наши - тоже господа пресветлые! - им бы только мамон  свой
набить да  всячески  гортань  свой  услаждают!..  Об  отечестве  мало  кто
думает!..
   В те разговоры - об Орде, о князьях и боярах - вструился рядом  текущий
разговор о божественном. Кто-то  чинно  и  книжно  повествовал  о  чудесах
святителя Николая, епископа Мирр Ликийских. Рассказ подходил  к  концу.  И
надо же было напоследок этак промолвиться!..
   - Ну и вот, стало быть, говорит  ему  Никола-угодник,  пленнику  этому,
греку... ну, понятно, на своем языке, по-гречески...
   - Полно! Не говори несусветицу! - закричал вдруг один из слушателей.  -
Про святого рассказываешь - про Миколуугодника! - и как же это он  у  тебя
не по-русски заговорил?.. Да святые, они все русского народу были!  А  как
же?..
   И возмутившийся слушатель обвел ярым оком всех окружающих  и,  доказуя,
начал считать, пригибая пальцы:
   - Петро-апостол. Ну? Иван-богословец! Ну? - Он  торжествующе  посмотрел
на всех.
   Дружинника, что вел рассказ про святителя Николая, затюкали.
   Но он, выжидая свой миг, молчал и хитро улыбался. А когда наступил  миг
молчанья, он спросил у своего противника, заранее торжествуя победу:
   - Ну, а Христос?
   Но лучше бы  ему  не  спрашивать.  Возмутившийся  ересями  его,  старый
дружинник повел руками, как бы всех призывая в свидетели:
   - Нет, вы послушайте, послушайте, православные! У  него  уж  и  Христос
нерусской стал! А?.. Нет, что-то ты  заговариваться  начинаешь,  парень!..
Слушать тебя и то грешно!..
   Он поднялся с кошмы, на которой лежал, и, возмущенный, отошел к другому
кругу - к тому, где беседовали о татарщине, о князьях, о боярах.


   Гринька Настасьин тоже среди воинов у костра. Думал ли  он  когда,  что
доживет до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть  к
локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь -  начальник
всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя  Таврило  Олексич!  Да
ведь это он самый, что в  битве  на  Неве  богатырствовал  и  навеки  себя
прославил в народе. О нем и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке.
   Олексич и Гринька дружат.  Богатырь  сделал  ему  деревянный  меч,  как
настоящий!..
   - Ничего, Григорий, - сказал ему Олексич, - пока деревянный;  вырастешь
- так настоящим пластать будешь... Может, и на татарах свой  меч  испытать
придется!..
   ...Воинам поспел ужин. Все принялись сперва за горячий кулеш,  а  потом
за баранину.
   Таврило Олексич положил на большую лепешку, как на блюдо, сочно-румяный
большой кусок жаркого и подал Гриньке.
   - Кушай, кушай, отрок! - ласково сказал он, погладив его по  голове.  -
Уж больно ты худ, набирайся сил, кушай!..
   Сам он тоже взял добрый кус барашка, сел рядом с Гринькой под  сосну  и
принялся есть.
   - Ешь! - еще раз сказал он мальчику. - Хочешь воином быть добрым -  ешь
побольше! От еды сила! - наставительно  пояснил  он  и  ласково  подмигнул
Гриньке.
   Увидав своего витязя-друга в таком светлом расположении  духа,  Гринька
вполголоса сказал ему:
   - Дяденька Таврило, а потом расскажи мне про Невску битву.
   Олексич хмыкнул и усмехнулся:
   - Да ведь уж который раз я тебе про нее рассказывал. Поди уж, затвердил
все наизусть. Ну ладно, отужинаем - там видно будет...
   Такой ответ означал согласие. Сердце Гриньки  трепетало  от  радостного
ожидания, хотя и впрямь уже который раз носился он  мысленным  взором  над
Невским побоищем, слушая рассказы своего друга.
   Едва только задружил Гринька Настасьин  с  Гаврилой  Олексичем  и  едва
узнал от людей, что это тот самый Олексич, так покою не  стало  витязю  от
настойчивых просьб мальчика:  расскажи  да  расскажи,  как  били  шведских
рыцарей на Неве.
   Сперва богатырь  больше  отшучивался.  И  все-то  выходило  у  него  до
чрезвычайности просто, будто и рассказывать не о чем.
   - А что ж тут такого? - добродушно отвечал он  Гриньке.  -  Знамо,  что
побили их крепко. Уложили их там, на болоте, немало, рыцарей этих. А и сам
ихний герцог Биргер насилу утек от  Ярославича:  живо  коня  заворотил!  А
все-таки Александр Ярославич большую ему отметину положил копьем на лицо -
до веку не износить!
