вать, брать  резы  -  брать  лихву,
отдавать деньги  под  проценты  (древнерусск.)].  Награбленные  куны  свои
отдавал в рост. А лихвы брал и по два, и по три реза.
   Не  только  смерды,  ремесленники,  но  и  сынки   боярские   и   купцы
незадачливые бились в паутине мизгиря.
   Проиграется боярчонок в зернь, пропьется или девки, женки повытрясут  у
него калиту - к кому бежать? К Чернобаю.
   Погорел купец, разбойники товары пограбили  или  худой  оборот  сделал,
сплошал - кому поклонишься? Чернобаю!..
   Многим душам чловеческим, кои в пагубу впали,  словно  бы  единственный
мост на берег спасенья, показывалась эта ссуда от Чернобая. Но то не  мост
был - то была липкая, да и нераздираемая паутина...
   Не уплатил в срок - иди к нему в закупы, а  то  и  в  полные,  обельные
холопы. Случалось, что, поработив простолюдье через  эти  проклятые  резы,
купец перепродавал православных на невольничьих рынках - то в Суроже, то в
Самарканде, а то и в Сарае ордынском.
   Тут и сам князь был бессилен: тут уже по всей  "правде"  сотворено,  по
Ярославлей, - придраться не к чему. А без купца как существовать князю?  -
все равно как без пахаря!.. И богател, богател Чернобай...
   Невский, далеко опередив дружину и свиту свою,  близился  к  городу.  В
расчеты князя входило въехать на сей раз во Владимир без обычной  народной
встречи: великим князем сидел Андрей, да и не  хотелось  татар  будоражить
торжественным въездом.
   Еще издали,  с  коня,  Александру  Ярославичу  стало  видно,  что  мост
неисправен.
   "Распустил, распустил их Андрей! - хмурясь,  подумал  Невский.  -  Чего
тиун мостовой смотрит? Мост же как раз супротив дворца! Нет,  этак  он  не
покняжит  долго!..  Мимоходный",  -  вспомнилось  ему  сквозь  досаду   то
язвительное  прозванье,  которое  успели  дать  владимирцы  князю   Андрею
Ярославичу, едва он с год прокняжил у них. Правда,  в  той  кличке  сильно
сказалось и раздраженье  владимирцев,  наступившее  сразу,  как  только  в
прошлом году из Великой орды  стольным  князем  Владимирским  вернулся  не
старший Ярославич - Александр, а младший - Андрей.
   Правда, между самими братьями это дело было заранее решенное. Александр
знал, что ему лучше быть в Новгороде: и от Орды  подальше,  да  и  вовремя
было бы кому грозной рукой осадить в Прибалтике и немцев и шведов.
   Андрей же над гробом родителя клялся: и на великом княжении будучи,  во
всем слушаться старшего брата, и целовал в том крест.
   Однако же Александру и с  берегов  Волхова  видно  было,  что  небрежет
делами Андрей. Бесхитростное, но и беспечнобуйное сердце!..
   "Мимоходный", - с досадою повторял про себя Невский, въезжая на зияющий
пробоинами, зыбящийся мост. Пришлось вести коня под уздцы.
   Тотчас вспомнилось, что этим именно мостом со дня на день должны  будут
въехать во Владимир и княжна Дубравка, и митрополит Кирилл...
   ...Мостовой поперечный затвор был опущен.  Никого  не  было.  Александр
Ярославич огляделся.
   А меж тем в это время внизу, под плотиною, происходило вот что. Завидев
хотя и одинокого, без свиты, однако, несомненно знатного всадника, а затем
вскоре и признав Невского, - ибо  столько  раз  глазел  на  него,  уцепясь
где-либо за конек теремной крыши или с дерева,  -  Гринька  ринулся  сломя
голову вниз, к хозяину, сидевшему над своими удочками, - ринулся так,  что
едва не сшиб Чернобая в воду.
