  часу,  великокняжеская  охранная
дружина в триста человек.
   Князь в сопровожденье Дубравки подъехал к ним,  уже  к  выстроенным,  в
седлах, и остановил своего, в яблоках, аргамака перед самым челом дружины.
Ни одному из трехсот не было больше девятнадцати лет!
   Все они были копейщиками.  Островерхие  и  у  всех  одинакие,  стальные
гладкие шишаки их блистали на солнце. Сталь слегка розовела,  принимая  на
себя отсветы от острого, алого, словно язычок пламени, сафьянного еловца -
флажка, который реял на шлеме у каждого.
   Ничья еще не капнула слеза - кроме материнской - на этот шелк,  на  эти
доспехи! Князь  Андрей  Ярославич,  готовясь  восстать  на  Орду,  нарочно
подобрал эту дружину из неженатых.  "Меньше  слез  будет,  меньше  дум  да
оглядки,  -  говорил  он  ближайшим  своим  советникам.  -  Слезы  женские
пострашнее, чем ржа, для доспехов булатных!.."
   Если бы княгиню Дубравку, в ее мужском кольчужном одеянье и в  стальном
шишаке, поставить к ним в строй, то великая княгиня Владимирская ничуть бы
не выделялась среди них.
   Дубравка, зардевшись, сказала что-то  на  ухо  своему  супругу,  слегка
наклонившись с седла в его сторону. Андрей  одобрительно  кивнул  головой.
Вслед за тем, по  его  приказу,  юный  знаменосец-хорунжий  приблизился  к
Дубравке на рослом белом коне - ибо у всей первой сотни лошади были  белые
-  и,  спрыгнув  с  коня,  преднес  княгине   хоругвь   дружины:   золотой
вздыбившийся барс Ярославичей на голубом поле.
   Княгиня  приняла  на  ладонь  край  голубого  знамени  и   благоговейно
приложила его к своим устам.
   С глубокой отцовской жалостью взирал великий князь на  юные  лица  этих
богатырей. И вдруг почувствовал, что не сказать ему без слез того  заранее
приготовленного напутственного, перед сраженьем, слова, с которым он хотел
обратиться к ним, к этим мальчикам-витязям.
   И вместо задуманной речи одно только и мог сказать князь Андрей.
   - Что ж, ребятки мои, - молвил он попросту, - вам, витязям русским, что
я говорить стану?! А меня впереди себя увидите!..
   - Я сам поведу их! - обратился он к сотнику, указуя ему его  место,  по
правую руку от себя, и выхватил блеснувшую под солнцем саблю.
   И каждый из этих трехсот почувствовал себя ростом вровень с деревьями и
понял, что немедля надо  кричать  душу  сотрясающим  рыком  и  нестись  на
крыльях беды, разить поганых остроперым  копьем,  валить  их  наземь,  под
копыта своего коня.
   Князь Андрей провел перед собою, выпуская  из  леса  на  луговину,  две
первые сотни - на белых и на вороных конях,  а  когда  поравнялась  с  ним
третья - на серых, он тронул своего аргамака, дабы стать  во  главе  этого
отряда.
   Вдруг он почувствовал,  как  две  сильные  руки  осадили  его  скакуна,
схватив под уздцы. Тут же он увидал, что воевода  большого  полка,  старик
Жидислав, поспешно несется ему наперерез, простирает к нему руки и  что-то
кричит.
   Догадавшись, что это его, князя Андрея, хотят задержать,  отвратить  от
принятого им ратного решенья, Андрей вспыхнул от гнева. Да разве  в  жилах
его струится не та же  самая  кровь,  что  у  брата  Александра,  -  кровь
Боголюбского  Андрея,  кровь  Всеволода  Великого?!  Да  разве  кто-нибудь
дерзнул бы брату Александру этак вот, рукою  дружинника,  осадить  боевого
коня?
   - Прочь! - заорал он. - Прочь!..
   Он в бешенстве  кольнул  коня  шпорою.  Но  оба  могучих  телохранителя
повисли  на  удилах,  и  конь  заплясал,  храпя.  Они   обдавались   потом
смертельного ужаса, творя святотатство немыслимого в бою ослушанья  самому
великому князю, верховному военачальнику. Однако так приказал  им  воевода
большого полка, и если от княжого гнева  мог  еще  заступить  воевода,  то
ничего не смог бы поделать  и  князь,  если  б  они  оскорбили  ослушаньем
воеводу Жидислава! Не из таких был старик, чтобы прощать!..
   В это время и сам Жидислав подскакал едва не вплотную и, сметнувшись  с
коня, умоляя, простер обе руки князю:
   - Князь!.. Не гневися!.. Обезглавить нас хочешь?! На погибель идешь!..
   - А они? - гневно воскликнул Андрей и взмахнул рукою  в  сторону  юных,
чья уже и последняя сотня вытягивалась из леса.
   - То - мое место! - отвечал  воевода  и,  с  невероятною  для  его  лет
быстротою, снова очутился в седле и бросил коня вслед исчезавшей  из  леса
дружине.
   - Стой, старик! - крикнул ему вдогонку князь Андрей. - Где твое  место?
Я полки тебе вверил!.. А ты!..
   И, не договорив, князь с такой силою вонзил шпоры,  что  его  серый,  в
яблоках, рванулся вперед, опрокинув державших его телохранителей.
   Воевода Жидислав,  скорбно  покачав  головою,  посмотрел  вслед  князю,
который мчался стремительно из леса, не успевая  отстранять  ветви  дерев,
хлеставшие по его лицу. Сумрачно сведя брови, старый воевода направил коня
под великокняжеский стяг на опушке бора, откуда руководил он полками, куда
стекались к нему донесения со всех концов боя.
   Однако новое испытанье ждало его  сегодня  со  стороны  великокняжеской
четы: княгиня Дубравка, в сопровождении двух дружинников,  мчалась  вослед
супругу.
   - Княгиня!.. Умилосердись!  -  только  и  воскликнул  старый  Жидислав,
увидев Дубравку.
   - Я - туда: чтобы видеть! - сказала она, слегка потрясая  головою,  все
еще не привыкнув, что на ней шлем, а не венец золотых косичек.
   - Коли  так,  то  добро,  княгиня!  -  несколько  успокоенный,  отвечал
Жидислав. - Только молюся к тебе: не выдавайся из леса! Хорошо будет видно
и так. Не ударили бы поганые, усмотрев тебя!
   И на всякий случай воевода отрядил  еще  двух  своих  телохранителей  -
оберегать княгиню и ни в коем  случае  не  позволять  ей  выезжать  из-под
сосен.
   Тем временем Андрей Ярославич успел догнать  своих  "бессмертных",  как
называл он порою этих юношей, и теперь мчался впереди всех трех сотен, что
на белых, на вороных и на серых конях, держа саблю еще поперек гривы коня,
слыша позади себя дружный топот конского скока.
   Как любила его в этот миг Дубравка! Как любовалась им!
   "Матерь божия, смилуйся над нами! - молилась  она  в  своем  сердце.  -
Обереги, сохрани его! Буду любить его, буду беречь его, буду слушаться!.."
   Ей легко можно было проследить путь Андрея: реял алый  княжеский  плащ,
сверкали драгоценные каменья золоченого шлема - ерихонки.
   Но и оттуда, с того берега Клязьмы, тоже уже заприметили князя.
   Хан  Укитья,  моргая  изъеденными  трахомой   веками,   вглядывался   в