   И, сказав это, Таврило Олексич  вдруг  ожесточился  и  суровым  голосом
произнес:
   - Да и как их было не  бить?  Пошто  вы  в  чужую  землю  пришли  кровь
человеческую проливать? Пошто у нас, у  Новгорода  Великого,  водный  путь
хотите отнять?! Зачем  море  закрываете?  Задушить,  стало  быть,  хотите!
Русский народ сам кровопролития не  затевает,  это  уж  нет!  Ну,  а  если
незваны гости к нам ломятся - тут руке нашей от сохи  до  меча  дотянуться
недолго! Я ратай [пахарь], я и ратник!
   Он замолк. Но тут  снова  и  снова  Гринька  в  нетерпении  принимается
теребить Олексича за рукав:
   - Дядя Таврило, а расскажи,  как  ты  на  шведский  корабль  по  доскам
въехал, ну расскажи!
   - На коне взъехал. И што тут рассказывать!
   Гринька не унимался:
   - Нет, а как чуть королевича шведского не захватил?
   - А вот же не захватил! -  мрачновато  ответствовал  Олексич.  Но  тут,
видно, неудержимые поднялись в его памяти  воспоминания,  и,  уступая  им,
неразговорчивый богатырь рассмеялся и добавил: - Худоногий он был  у  них,
королевич-то. Вроде как расслабленный. Привезли они его с собой из-за моря
нарочно: на новгородский престол сажать.  Ишь  ты  ведь!  -  воскликнул  в
негодовании Олексич, как будто все это сейчас происходило, а не десять лет
тому назад. Рассказ его продолжался: - Ну, пришли мы, сам знаешь, на  реку
Неву, устье Ижоры, речка такая впала в Неву. Ино там они и вылезли, шведы,
из кораблей на сушу. Видимо их невидимо! Девять тысяч кованой рати. Девять
тысяч!.. - повторил Олексич, потрясая рукой. - Ну, а нас-то всех вместе  и
с ладожанами и карелой - и до тысячи не дотягивало! Ну,  да  ведь  где  же
Александру Ярославичу было воинов собирать!  Кто  с  ним  был,  с  теми  и
ударил... Грянули мы на  них  внезапно.  Они  думали:  мы  рекой  Волховом
поплывем, а мы прямиком через леса, через болота - прямо на  устье  Ижоры.
Возов с собой не брали. Александр Ярославич нам даже и щитов  не  велел  с
собою брать: "Меч верней щита!"
   Подошли мы к их стану, солнышко взошло уж высоко.  Ну,  вот  этак...  -
Олексич показал рукою. - Словом, бойцу с коня копьем достать... Но уж  все
ихнее войско на ногах, гудит!.. Трубы поют, сурны, в медные тарелки  бьют,
в бубны великие колотят! Мы смотрим. А из бору еще не  выходим...  Но  вот
Александр Ярославич расставил нас всех - и дружину свою, и полк весь: кому
откуда ударить. Сам он на белом коне боевом... Вот, вижу,  поднял  он  меч
свой... Слышу, крикнул: "Вздымайте знамя!" - и враз опускает меч: "Вперед,
зз отечество!" Ну, тут уж и ринулись мы все из темного бору! Бурей!
   Олексич  зажмурился:  должно  быть,  так,  с  закрытыми  глазами,   еще
явственнее подымались  в  его  душе  образы  великой  битвы,  еще  слышнее
становились ратные крики, ржание коней, шум и звон давно минувшей сечи...
   Гринька слушал, не смея дыхание перевести, боясь пошевелиться. И только
тогда, когда нестерпимо длинным показалось ему молчание  друга,  мальчуган
охрипшим от волнения голосом спросил:
   - А отчего у них трубы трубили?
   - А! Трубы-то? - отвечал, как очнувшись,  Таврило  Олексич.  -  А  это,
видишь ли, паренек, как раз королевич ихний на берегу обход войску  делал.
Сановники с ним, свита, сам герцог. Рыцари вокруг него - как  за  стальной
стеной идет! А мне с коня-то  все  видать  как  на  ладони...  И  со  мной
молодцов немало новгородских. Дружина добрая  подобралась!  Молодцы  -  не
выдавцы! Все мы из  одной  братчины  были  -  кожевники,  чеботари!  Костя
Луготинич, Юрага, Намест, Гнездило... Как железным  утюгом  раскаленным  в
сугроб, так и мы в гущу в самую этих шведов вломились. Даром  что  кованая
рать зовутся, в панцири закованы с головы до ног; и  шеломы-то  у  них  не
людские, а как ведерко глухое, железное на голове, а против  рта  решетка.