   - Дяденька... Акиндин... отворяй!.. - задыхаясь, выкрикнул он.
   - Ох ты, лешак проклятый! - рыкнул купец. - Ты мне рыбу всю распугал!..
   Он грузно привстал, ухватясь за плечо мальчугана, да ему же, бедняге, и
сунул кулаком в лицо.
   Гринька дернул головою, всхлипнул  и  облился  кровью.  Кричать  он  не
закричал: ему же хуже будет, у  него  еще  хватило  соображенья  отступить
подальше, чтобы не обкапать кровью песок близ хозяина. Он отступил к  воде
и склонился над речкой. Вода побурела.
   Чернобай неторопливо охлопал штаны, поправил поясок  длинной  чесучовой
рубахи и сцапал руку мальчугана, разжимая ее: выручки в ней не  оказалось.
Хозяин рассвирепел.
   Но едва он раскрыл  рот  для  ругани,  как  с  моста  послышался  треск
ломаемой жерди и над самой  головою  купца  со  свистом  прорезала  воздух
огромная жердь мостового затвора, сорванная в гневе князем Александром,  и
плеснула в Клязьму, раздав во все стороны брызги.
   Купца схлестнуло водою.
   Чернобай с  грозно-невнятным  ревом:  "А-а!  А-а!"  кинулся  вверх,  на
плотину.
   Невский был уже на коне.
   Не видя всадника в лицо, остервеневший Чернобай  дорвался  до  стремени
Александра и рванул к себе стремянной ремень.
   Рванул - и  тотчас  же  оцепенел,  увидев  лицо  князя.  Долгие  навыки
прожитой в пресмыкании жизни мигом подсказали его рукам  другое  движенье:
он уже не стремя схватил, а якобы обнял ногу Александра.
   - Князь!.. Олександр Ярославич!.. Прости... обознался!..  -  забормотал
он, елозя  и  прижимаясь  потной,  красной  рожей  к  запыленному  сафьяну
княжеского сапога.
   Александр молчал.
   Ощутив  щекою  легкое  движенье  ноги  Александра  -  как  бы  движенье
освободиться, - Чернобай выпустил из своих  объятий  сапог  князя  и  отер
лицо.
   - Подойди! - приказал Невский.
   Этот голос, который  многие  знали,  голос,  ничуть  не  поднятый,  но,
однако, как бы  тысячепудною  глыбой  раздавливающий  всякую  мыслишку  не
повиноваться, заставил купца подскочить к самой гриве и стать  пред  очами
князя.
   Обрубистые  пальцы  Чернобая  засуетились,  оправляя  тканый  поясок  и
чесучовую длинную рубаху.
   - Что же ты, голубок,  мосты  городские  столь  бесчинно  содержишь?  -
спросил Александр Ярославич, чуть додав в голос холодку.
   - Я... я... - начал было, заикаясь, Акиндин и  вдруг  ощутил  с  трудом
переносимый позыв на низ.
   Александр указал ему глазами на изъяны моста:
   - Проломы в мосту... Тебя что, губить народ здесь поставили?! А?
   Голос князя все нарастал.
   Чернобай, все еще не в силах совладать со своим  языком,  бормотал  все
одно и то же:
   - Сваи, князь... сваи не везут... сваи...
   - Сваи?! - вдруг налег на него  всем  голосом  Александр.  -  Паршивец!
Дармоед! Да ежели завтра же все не будет, как  должно...  я  тебя  самого,
утроба, по самые уши в землю вобью... как сваю...
   Невский слегка покачнул  над  передней  лукою  седла  крепко  стиснутым
кулаком, и  Чернобаю,  снова  до  самой  кишки  похолодевшему  от  страха,
подумалось, что, пожалуй, _этого_ князя кулак и  впрямь  способен  вогнать
его в землю, как сваю.
   Лицо у купца еще больше побагровело. Губы  стали  синими.  Он  храпнул.
