-  и  они  уже  не  по-русски,  но  по-немецки
ответят!.. Ох, Дубрава... когда бы ты была на Чудском в ту битву  ледовую,
где полегло их - рыцарей рижских, а еще больше - кнехтов  -  столько,  что
лед подплыл кровью!.. Когда бы ты видела,  как  страшна  эта  их  железная
свинья, которою они прошибаются!
   - Я была там!.. Я и  в  Невской  битве  была!..  -  тихим  восклицаньем
вырвалось у Дубравки. Очи ее были широко разверсты, уста чуть полуоткрыты.
Она дышала часто и жарко.
   Невский посмотрел на нее и, казалось, понял, что означали эти ее слова.
   - Этим рылом и изроют они  напрочь  весь  корень  наш  духовный!..  Вот
почему немцы страшнее  татар!..  Вот  как  мыслить  должен  князь  великий
Владимирский. К тому направляй  его,  ежели  ты  хочешь,  чтобы  имя  твое
благословляла Земля наша!.. И когда так будете творить вместе  с  Андреем,
то бог с ним, и с престолом Владимирским. Знаю, шепотники  нашептывают  на
меня Андрею. Но я поклянусь, чем хочешь: что даже и под детьми  вашими,  -
при этих словах Дубравка вспыхнула, - даже и под детьми  вашими  не  будут
дети мои искать престола Владимирского. Я заклятие в том  на  сынов  своих
положу. Но... только ежели так, ежели по сему пути ходить станете!..
   Лицо Александра пылало. Ей чудилось, что от него, от лица  этого,  бьют
лучи. Она вся трепетала.
   - Итак, запомни! - грозно заключил Александр. - Татары - это  успеется.
Немцы - страшнее. Орда не вечна. Батый - при смерти. Но папа рымский... он
и седьмое колено переживет!..


   Они говорили и не могли наговориться! Если  бы  сейчас  песочные  часы,
подаренные Невскому Ели-Чуцаем, были здесь,  рядом,  он  раздробил  бы  их
хрупкое стекло: только бы не видеть, что не перестало течь время!..
   Дубравка обещала Александру, что отныне все, что он прикажет ей внушать
Андрею, она будет внушать ему - всей своей волею, всей своею властью, всем
своим разуменьем.
   - Все буду делать, что велишь!..
   Дубравка вздохнула: ей показалось, что в  этот  миг  она  отступила  от
своего отца, от клятвы своей, данной там, на Карпатах, перед разлукой.
   - В час добрый! - сказал Александр. - Худому не наставлю тебя... Скажи,
он тебя любит? - вдруг спросил Невский.
   Тяжкое борение чувств - мука гордости, стыд перед деверем да и  многое,
многое, чего не возьмет и самое слово, изобразилось на ее лице.
   - Любит, - ответила она, потупляясь. - Я его не  люблю...  -  домолвила
она и отвернулась.
   Ветер плеснул волною о берег.  Закачалась  большая  сосна  на  песчаном
бугре, выступившая перед опушкою  бора,  будто  богатырь-полководец  перед
колеблющимся строем войска.
   Шлепаясь о землю,  посыпались  еловые  шишки,  сбитые  ветром.  Собака,
ушибленная ими, вскинулась и заворчала. Стало свежеть. Уже слышался кипень
и шелест заворачиваемой  ветром  наизнанку  листвы  берез.  Словно  тысяча
зеркальных осколков, сверкал на солнце маслянистый лист. Куда-то  сыпались
и сыпались нескончаемо, а все никак не могли оторваться от  ветки  еще  не
столь большие листья осины, издавая тот еле слышимый  шелест-звон,  слушая
который невольно вспоминаешь пересыпанье тонких серебряных новгородок  или
же арабских диргемов рукою скряги-лихоимца.
   Александр решительно поднялся.
   - Скоро дождь будет, - произнес он. - Пожалуй, пойдем, Дубравка.
