него  тогда,  в
страшный день его возвращенья после Неврюя, там, возле березки,  у  синего
озера... Вот он раздвигает и тотчас же вновь,  с  шумом,  дает  сомкнуться
кустам, едва только увидал обезображенное, и поруганное,  и  уже  тронутое
тленьем тело  пожилой  женщины,  умерщвленной  татарами  простолюдинки,  в
разодранной посконной юбке...
   ...Александр молча отшатнулся от Дубравки...
   И это было их последним свиданьем.


   На Карпаты, к отцу, Дубравку сопровождал Андрей-дворский с дружиной. Он
сам вызвался сопровождать на Галичину дочь своего государя! И не одна была
к тому причина у Андрея Ивановича!
   Во-первых, то, что суздальское окружение Ярославича с  неприязнью,  все
больше и больше разраставшейся, взирало на пришлого, на галичанина, да еще
из простых, который столь близко стал возле ихнего князя.  "Не  стало  ему
своих,  здешних  доброродных  бояр!"  -  ворчали  суздальские   придворные
Александра.
   Другою причиною были не перестающие весь год мятежи и  жестоко  разящие
мятежников казни в Новгороде.
   "Силен государь, силен Олександр Ярославич и великомудр,  -  наедине  с
собою размышлял Андрей Иванович. - Ну, а только Данило  Романович  мой  до
людей помякше!.. Али уж и весь народ здешной, сиверной, посуровше  нашего,
галицкого? И то может быть!" - решал он, вспоминая и  доныне  горькое  для
него обстоятельство, что на суде, в покоях владыки,  где  решалась  участь
Роговича и участь других вожаков мятежа, - на этом суде только три  голоса
- его, да еще новгородца Пинещинича,  да  еще  нового  посадника,  Михаила
Федоровича, - и прозвучали за помилованье, все же остальные поданы были за
казнь, в том числе и голос владыки Кирилла,  и  архиепископа  Далмата,  и,
наконец, голос самого Александра Ярославича.
   Дворский, ожидавший, чем разверзнутся над  провинившимся  грозные  уста
князя, - после того как все высказались за казнь, - затаив дыхание  взирал
на том совете на Александра.
   - Ну что ж, - промолвил Невский скорбно и  глухо,  -  и  я  свой  голос
прилагаю.


   Еще мутны были глаза Ярославича и не в полное око  подымались  ресницы,
но уже заметно было, что обильное кровопусканье из локтевой вены прояснило
его сознание. Доктор Абрагам не страшился более рокового исхода.
   Голова Александра покоилась на высокой стопе  белоснежных  подушек.  Он
отдыхал и время от  времени  вступал  в  неторопливый  разговор  со  своим
врачом.
   - Одного я не пойму, доктор Абрагам, как та же самая кровь,  в  которой
жизнь и душа наша, как может она стать губительна в болезни, так что  вам,
врачам, приходится сбрасывать ее? - спросил Александр.
   Старец покачал головою:
   - Вслед за Гиппократом Косским полагаю и я, государь, что душа -  не  в
крови, но в мозгу. Не всегда хорошо сбрасывать  кровь.  Но  тебе  угрожало
воспаление   мозга.   Блоны,   одевающие   церебрум,   были    переполнены
разгоряченной сверх меры кровью...
   - Пустое! А просто просквозило меня! -  перебил  доктора  Александр.  -
Места здесь такие, что без ветру и дня не бывает.  Тут  тебе  Волхов,  тут
Ильмень...
   Они еще поговорили о том о сем, и вдруг Абрагам сказал:
   - Государь! Прости, что  не  в  другое  какое  время  начинаю  разговор
свой... Но ведь только восставим тебя, то и не увидим: умчишься!.. А я  уж
не смогу последовать за тобой, как прежде...  Я  отважусь  тебе  напомнить
обещание твое: отпустить меня на покой, когда стану  дряхл  и  старческими
недугами скорбен...
   - Тебе ли - врачу из врачей - говорить так?
   - Государь! Медицина могущественна, но еще  не  всесильна!  -  печально
усмехнувшись, отвечал  доктор  Абрагам.  -  Всякий  день,  пробуждаясь,  я
начинаю с того, что хладеющими перстами своими  осязаю  пульсус  на  своей
иссохшей руке. И он говорит мне, чтобы я, старый Абрагам,  поторапливался.
Плоть моя обветшала. И я не могу быть больше твоим медиком, государь.
   Александр неодобрительно покачал головой.
   - На кого же ты, хотел бы я знать, оставляешь  меня  и  семейство  мое,
доктор Абрагам?