Оторвал пуговицы воротника, и в тот же миг густыми темными  каплями  кровь
закапала у него из ноздрей на грудь рубахи...
   Не глядя больше в  его  сторону,  Ярославич  позвал  к  себе  мальчика.
Гринька уже успел унять кровь из расшибленного носа,  заткнув  обе  ноздри
кусками тут же сорванного лопуха. Он выскочил из-под берега. Вид  его  был
жалок и забавен.
   Невский улыбнулся.
   - Ты чей? - спросил мальчика Александр.
   - Настасьин, - глухо, ибо мешали лопухи, отвечал мальчуган.
   Невский изумился:
   - Да как же так, Настасьин? Этакого и не  бывает!..  Отца  у  тебя  как
звали?
   - Отца не было.
   - Ну, знаешь!.. - И Невский поостерегся  расспрашивать  далее  об  этом
обстоятельстве. - А звать тебя Григорий?
   - Гринька.
   - А сколько тебе лет?
   Мальчуган не понял.
   Тогда Невский переспросил иначе:
   - По которой весне?
   - По десятой.
   - А я думал, тебе лет семь, от силы - восемь. Что ж ты так лениво  рос?
Да и худой какой!..
   Гринька молчал.
   - Ну, вот что, Григорий, - проговорил князь, - а воевать ты любишь?
   - Люблю.
   - А умеешь?
   - Умею.
   Лицо мальчугана повеселело.
   - Это хорошо, - продолжал Невский, рассматривая его. -  Только  знаешь:
кто воевать умеет, тот так ладит, чтобы не у него из носу кровь капала,  а
у другого!..
   Мальчик покраснел.
   - Дак ведь он - хозяин... - смущенно и угрюмо ответил он.
   Невский, улыбаясь, передразнил его:
   - Вот то-то и беда, что хозяин!.. Доброму ты здесь не научишься. Ко мне
пойдешь, Настасьин?.. - добродушногрозным голосом спросил он.
   - К тебе пойду!..
   - Да ты что же - знаешь меня?
   - Знаю.
   - Ну, а кто я?
   Лицо мальчугана расплылось в блаженной улыбке.
   - Ты - Невшкой.
   Ярославич расхохотался.
   - Ах ты, опенок! - воскликнул он, довольный ответом мальчугана. И вдруг
решительно приказал: - А ну садись!
   Вздрогнув от внезапности, Гринька спросил растерянно:
   - Куда - садись?
   - Куда? Да на коня, за седло! А ну, дай помогу...
   И Александр Ярославич протянул было вниз левую  руку.  Однако  опоздал.
Быстрее, чем белка на ствол ели,  Настасьин,  слегка  только  ухватясь  за
голенище княжого сапога, мигом очутился на лошади, за спиной князя.
   - Удержишься? - спросил вполоборота Невский.
   Но  у  того  уж  и  голосишко  перехватило,   и   отвечал   он   только
утвердительным нечленораздельным мыком.
   Александр тронул коня.
   Когда уже прогремел под копытами мост и всадник был  далеко,  Чернобай,
стоявший с расстегнутым воротом и запрокинутой головой, дабы унять  кровь,
распрямился, обтер  усы  ладонью  и,  сбрасывая  с  нее  брызги  крови,  с
неистовой злобой глянул вслед Александру.
   - Ужо сочтемся за кровушку! - прогундел Чернобай. - Доведет бог и твоей
крови, княжеской, повыцедить!..


   Великий  князь  Владимирский,  Андрей  Ярославич,  стоял  на  солнышке,
посреди  огромного  псарного  двора,  весьма   добротно   обстроенного   и
бревенчатыми, и кирпичными, и глинобитными, известью беленными сараями.