   Он протянул ей руки.
   Она вскочила, едва докоснувшись его руки и не успев накинуть  на  плечи
свой алый плащ поверх белого платья. На какую-то долю мгновенья  о  мрамор
его могучей груди сквозь тонкое полотно  скользнули  тяжелые  вершинки  ее
грудей. Никогда удары копий и стрел, хотевших добыть его  сердце,  ринутых
рукою богатырей, не производили такого душевного  и  телесного  сотрясенья
всей его крови и нервов, как вот это мгновенное прикосновенье.
   Дубравка стояла спиною к воде, на самом обрыве, и ему неизбежно было ее
поддержать, ибо, коснувшись его, она слегка отшатнулась. Его ладони  легли
ей на плечи. И она снова приникла к нему. Она была вся как бы в ознобе.
   Будто кто-то внезапно  дернул  незримой  рукой  незримую  веревку  -  и
огромное колокол-сердце ударило и раз  и  другой,  готовое  проломить  ему
грудь.
   Поцелуй их был отраден и неизбежен. Так земля, растрескавшаяся от жары,
хочет пить.
   Как ребенка, поднял он ее на руки.
   Внизу  расстилалось  озеро.  А  там,  вверху,   далеко   над   берегом,
снегоблистающие   купы   облаков    громоздились,    плыли,    непрестанно
преображаясь. И одно  из  них,  белое,  светонапоенное,  высилось,  словно
Синай.
   "Господи! - подумалось Александру каким-то внутренним  воплем  тоски  и
отчаяния. - Да ведь с такою бы на руках и на этот Синай,  как  на  холмик,
взошел бы!.."
   Но увы - то не его, то не его, - то братнино было! И, как бы  с  кровью
отдирая ее от своей огромной души, он бережно поставил ее, жену брата,  на
землю.
   - Пойдем, Дубравка... нас ждут... - сказал он.


   Березовый сок чудесно помогал Дубравке. Но уже стало  почти  невозможно
его добывать: сок весь теперь  уходил  на  выгонку  листвы,  на  утолщение
ствола - стояла уж половина мая. И Андрею и  Александру  приходилось  иной
раз подолгу выискивать  подходящую  березку  где-нибудь  в  сыром,  темном
овражке, где еще, местами, прятался посеревший, словно бы заяц  в  разгаре
своей перешерстки, крупнозернистый, заледенелый снег.
   Один от другого братья тщательно скрывали каждый свою березку.
   За вечерним их  чаем,  который  любила  разливать  сама  Дубравка,  это
соревнование  двух  братьев  из-за  березок  служило  предметом   взаимных
поддразниваний и шуток. То один, то другой из них наклонялся к Дубравке  и
так, чтобы соперниц не мог расслышать его, сообщал  ей,  где,  под  какими
березками,  в  каких  оврагах  расставил  он  свои  туески.  И   старались
подслушать один другого, и много смеялись.
   Это были счастливейшие мгновенья,  быть  может,  в  жизни  всех  троих!
Александр,  который  желал,  чтобы  юная  гостья  его  как  можно   скорее
поправилась, всячески старался, чтобы ото всего, что  ее  окружало,  веяло
беззаботной радостью и покоем.  Да  ему  и  самому  необходим  был  отдых,
особенно после прошлогоднего воспаленья легких, которое едва не унесло его
в могилу и от которого с таким трудом спас его доктор Абрагам, выпустив  у
него из вены целую тарелку крови.
   Глубокое затишье  установилось  и  в  делах  державных,  и  это  весьма
способствовало отдыху.