   На лице старого доктора изобразилось глубокое  огорчение.  Он  приложил
руку к груди и от самых глубин сердца сказал:
   -  Государь,  попрек  твой  раздирает  мне   душу!..   Или   я   забуду
когда-нибудь, что ты спас мне жизнь в Литве? Но ведь  доктор  Бертольд  из
Марбурга  просился  к  тебе.  Это  ученый  муж  и  добрый   и   осторожный
врачеватель... И ты сказал мне, государь: "Я подумаю".
   Невский улыбнулся.
   - Я и подумал, - отвечал он. - И велел отказать сему доктору Бертольду:
у меня слишком много незавершенного,  чтобы  я  решился  вверить  жизнь  и
здоровье свое иноземцу!..
   Абрагам рассмеялся.
   - Как радостно мне слышать решенье твое, государь! Тогда  всем  сердцем
своим, всей совестью и клятвою врача я заложусь пред тобою за того лекаря,
в котором найдешь ты не только мудрого  врачевателя,  но  и  единокровного
тебе, сиречь русской крови, который сердце свое даст обратить  в  порошок,
если узнает, что сим порошком тебе, государю своему, приносит исцеленье!..
Он еще юн, но мне, старому доктору Абрагаму, уже нечего открывать  ему  из
тайн нашей школы. Он - прирожденный врачеватель!..
   - Боже  мой!  -  воскликнул,  даже  приподымаясь  слегка  на  подушках,
Александр. - Так неужто  это  Настасьин?..  Ты  изволил  пошутить,  доктор
Абрагам!
   Старик покачал головою.
   - Нет! - отвечал он. - Ты был без сознанья, государь, и не знаешь... Но
струя драгоценной крови твоей под его  острием  брызнула  сегодня  в  этот
серебряный сосуд!.. Я уже не посмел доверить этого своей одряхлевшей руке.
Он же, мой доктор Григорий,  положил  и  повязку  на  руку  твою.  Ему  же
приказал я изготовить и целебное питье на красном вине...
   - Да-а, чудно, чудно! - проговорил Невский. - Гринька Настасьин -  тот,
что с расшибленным  носом  гундел  передо  мною  на  мосту...  и  вдруг  -
лекарь...
   - Так, государь! - подтвердил Абрагам. - Секира времени посекает  корни
одних, а другим  она  только  отымает  дикорастущие  ветви!  Но  ежели  ты
сомневаешься, государь, то я устрою для  него  коллоквиум  и  приглашу,  с
твоего изволения, и  доктора  Франца  из  немецкого  подворья,  и  доктора
Татенау - от готян... И мы выдадим ему,  Настасьину,  диплому,  и  скрепим
своими печатями... Кстати, вот слышу его шаги...
   Вошел Настасьин. В руках юноши была золоченая  чаша,  прикрытая  сверху
белым. Невский сквозь опущенные ресницы с любопытством рассматривал его.
   Григорий, думая, что князь дремлет, тотчас поднялся на  цыпочки,  чтобы
ступать неслышнее: он закусил губу, лицо его вытянулось...
   Невский не выдержал и рассмеялся. Чаша с вином дрогнула в  руке  юноши.
Его румяное, круглое,  ясноглазое  лицо  владимирского  паренька  и  русая
широкая скобка надо лбом не очень-то вязались с черным,  строгим  одеяньем
докторского ученика.
   Григорий поспешил поставить чашу.
   - Ну, доктор Грегориус, - пошутил Александр, - что ж это  ты  у  своего
князя столь крови повыцедил, да и за один раз? Немцы из меня,  пожалуй,  и
за все битвы столько не взяли!..
   Григорий  испуганно   оглянулся   на   своего   учителя.   Тот   хранил
непроницаемое спокойствие.
   - Князь, может быть, беспокоит рука?.. Плохо  перевязал  я?  -  спросил
юноша, весь вспыхнув, и опустился на колени, чтобы осмотреть повязку.
   - Да нет, чудесно перевязал!  -  возразил  ему  Александр  и  пошевелил
рукою.
   Юноша благоговейно приник к руке Невского.
   - Ох ты... Настасьин... - растроганно произнес Александр, взъерошив ему
светлую челку.
   Армянские купцы с пряностями Сирии и  Леванта,  с  парчою  и  клинками,
нефтью и лошадьми, с хлопком и ртутью, коврами и шелком, винами и  плодами
из благодатной и солнцем усыновленной Грузии, - вездесущие  эти  купцы  не
один и не два раза в течение  лета  посещали  новгородского  князя  в  его
загородном излюбленном обиталище,  что  на  Городищенском  острове,  между
Волховом, Волховцом и Жилотугом. А излюбленным это обиталище  было  потому
для всякого новгородского князя,  что  здесь  не  то  что  на  ярославском
дворище: князь здесь был избавлен от придирчивого и докучливого дозора  со
стороны новгородцев.