Поди-ка  дойми  такого!  А  ничего,  секира  прорубит!  Ломим   прямо   на
королевича... Тут дворяне его переполошились, хотят на руки его вскинуть -
да и на корабль. А он им  не  дается:  зазорно  ему.  Однако  испугался...
Герцога, видать, нету уже при нем. Вот уж  он,  герцог,  на  вороном  коне
мчится наперерез Ярославичу. Тоже в панцире весь. Только решетка  на  лице
откинута, усы, как рога, в стороны топорщатся... Нет-нет да и осадит коня,
да и зычно этак крикнет  по-своему,  по-латынски,  воинам  своим...  И  те
заорут ему вослед... Опамятовались: бьются крепко.
   Но, однако, одолеваем мы их, ломим. Грудим  их  к  воде,  к  воде!  Нам
Ярославича нашего отовсюду  видать:  островерхий  шлем  золоченый  на  нем
сверкает на солнце, кольчуга, красный плащ на ветру реет, меч, как молния,
блистает, разит! Вот видим: привстал наш богатырь  на  стременах,  вздынул
руками меч свой, опустил - и валится шведский рыцарь под конское копыто! А
Ярославич наш уж на другого всадника наринул, глядишь - и этому  смерть!..
Бьется. Сечет мечом нещадно. Конем топчет. Но всю  как  есть  битву  своим
орлиным оком облетает. Видит все. И знаем:  каждого  из  нас  видит.  Злой
смертью погибнуть  не  даст:  видит,  кому  уж  тесно  станет  от  врагов,
одолевают, - туда и бросит помощь. Правит боем! Голос у него, знаешь  сам,
как серебряная труба боевая! Ведь стон кругом стоит, гул; щиты - в  щепки,
шлемы - вдребезги; обе рати орут;  раненых  коней  ржание;  трубы  трубят,
бубны бьют... А князь наш  кинет  свой  клич  боевой  -  и  мы  его  везде
слышим!.. Мимо нас, новгородцев, промчится  и  во  весь  свой  голос:  "За
господина Великий Новгород! За святую Софию!"... И  мы  ему  отзовемся.  И
того пуще ломим!..
   На кораблях у шведов,  на  ладьях,  на  лодках  невесть  что  началось!
Заторопились, паруса поднимают. А ветра нету: не море ведь! Вздуется пузом
парус, да тут же и опадет, заполощет... Крику, шуму, ругани! А  толку  нет
никакого: отплыть не могут. Шестами в дно стали упираться, веслами  гребут
- ни с места! Лодки перегрузили, те опрокинулись. Тонет народ, барахтается
в Неве: в панцире много ли поплаваешь!
   Наш народ русский знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что
огонь, что вода! Миша был такой, тоже новгородец... Ну, этот  из  боярских
детей, с ним дружина своя пришла... И богатырь был, богатырь...  Нынче  уж
такого редко встретишь! Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся,
где бродом по грудь, где вплавь, и давай топором корабли и  ладьи  рубить.
Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич!
   ...Дальше вскользь упомянул Таврило Олексич, как увидал  он  -  волокут
под руки шведского королевича по сходне на корабль -  и  ринулся  на  коне
вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича, а когда Олексич
въезжал На сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе  с  конем  и
Олексич. Однако выплыл и вновь кинулся в битву...
   - Э-эх! - воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. - Ну, за малым
я не настиг его! Ну, да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы  и
на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием
- не шелуха, не мякина!.. - добавил он как бы в оправдание...
   Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин  Савва  пробился  к  самому
шатру герцога Биргера, уничтожил охрану,  а  затем  подрубил  позолоченный
столб, на котором держался весь шатер. Шатер  с  шумом  рухнул  на  глазах
всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов...
   Рассказал он и о гибели другого юноши - Ратмира.
   - Дяденька Таврило! А ты видел, как его зарубили? - спросил Настасьин.
   Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу.
   - Видал... - ответил он сумрачно. - Сильно он шел среди врагов.  Бежали
они перед ним! А только нога у него поскользнулась - упал... Тут они его и
прикончили. Да! - добавил он, гордо вскидывая голову. -  Хоть  совсем  еще
мальчишечко был - годков семнадцати, не боле, - а воистину  витязь!  Любил
его Ярославич. Плакал над ним!
   Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира  Таврило  Олексич.  И  вновь
погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву.