   Усилиями Александра отношения с ханами вошли как бы  в  некое  русло  с
довольно устойчивыми берегами. Невский умело и тайно растравлял  ненависть
между Сартаком - сыном Батыя, и Берке - братом его. Батыя уже  водили  под
руку, он сильно волочил ноги, стал косноязычен и очень редко вмешивался  в
дела Золотоордынского улуса. Сановники только делали  вид,  что  слушаются
его. Все, что было могущественного или же алкающего власти среди вельмож и
князей улуса Джучи, раскалывалось  на  два  враждебных  стана:  донской  -
сторонников Сартака, ибо царевич кочевал на Дону и там была его ставка,  и
другой стан - сторонников Берке,  который  все  больше  и  больше  забирал
власть в Поволжском улусе в свои изголодавшиеся по власти, когтистые руки,
по мере того как дряхлел его брат.
   И, соответственно расстановке  сил  в  самой  Орде,  разбились  на  два
враждебных стана и князья подвластных русских  уделов:  одни  возили  дары
преимущественно Сартаку, другие -  преимущественно  Берке.  Батый  получал
меньше всех.
   Невский поддерживал  Сартака.  Они  были  с  ним  побратимы.  Сартак  и
верховная ханша его - оба были православные. У них даже была своя походная
церковь, свой поп. Все это не могло  не  сближать  Невского  с  царевичем.
Однако не мог же не видеть Ярославич, что старший сын Батыя не удался, что
он скудоумен, хлипок здоровьем, что если затеется  у  него,  после  смерти
великого родителя, борьба с дядей Берке за златоордынский престол, то сыну
Батыя едва ли царствовать, хотя сейчас, при жизни отца, слово Сартака, его
пайцзы, тамги и дефтери были знаками как бы самого Батыя и никто  не  смел
им противиться, даже всесильный Берке.
   Находясь в дружбе с Сартаком, Александр в то же время всячески  ублажал
и Берке, одаряя всех жен, и дочерей его, и советников - всех этих муфтиев,
казн, мударрисов и шейхов, ибо  брат  Батыя  был  яростный  магометанин  и
только ожидал смерти брата, чтобы обратить в магометанство все подвластные
ему народы - и прежде всего свой собственный.
   Так  или  иначе,  между  Александром  и   ханом   Берке,   неприязненно
косившимися друг на друга, был тот "соломенный" мир, в сторону которого он
советовал только что и Дубравке направлять своего Андрея и который был, по
глубокому убеждению Невского, куда лучше "железной драки" с татарами -  по
крайней мере сейчас.
   Так обстояли дела на востоке.
   На юге же еще не отбушевала против монголов Грузия, и в  своем  орлином
гнезде, среди скал, ставших скользкими от татарской  крови,  еще  держался
непреклонный Джакели.
   Дальше - к западу - император греческий, Иоанн Ватаци,  -  хитрее,  чем
лис, терпеливее, чем китаец, и дальнозоркий,  как  ястреб,  -  не  упускал
случая, сидя в своей провинциальной  Никее,  теснить  латынян-рыцарей  все
дальше и дальше - к Дарданеллам, к Босфору, ожидая  только  благоприятного
стечения  планет,  дабы  и  совсем  вышвырнуть   немцев   и   франков   из
Константинополя, где удерживались они уже через силу, непрестанно взывая к
папе, после погрома, учиненного им болгарами.
   В Сербии Урош,  государь  отважный,  законодатель  мудрый,  полководец,
опрокинувший самого Субедея, да и хозяин рачительный своей земли, куда уже
и Людовик и Фридрих стали засылать в науку ученых рудознатцев - учиться  у
сербов добывать железо, золото, серебро и  медь,  -  этот  Урош  со  своей
стороны  тоже  рвался  с  севера  к  Босфору,  в  Константинополь.  Только
недоставало сил: с тылу наседали венгры, от моря -  итальянцы,  с  другого
боку - болгары, забывшие заветы великих своих правителей - Асеней. И  вот,
пишет в своем  письме  отец  Дубравки,  Данило  Романович,  что,  дескать,
молился к нему государь сербский Урош о союзе, о  помощи  против  венгров,
ибо нависают они над Сербией с тыла и сковывают лучшие силы Уроша.  Однако
далеко озирающий с Карпат своих,  поглядывающий  и  сам  на  Босфор  и  на
Константинополь, отец Дубравки так ни с чем и  отпустил  послов  сербского
государя. Пишет Данило: нельзя, дескать, ему пойти против  Бэлы  -  вечный
мир у него подписан и союз с королем венгерским, да и сватами  стали:  Лев
Данилович, брат Дубравки, женат на дочери короля Бэлы.