   Здесь любой корабль с товарами - лишь бы только князь не вздумал  потом
перепродавать их в городе  через  подставных  лиц,  -  любой  корабль  мог
остановиться на собственной Городищенской пристани князя, и тогда либо  он
сам, по приглашенью гостей, посещал со свитою их корабль  и  выбирал,  что
ему было надобно - для себя, для княгини, для двора и для челяди,  а  либо
приглашенные им купцы привозили образцы и подарки ему на дом.
   Вот почему никого из новгородских соглядатаев  не  удивило  бы,  что  в
сумерки одного летнего, звенящего комарами вечера трое верховых, в  бурках
и высоких косматых  шапках,  проследовали  к  Городищу.  За  последним  из
всадников тянулась поводом, прикрепленная к его седлу, вьючная  коренастая
лошадь с бурдюками вина.
   Присмотрелись новгородцы и к грузинским и к армянским купцам  и  знают:
новгородский человек - без калача в торбе, а грузинский купец - без вина в
бурдюке в путь-дорогу не тронутся:  словно  бы  кровь  свою  жаркую  водой
боятся разбавить.
   Но удивился бы соглядатай, когда бы увидал вскоре этих  купцов,  уже  в
светлых,  пиршественных  ризах,  золотом  затканных,  с  чашами  в   руках
восседавших за избранною трапезою вместе с Невским и с владыкою Кириллом в
тайном чертоге князя. И уже _князьями_ именуют  их  -  и  митрополит  всея
Руси, и великий князь Александр.
   Да и впрямь - князья!..
   Не простых  послов  прислали  северному  витязю  и  государю  -  оплоту
православия и его надежде - оба грузинских царя  -  и  старший,  Давид,  и
младший. Старший, Давид, сын  Георгия  Лаши,  тот,  что  прозван  у  татар
Улу-Давидом, - он прислал не кого-либо иного, а самого князя Джакели, того
самого, что в своем скалистом гнезде  и  всего  лишь  с  восемью  тысячами
грузин  -  картвелов  -  отстоял  добрую  треть   страны   от   непрерывно
накатывавшихся на нее монгольских полчищ; отстоял - и  от  Субедея,  и  от
Берке, а ныне уж и от иранского ильхана Хулагу.
   Там, у самой оконечности гор, прижатые спиною к скалам Сванетии,  лицом
оборотившись к врагам, стояли последние витязи Карталинии, стоял  Джакели,
а с ним - и азнауры его, и виноградари, и пастухи.
   Орда вхлестывалась в глухие каменные щеки утесов и отступала.  И  вновь
натискивала и отваливала обратно в ропоте и в крови...
   Подобно тому как стиснутый в опрокинутом под водою кубке  воздух  может
противостоять  целому  океану,  так  Саргис  Джакели  со   своими   людьми
противостоял натиску  ордынских  полчищ  в  дебрях  и  скалах  Сванетии  и
Хевсуретии. Таков был тот человек, которого прислал к Невскому,  со  своим
тайным словом, старший из царей Грузии, Улу-Давид.
   Джакели был уж не молод - лет  около  шестидесяти.  Чуть  помоложе  был
второй спутник - посол Давида-младшего - Бедиан Джуаншеридзе.
   Оба грузинских посла и видом одежды,  и  строгим  расчесом  длинных,  с
проседью, вьющихся по концам  волос,  и  горделивостью  осанки  напоминали
знатнейших наших бояр - ближе всего бояр новгородских, но пошиб  Византии,
повадки двора Ангелов и Комненов сквозили в каждом их движении. Сдержанный
пафос речи, цветистое и радушное велеречие, без  которого,  как  без  соли
трапеза, немыслим знатный грузин, и оплавленность, и горделивость жестов -
все говорило об их знатном происхождении.
   Лица их были смуглы. И оттого еще  более  сверкали  великолепные  зубы,
обнажаемые в замедленной улыбке под густыми с проседью усами.
   Горы, на  которых  тысячелетиями  клюет  и  терзает  Прометееву  печень
клювастый Зевесов орел; горы, на которых тоже  тысячи  лет  выклевывали  и
раздирали и самое сердце великому народу Грузии всевозможные  хищники:  от
орлов Рима до серого кречета - Чингиз-хана, -  эти  грозные  горы  как  бы
отложили свой отпечаток в резкости очертаний лица того и другого грузина.