   Это был еще молодой человек, не достигший и тридцати. Снеговой  белизны
сорочка, с распахнутым на смуглой крепкой груди воротом  и  с  засученными
выше локтей рукавами, заправленная под синие узорные шаровары, с  легкими,
лимонного цвета сапожками, - весь наряд этот еще больше молодил князя.  От
его тщательно выбритого, за исключением небольших  черных  вислых  усиков,
смуглого и резко очерченного лица веяло удалью и  стремительностью.  Князь
был коротко острижен.
   Андрей Ярославич  неистовствовал.  Перед  ним  навытяжку  стоял  старик
ловчий, без шапки, прижав ее к бедру. Старый хитряга  старался  изобразить
на своем лице и страх, и полное пониманье сыпавшихся на  него  укоризн,  и
готовность исправиться. Однако и  преувеличенно  выпрямленная  осанка  его
согбенного годами тела, и вся постановка его плешивой тыквообразной головы
в легкой оторочке белых, еще не побитых временем волос, и особое выражение
выцветших,  с  кровавыми  жилками,  стариковских  глаз,  и,  наконец,   та
торжественность,  с  которой  покоилась  на  персях  его  белая,  большая,
рассоховатая борода, - все это указывало, что смиренье вынужденное.
   - Присваривать собаку надо голодную! - орал князь.
   Ловчий даже и не оправдывался.
   - Проступился, княже, прости. Впредь поостерегусь, -  повторял  он  уж,
должно быть, и ему самому надоевшие слова.
   И эта вынужденная покорность нравилась князю. Гнев его остывал.
   - "Проступился"! - передразнил Андрей. - А ты  кто?  Ты  -  ловчий!  Ты
запись в тетради должен вести, когда бережена сука, и с каким кобелем  она
бережена, и когда щенцов пометала...
   Ловчий всякий раз подтверждал правоту замечаний князя.
   Однако великий князь Владимирский сегодня  что-то  долго  не  унимался.
Глаза его хватко обегали весь обширный двор. Они останавливались на миг то
на лице стремянного, то на лице кого-нибудь из доезжачих или псарей, а  то
на которойлибо из борзых или гончих, которых множество, гнездовьями,  -  и
лающих и молчащих - стояло,  расхаживало  или  лежало  по  всему  псарному
двору.
   Андрей Ярославич гордился тем, что у себя на псарном дворе он и сам был
как добрый ловчий: разбуди его в  ночь,  в  полночь  -  князь  всегда  мог
назвать всех своих борзых, гончих, а также сказать, сколь  у  него  числом
кобелей и сук и каких они шерстей, осеней и кличек.
   Да и сокольничий путь знал он отлично.
   Лютой радостью пламенел он, когда любимый кречет его  раздирал  напрочь
пронзительно плачущего зайца или, метнутый с соколка хозяйской руки,  едва
сымут с него клобучок, взвивался свечою на высоченную высоту и оттуда враз
бил громоздко летящую цаплю. Случалось, он ударял ее столь сильно, что вся
утроба этой немалой птицы оказывалась распластана, словно ножом,  и  кишки
повисали на кустах.
   Любимейшею утехою князя была охота с беркутом - на сайгу, на лисицу, на
волка, на оленя, на диких лошадей.
   Восторгом наполняла его душу страшная и хваткая емь беркута -  большого
камского орла. Одной ногой вкогтится волку в башку,  другою  -  в  пах,  и
тотчас же черева волчьи кровавые из зверя вон.
   А коню дикому вкогтится в глаза, ослепит его, и мечись  сколько  хочешь
слепоокий,  кровью  заливаемый  копытный  зверь,  мечись,  падай   наземь,
катайся, ничто тебе не поможет!..
   Но такой же вот беркут закогтил для князя Андрея в Коренном  улусе,  за
Байкалом, - когда охотились вместе с великим ханом, - и княженье  великое,
Владимирское.
   Высокая, премудрая птица!..
   От сокольей охоты душа светлее, просторнее. Псовая же горячит сердце!