   На севере, в Германии, дела  для  Руси  складываются  благоприятно.  Не
успел умереть Гогенштауфен, как вся Германия, подобно  бочке,  раздираемой
забродившим  медом,  трещит  -  и  вот-вот  рассыплется  на  клепки.   Уже
вздыбились немецкие города. Иной бургомистр уж самого императора нового ни
во что не ставит: захочет - отворит ворота, захочет -  нет.  Да,  впрочем,
их, этих  императоров,  много  стало  в  Германии:  в  Вормсе  -  один,  в
Страсбурге - другой, в Майнце - третий. Чуть ли не каждый  богатый  рыцарь
мнит себя завтрашним  императором.  Самозваные  Фридрихи  размножились.  А
народ - в  смятенье.  Кнехты  сбиваются  в  шайки  -  дерут  встречного  и
поперечного... Притихла и Рига: мира доискивается  магистр  со  Псковом  и
Новгородом. Еще бы, на одних попах латынских далеко не уедешь! А кнехтов и
рыцарей из "фатерланда" - их теперь и пшеничным  калачом  не  заманишь  на
орденскую службу: им и в отечестве хватает добычи! А сунешься  на  Русь  -
тут, того и  гляди,  новгородец  -  даром  что,  торговая  косточка!  -  а
разъярить его, так живо голову топором отвалит! А на Литву сунешься  -  то
как  раз  литовец  тебя  в  панцире  на  костре  зажарит,  словно  кабана!
Поослабели гладиферы - меченосители! Ну что ж,  нашим  легче!  Вот  только
Миндовг сомнителен! Правда, ручается Данило Романович в письме своем,  что
с Миндовгом у него теперь вечный союз и родство двойное: Миндовговну взяли
за  брата  Дубравки,  да  и  сам  Данило  оженился  на  литвинке  -  Юрате
Дзендзелло. А в ней, дескать, Миндовг и  души  не  чает:  пуще  дочери!  А
молодому Даниловичу уже  и  княжение  выделил.  "У  них,  -  пишет  Данило
Романович, - у литовцев, родствосвойство - дело святое и нерушимое".  "Ну,
дай-то бог! А я бы и родству-свойству не вверялся: зане - Миндовг!.."
   Так  думалось  Александру,  так  беседовали  они  втроем  за  вечерними
чаепитьями.
   За последнюю сотню лет для державы  вряд  ли  один-другой  набрался  бы
подобный тихий годочек! Недаром  же  летописец  -  пономарь  в  Новгороде,
Тимофей, - обозначил текущий, 1251 год, а от сотворения мира - 6759, такою
записью:
   "6759. Мирно быстъ". И ничего более!
   Столь же краткою записью как бы откликнулся ему летописец ростовский:
   "6759. Ничто же быстъ".
   И наконец:
   "6759. Тишина быстъ", - вывел киноварью  высокопоставленный  летописец,
сам митрополит Кирилл - Галича, Киева и всея Руси.


   Тишина была и в сердце Дубравки. Положа руки на  раскрытую  на  коленях
книгу, молодая княгиня созерцала бирюзовую гладь озера с парусами  на  ней
недвижными, словно  бы  сложившие  крылья  белые  мотыльки,  и  думала  об
Александре.