   У старшего, у Джакели, лицо было более грозным и, пожалуй, более грубым
и носило следы сабельных ударов. Его усы, опущенные книзу, потом выгнутые,
были толсты, напоминая собою турьи рога. Подбородок - выбрит.
   Его спутник - Бедиар Джуаншеридзе  -  выглядел  несравненно  изящнее  и
тоньше - и лицом, и складом, и речью. Да оно и не удивительно:  от  младых
ногтей это был и философ, и ритор,  и  законовед.  Еще  при  жизни  царицы
Русудан - этой ничтожной дщери великой матери [Русудан была дочерью царицы
Тамары]  -  князь  Бедиан  блистательно  закончил   свое   образование   в
Константинополе и вернулся на родину, в Сакартвело, полагая, что он  везет
народу своему бесценные сокровища, что станет помощником царей в борьбе  с
лихоимством, и неправосудием, и запутанностью законов и обычного права.
   Но по прибытии его в Грузию выяснилось, что не перед кем испытать юноше
ни красноречия своего, ни искусства струить складки своей тоги, ни  своих,
перед зеркалом разработанных, рукодвижений судебного ходатая и оратора!
   Орды Субедея, пройдя Хорезм и Иран, громили Сакартвело. Татарин-кентавр
- народ, сросшийся с лошадью,  покрыл  сплошь  благословенные,  ущедренные
солнцем холмы Грузии. Дыша грабежом и убийством, монголы текли по  стране,
уничтожая не только все дышащее, но и все зеленеющее.
   После первого поражения грузинских войск, которыми  предводительствовал
верховный  атабек  Иванэ  -  кичливый  фантаст,  задумавший   одно   время
остановить татар с помощью крестного хода, - ужас и  отчаянье  овладели  и
рядовым дворянством Грузии, и эриставамй княжеств и областей, а  в  первую
очередь самой несчастной царицей Русудан.
   Она металась между Тбилиси и Кутаиси,  пока  не  укрылась  в  Сванетии.
Татары  же,  как  во  всякой  не  покорившейся  сразу  стране,   принялись
уничтожать непокорную грузинскую знать,  военное  сословие,  порабощать  и
грабить виноградаря и скотовода, угонять в плен ремесленников.
   Народ поголовно взялся за оружие. Картли, Имеретия,  Мингрелия,  Гурия,
Сванетия и  Абхазия  восстали  единодушно.  И  тогда-то  во  главе  наспех
собранных азнаурских дружин встал Джакели.
   Его отряды обрастали ополчением народа, который, заслышав  зов  бранной
трубы, волна за волною, выливался из своей извечной скалистой  цитадели  -
Сванетских гор - на покинутые им родные холмы и долины  и  устремлялся  на
татар.
   Армия Субедея, пробираясь с невероятными усилиями сквозь каменные жабры
ущелий, имея прямо перед собою заоблачную стену Кавказского хребта,  рвясь
к просторам южнорусских степей, вдруг получила внезапную кровавую потылицу
от грузин, которых не ведавший поражений Субедей  считал  уже  давно  либо
истребленными,  либо  подклонившими  свои  гордые   выи   под   деревянный
многопудовый хомут наплечной колодки.
   В стремленье вырваться из гулкого каменного бурдюка,  где  уже  Тереком
текла татарская кровь, разъяренный хан приказал громоздить,  наваливать  в
пропасти и ущелья все, что только могло  хоть  на  вершок  поднять  колеса
монгольских ароб. Китайские пленные инженеры пытались бурить  скалы,  дабы
взорвать их заложенным в скважины порохом, однако вскоре  Субедей  отменил
свой приказ, когда увидел, что гибель армии придет  прежде,  чем  инженеры
успеют хоть чего-либо достигнуть.
   Он велел валить в ущелья  глыбы,  камни,  деревья  и  хворост;  наконец
сгруживали в пропасть, наезжая конями, тысячи гонимых перед собою рабов  и
толпы захваченного окрест населения, не  беря  даже  труда  предварительно
умертвить кладомых в те плотины людей: зачем? - умрут и так, когда  тысячи
конских копыт пройдут по этим завалам.
   На дно последней стремнины, уж  перед  самым  хребтом,  приказано  было
ринуть шатры, кибитки, тюки награбленного сукна и ковров! Тщетно: все  так
же в недосягаемой выси стояла  бессмертная  иерархия  снеговых  исполинов!