   Знает он, князь стольный Владимирский,  что  людишки  иные  ни  во  что
поставляют эти утехи рыцарские, эту радость царей! Надсмеиваются тишком  -
якобы  державе  в  ущерб!  Что  ж,  пускай  так  думают!   С   престола-то
Владимирского повиднее! Дед Мономах поэмы слагал сему  упоенью  витязей  и
богатырей...
   Оставя наконец ловчего, князь Андрей нетвердой  походкой  направился  к
воротам сокольего двора.
   Безмолвно ступала за князем свита: двое мальчиков - меченосцы, затем  -
княжой скорописец и, наконец, пятьшесть светлейших бояр, младых возрастом,
из числа тех, что, согласно злым  слухам,  никому  другому  и  доступа  не
давали ко князю.
   Все они ведали и стан, и перо, и когда мытеет сокол, и, пожалуй, смогли
бы заменить подсокольничего. Да и  по  псарному  пути  иной  сошел  бы  за
доезжачего, другой за псаря.
   Таких жаловал князь.
   Перешептывались во дворце, во все горло кричал на торжищах и в  посадах
никого не боящийся,  разбитной  володимирский  ремесленник,  знающий  себе
цену, якобы здесь, на псарном да на  сокольничем  дворах,  а  не  с  думой
боярской и не с дружиною вершатся державные дела.
   ...Князь шествовал.
   Доезжачие, и выжлятники, и псари застывали на мгновенье - так  требовал
чин - и затем опять обращались каждый к своему занятию.
   Собаки - борзые и  гончие,  старые  и  молодь  -  одни  лежали,  другие
расхаживали, третьи почасту приподымались и, осклабясь, клацали зубами над
шерстью, улавливая блох.
   Слышалось лаканье и чавканье. Плескал разливаемый по корытам корм.
   Князь внезапно остановился. Ему почудилось, что от полужидкой болтушки,
что вливал в большое корыто молодой корытничий, исходит легкий парок.
   Великий князь Владимирский опустил палец в  самое  месиво  кормушки.  И
тотчас же отдернул. Лицо его даже и сквозь смуглоту побагровело.
   - Что творите? - выкрикнул  он  голосом,  вдруг  сорвавшимся  в  тонкий
провизг.
   Один из отроков подскочил и  поспешно,  но  бережненько  отер  шелковым
платком великокняжеский палец.
   Князь накинулся на корытника.
   - Я велю тебе носа урезать, мерзавец!.. - заорал он.  Затем  оборотился
на ловчего и на доезжачих: - Что же вы... али не знаете,  что  от  горячей
пищи у собаки желудок портится?.. Ты! Боян Софроныч! - с горьким  попреком
обратился он опять к старику ловчему. - А тебе стыдно, старичище! Ведь  ты
с пеленок здесь... Да и ты!.. - начал он, напускаясь на стремянного.
   Но не договорил: у того - в широко расставленных руках и как раз  перед
самым-то взором князя - поскрипывала, слегка покачиваясь, большая  отлогая
корзина, обтянутая белым полотном  поверх  толстой  сенной  подстилки,  на
которой громоздились,  играючи  и  перебарахтываясь  один  через  другого,
брыластые, упитанные, с лоснящеюся шерстью, крупнопятнастые  щенки  нового
помету.
   При взгляде на такое подношение у великого князя  Владимирского  сердце
мгновенно истаяло.
   - Ох! - воскликнул он.
   Старый ловчий еле заметно подмигнул стремянному. И уже в следующий миг,
забыв обо  всем,  князь  присел  на  ременчатый  раскладной  стулец  возле
корзинки со  щенками,  поставленной  на  траву,  и  -  то  подсвистывая  и
подщелкивая пальцами, а то запуская обе руки до самого дна корзины, вороша
и  переваливая  повизгивающих  щенков  или  же   опрокидывая   на   ладони
одного-другого кверху жемчужно-розовым пузом - принялся  рассматривать,  и
расценивать, и распределять их.