   Сейчас он придет. Еще не слыша его шагов, она узнает о его  приближении
по той обрадованной настороженности, с которою начнет посматривать Волк  в
сторону леса, а потом на нее - жалобно и  просяще:  собака  уже  не  смела
теперь без ее разрешения кинуться  навстречу  Александру!  В  первый  раз,
когда пес кинулся, оставя ее, навстречу своему хозяину, хозяин ударил  его
прутом.
   - Туда! К ней!.. - И показал рукою в сторону, где сидела Дубравка.
   И этого урока разумному  псу  оказалось  достаточно.  Теперь,  издалека
заслыша Александра, он только радостно, но и жалобно  повизгивал,  колотил
хвостом о землю и взглядывал на Дубравку: отпусти, мол! И она,  немножечко
помучив Волка, отпускала его.
   Словно камень, пущенный из пращи, перелетал пес  через  всю  лужайку  и
исчезал в лесу. Возвращался же он чинно и строго, счастливый, идя на  шаг,
на два впереди хозяина, и, доведя его до Дубравки, вновь ложился на  своем
месте, под кусток, настораживая шатерчики острых ушей. И теперь горе  было
тому, кто из чужих вздумал бы ступить на поляну...
   Сейчас придет Александр... "Ну что, княгиня, - скажет он еще со средины
полянки  своим  просторным,  большим  голосом,  -  небось   уморили   тебя
жаждою?.." - Он  покажет  ей  бережно  предносимый  на  ладони  берестовый
туесок, не больше стакана. И они оба опять изопьют из  него.  Он  -  после
нее. Как Тристан Корнуолский и Изольда Златокудрая: "Он - после нее, - они
осушили  кубок  с  рубиновым  вином,  настоянным   на   травах:   напиток,
порождающий любовь - любовь,  доколе  земля-матерь  не  постелет  им  свою
вечную постель!" - произнесла нараспев по-французски Дубравка,  и  закрыла
глаза, и, закинув руки за затылок, потянулась блаженно, и подставила  свое
лицо солнцу. А солнце уже грело  все  больше  и  больше:  словно  бы  отец
подошел неслышно и положил  ей  на  плечи  свои  большие,  теплые  руки...
"Господи! Когда же увижу я отца своего? - подумалось Дубравке, и сердце ее
заныло. - Наказывала тетке  Олене,  отъезжавшей  в  Галич,  чтобы  сказала
государю-отцу, что тоскует его донька: пусть приедет хоть на часок! Писала
в письме,  звала.  Но  Александр  говорит,  что  сейчас  Данило  Романович
воздержится  от   приезда   во   Владимир:   не   надо   дразнить   татар!
Кирилла-владыку прислал, и даже это с трудом перенесли в Орде. Ладно,  что
еще старик Батый жив, попридержал Орду".
   Вспомнив  об  отце,  Дубравка  почувствовала,  как  покраснела.  "Разве
укроется от отца? - мелькнуло у нее в душе. - Нет,  пусть  лучше  пока  не
приезжает!.. А сейчас придет  он,  Александр!  -  подумалось  ей  вновь  с
каким-то блаженным и озорным ужасом. - Придет проститься,  быть  может,  в
последний, в последний раз!.. Хочет ехать  в  Орду,  к  Сартаку...  Царица
небесная, сохрани же ты мне его!.. Сохрани!.."
   Дубравка открыла глаза и, сжав руки, молитвенно  глянула  на  белокурые
облака. Рычанье собаки  заставило  ее  обернуться.  "Это  он,  Александр!"
Дубравка затаила дыханье, и плечи ее  дрогнули  от  предвкушения  счастья.
Однако как странно сегодня ведет себя Волк! Пес не только не  обрадовался,
- напротив,  жесткая,  волчья  шерсть  его  встала  дыбом,  он  вскочил  и
насторожился в сторону леса, готовый кинуться на того, кто вот-вот  должен
был выйти из леса.
   На поляну вышел Андрей. В его руке был маленький  туесок.  Быть  может,
никогда еще душа Дубравки  не  испытывала  столь  горького  разочарованья!