Казалось, они были совсем рядом, но еще неделю ползли,  еще  неделю  клали
кровавую борозду по ущельям и осыпям татары, карабкаясь к этим  бессмертно
блистающим снеговым исполинам, и они оставались все столь  же  недосягаемо
близкими...
   Монголам Субедея  там,  впереди,  грозила  голодная  гибель,  позади  -
Джакели.
   И если бы случайно захваченная татарами  кучка  предателей-беглецов  не
вывела армию Субедея вправо - на путь Каспийских ворот, - то... не было бы
битвы на Калке...
   Весть о первой победе над татарами  пронеслась  звуком  длинной  медной
трубы и столбами дымных костров от вершины к вершине. И до самого Рима, до
слуха папы Григория, донеслась эта весть.
   Верховный совет, _дидебулы_ Грузии, вместе с царицею Русудан воззвали к
"наместнику Христа" о срочной  подмоге,  о  том,  чтобы  повелел  рыцарям,
залегшим  в  Константинополе,  устроившим  герцогство  Афинское  и  склады
товаров в Парфеноне, захватившим половину  Балкан,  двинуться  в  истинный
крестовый поход против монгольских орд.
   На грамоту Русудан, в которой она извещала римского  первосвященника  о
победе над татарами, об их поспешном уходе в южнорусские  степи,  папа  не
дал ответа. Однако  легаты  -  явные  и  тайные  -  вымогали  у  народа  и
правителей  Грузии  отступничества  от  православия,  отказа  от  союза  с
Ласкарисом,  императором  греков,  и  требовали,  чтобы  грузины  признали
папское владычество.
   Послана была наконец и  папская  ответная  булла  царице  Русудан...  с
_двадцатилетним_ опозданьем, когда иго  Азии  уже  налегло  и  на  Русскую
Землю.
   Уже  баскак  Батыя  сидел  в  Тбилиси   -   оскверненном,   загаженном,
опустевшем. Ненадолго хватило грузинского единства,  которое  подымало  на
смерть, на подвиг: неистовая грызня и  поножовщина  знатных;  два  царя  в
одной Грузии; выпрашиванье ярлыков ханских; доносы и политическая подножка
друг другу в Орде... Для народа же - захлестнутый на горле волосяной аркан
налогов и податей, которым уже и самый счет был потерян. Из деревень народ
разбегался в горы.
   Но еще более страшная дань - дань кровью грузинских юношей  -  воинская
повинность Орде - тяготела над народом  Сакартвело:  один  боец  с  девяти
дворов - девяносто тысяч бойцов со всей Грузии уходило в любой из  походов
хана.
   В Египте - а за что неведомо - лилась грузинская кровь. Грузин гнали на
русских, русских собирались гнать на грузин...
   ...Бедиану Джуаншеридзе,  перед  лицом  татарских  сборщиков  дани,  не
очень-то пригодились его юридические познания,  его  тончайшие  ораторские
жесты  со  свитком   пергамента,   изящество   и   красота   его   рук   с
миндалеобразными обточенными ногтями, окрашенными в розовый цвет, и знанье
налоговых законов и крючкотворства. Фискальная практика монголов  была  до
чрезвычайности проста.
   Однажды в долго осаждаемый город вторглись воины Джагатая.  Шла  резня.
Одна старуха, стремясь хоть скольконибудь отсрочить свою гибель,  крикнула
монгольскому военачальнику, что она проглотила драгоценный алмаз, пусть не
убивают ее. Нойон приказал не убивать,  но  велел  распороть  ей  живот  и
обыскать внутренности. Так и было сделано. Камень был найден. Вслед за тем
приказано было вспороть животы и у всех  трупов,  которые  еще  не  успели
предать земле...
   Пребывая с  Невским  в  застолье,  князь  Джуаншеридзе,  незаметно  для
Александра Ярославича, успел перехватить устремленный на  свои  ногти  его
взгляд - взгляд, как бы вздрогнувший от внезапного чувства жалости.
   Сколько раз приходилось ему,  Джуаншеридзе,  подмечать  этот  взгляд  у
людей, впервые увидавших его!
   Переждав некоторое время - за беседою, вином  и  взаимными  здравицами,
князь Джуаншеридзе произнес, выбрав мгновенье, когда это пришлось кстати:
   - Пью за твое здоровье, государь, да будешь благословен в роды и в роды
- ты и священночтимое семейство твое, и дом твой, и все деянья твои!.. Мне
ли слышать о себе восхваленья из уст  твоих?  Столько  славных  из  народа
моего жизнь свою  сложили  за  отечество.  Я  же  чем  пожертвовал?  Разве
только