   Вдруг над самым ухом Андрея послышался испуганный, громкий шепот одного
из отроков:
   - Князь!.. Князь!..
   Андрей Ярославич поднял  голову  -  шагах  в  десяти  перед  ним,  ярко
освещенный солнцем, высился брат Александр.
   Невский улыбался.
   Словно  дуновенье  испуга  пробежало  вдруг  по  лицам  всех  тех,  кто
предстоял Андрею Ярославичу или же теснился за его спиною. Оробел слегка и
сам великий князь Владимирский: Андрей Ярославич побаивался-таки  старшего
брата!
   - Саша! - растерянно, но в  то  же  время  и  радостно  воскликнул  он,
откачнувшись и разводя руками.
   Выроненный им на дно корзины щенок испуганно пискнул.
   Князь поднялся и подставил одному из  отроков  левое  плечо,  дабы  тот
накинул княжеский плащ - корзно.  Отрок  сделал  это;  синий,  окаймленный
золотою тесьмою плащ, брошенный  на  левое  плечо  князя,  скрыл  домашнюю
простоту наряда, в котором пребывал Андрей, и дрожащая с перепою княжеская
рука принялась нащупывать застежку на правом плече в виде  золотой  головы
барса.
   Застегнуть плащ никак не удавалось.
   Увидев это и сразу угадав, что Андрей под  хмельком,  Невский  произнес
добродушно и снисходительно:
   - Да полно тебе!.. На работе ж застаю, на деле!..
   Последние слова были сказаны  так,  что  Андрей  Ярославич,  достаточно
хорошо знавший брата, заподозрил  в  них  затаенную  насмешку.  Он  слегка
закусил вислый ус и метнул взор на окружавшую его челядь. Нет, явно  было,
что лишь ему одному почудилась в словах Александра какая-то затаенность.
   И Андрей успокоился.
   Тем более что и старший Ярославич продолжал бесхитростно и дружелюбно:
   - Ты ведь видишь: я и сам к тебе по-домашнему, по-простому.
   Александр Ярославич на сей раз был одет в  светло-коричневую  бархатную
свиту на полный рост, с нешироким отложным, из золотого бархата воротом  и
с наложенным поверх свиты златошелковым поясом. На ногах  вытяжные  сапоги
зеленого, с узорами, сафьяна, с чуть загнутыми носками. Он был без шапки и
без плаща.
   Чтобы  окончательно  рассеять  неловкость  этой  неожиданной   встречи,
Невский прервал молчание шуткою, которая должна была  напомнить  брату  их
недавнее совместное пребыванье за Байкалом, куда они ездили  на  поклон  к
императору всех монголов - Менгу.
   Там, усовершенствуя свое знанье монгольского языка,  братья  усердно  и
подолгу упражнялись в  составлении  выспренних  и  велеречивых  выражений,
которых требовал обычай монгольского императорского двора.
   Улыбнувшись, Невский обратил к брату рассчитанно-торжественное слово:
   - О великолепный и мужественный брат мой, - сказал Александр по-русски,
- брат, чье дыханье заставляет распускаться цветы и засыхать недругов!  Я,
недостойный сподвижник твой, с прискорбием вижу, что ныне  ты  не  слишком
торопишься открыть перед нами позлащенные двери своего гостеприимства!..
   Андрей смутился. Вскинув  руками,  он  бросился  навстречу  Александру.
Незастегнутый плащ свалился с плеча на траву. Юный меченосец тотчас поднял
плащ, а затем  быстро  отступил  с  ним  поодаль  -  туда,  где  теснилась
почтительно раболепная свита и псарня Андрея.
   - Саша, милый мой! - вскричал Андрей Ярославич. - Свет ты очей  моих!..
Прости, что не в хоромах принимаю тебя!..
   - Давно бы так! - отвечал Невский. - Давай же наконе