Княгиня нахмурилась. Ничего не подозревая, Андрей приветственно простер  к
жене свободную от туеска правую руку. Волк ощерился и зарычал.
   Князь остановился.
   - Уйми ты его, княгиня! - раздраженно произнес он.
   Дубравка прикрикнула на пса. Однако на сей раз  ее  властный  голос  не
оказал воздействия на Волка: по-прежнему  рыча  и  словно  бы  в  каком-то
щетинном ошейнике - так поднялась у него шерсть! - пес медленно  подступал
к непрошеному пришельцу.
   Гнев собаки заставил Дубравку вскочить на ноги.
   - На место!.. Туда!.. -  крикнула  она  звонко,  указывая  на  куст.  И
подчинившийся нехотя Волк  побрел,  озираясь  на  Андрея,  однако  улегся,
должно быть "на всякий случай", ближе к Дубравке, чем лежал до того.
   - Однако же и сторож у тебя, - сказал, покачивая головою, Андрей, -  не
подступись!
   Он подошел к Дубравке и протянул ей туесок с березовым соком.
   - Саша не придет, - сказал он, - там мужики к нему  пришли:  землемерца
требуют, межника... Велел мне проведать тебя, отнести сок...
   Дубравка протянула  руку  за  туеском,  но  то  ли  Андрей  поторопился
выпустить из своей руки, то ли она замедлила принять,  но  только  туесок,
полный соку, выскользнул и упал на землю. Сок разлился.
   - Княгиня!.. - укоризненно воскликнул Андрей.  -  Да  ведь  это  теперь
дороже кипрского! Ведь ты знаешь, березы больше не дают сока...
   - Ах, не помогает он мне,  этот  ваш  березовый  сок!  -  с  досадливой
морщинкой на лбу отвечала Дубравка.
   - Но ведь ты же сама говорила, что помогает, и очень!
   - Не хотела обижать Александра, - ответила она, обрывая разговор.
   - Да, кстати, - сказал Андрей Ярославич, - Александр велел тебя  звать:
может быть, поедем верхом, все трое? Он уже  приказал  для  тебя  оседлать
Геру.
   - Скажи ему, что я никуда не поеду!  -  жестко  отвечала  она.  -  Хочу
побыть здесь одна. У меня голова болит. Господи! - со слезами  раздраженья
воскликнула она. - Даже и здесь не дают покоя!
   Сказав это, Дубравка отвернулась от мужа и быстро пошла  вдоль  берега.
Андрей растерянно посмотрел ей вслед и затем двинулся было  к  тому  месту
под березой, где сидела она, чтобы взять и понести за ней коврик, плащик и
книгу. Грозное рычанье остановило его: это Волк предупреждал: "Не тронь! А
то будет плохо!"
   - Экая чертова собака!  -  проворчал  князь  и,  вздохнув,  повернул  в
сторону леса.
   Волк ринулся догонять свою госпожу.


   А тот, кого так страстно и столь тщетно ожидала она,  -  Александр,  он
уже и шел было  к  ней,  однако,  не  пройдя  половины  приозерного  леса,
остановился и повернул обратно к дворцу.
   Это произошло так.
   Александр подходил к мостику  через  Трубеж,  возле  впадения  речки  в
озеро. Отрадно  было  дышать  запахом  водорослей,  остановившись  в  тени
переплетавшихся между собою ветел, бузины и черемухи.
   Где-то текал и  закатывался  серебряною  горошиною  соловей.  Александр
вслушался: "Где-то здесь!.." Ступая осторожно, он  приблизился,  раздвигая
бережно ветви, и  увидел  неожиданно  в  кустах  и  самого  певуна:  серая
кругленькая птичка, забывшаяся в  звуке,  как  бы  изнемогавшая  от  него.
Александр, опасаясь, что спугнет соловья, ост