   - И вот, как сейчас, вижу: кончили мы  кровавую  свою  жатву.  Отшумело
побоище... И вот подымается на стременах  Александр  Ярославич  наш,  снял
перед войском шлем свой и этак, с головой  непокрытой,  возгласил  во  все
стороны, ко всем бойцам:  "Спасибо  вам,  русские  витязи!  -  кликнул.  -
Спасибо вам, доблестными явили себя все: и  новгородцы,  и  владимирцы,  и
суздальцы, и дружинник, и ополченец!.. Слава вам! - говорит. - Постояли за
господина Великий Новгород. Постояли и за всю  Русскую  Землю!..  Слава  и
вечная память тем, кто жизнь свою сложил в этой сечи за отечество! Из века
в век не забудет их народ русский!.."  Вот  как  он  сказал,  Ярославич...
Да!.. - убежденно заключил Таврило Олексич. - Заслужил он  свое  прозвание
от народа - Невской!..
   Произнеся эти слова, Таврило Олексич вдруг сурово свел брови.  На  лице
его изобразилась душевная борьба. Казалось, он раздумывает, можно ли перед
мальчишкой, перед отроком, сказать то, о чем он сейчас подумал...  Наконец
он решился.
   - Да! - сказал он жестоко и горестно.  -  Невской  зовем.  Всех  врагов
победитель! Мы же за ним и в огонь и в воду пошли бы... Так  пошто  же  он
перед татарами голову клонит?!
   Эти слова Олексича долго были для Гриньки словно заноза в сердце.
   Ночной ужин, воинов в самом разгаре. Лесной костер гудит и ревет. Спать
никому не хочется. Затевают борьбу. Тянутся на палке. Хохот. Шутки.
   Вот подымается с земли молодой могучий  дружинник.  Потягивается  после
сытного ужина и говорит:
   - Эх, меду бы крепкого, стоялого ковшик мне поднести!
   В ответ ему слышатся шутливые возгласы.
   - А эвон в ручеечке мед для тебя  журчит.  Медведь  тебе  поднесет:  он
здесь хозяин, в этакой глухомани!.. - слышится чей-то совет.
   Тот, кто пожелал меду, ничуть не обижается на эти шутки.  Напротив,  он
подхватывает их. Вот  подошел  к  большому  деревянному  бочонку-лагуну  с
длинным носком. Лагун полон  ключевой,  студеной  воды.  Парень,  красуясь
своей силой, одной рукой поднимает лагун в уровень рта и принимается  пить
из носка, закинув голову. Он пьет  долго.  Утолив  жажду,  он  расправляет
плечи и стучит кулаком в богатырскую грудь.
   - Ого-го-го! - весело орет он на весь  бор.  -  Ну,  давай  мне  теперь
десяток татаринов, всех голыми руками раздеру!.. Даже и меча не выну...
   - Храбер больно! - ехидно осадил его другой воин.  -  Которые  побольше
тебя в Русской Земле - князья-государи, да  и  то  перед  татарами  голову
клонят!..
   - Ну, да то ведь князья!
   - Им попы велят!..  Попы  в  церквах  за  татарского  хана  молятся!  -
послышались голоса, исполненные горестной издевки.
   Молодой воин, что  похвалялся  управиться  с  десятью  татарами,  гордо
вздернул голову, презрительно хмыкнул и сказал:
   - То правильно! Старшаки наши,  князья,  все  врозь.  Оттого  и  гибель
Земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за  одно  сердце  все
поднялись, тогда бы Батый этот самый хрипанул бы одного разу, да и пар  из
него вон!
   - Дожидайся, как же! - послышался тот же язвительный голос, что  осадил
парня. - Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы  только
в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую  дань  подклонили!..
Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год - все в  Орду  с
данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко!
   При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял
в горле. От горькой обиды за князя слезы навернулись на глаза.  Гринька  с
жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же  он-то  на  них  не
прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?!
   Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор  не
вмешался.
   За князя Александра заступился один старый воин, богатырского  вида,  с
большой седой бородой, распахнутой на оба плеча.
   - Полноте вам, ребята! - укоризненно и вразумляюще произнес  он.  -  Вы
Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал  с  ним!..
Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро строит:  с  татарами  -
мир! Крови хрестьянской жалеет!..  Куда  же  нам  сейчас  с  этакой  силой
схватиться, что вы!.. Когда бы одни татары, а то ведь  они  сорок  племен,
сорок народов с собой привели! Помню,  где  хан  Батый  прошел  со  своими
ордами конными, там и лесочков зеленых не стало: все  как  есть  татарские
кони сожрали. Где, бывало, березовый  лесок  стоял-красовался,  там  после
орды словно бы голые прутья из веника торчат понатыканы!..  На  одного  на
нашего десять татаринов наваливалось!.. Да  что  говорить:  ужели  воитель
такой победоносный, Александр  наш  Ярославич,  да  не  знает,  когда  нам
подняться на татар? Знает! Погодите, придет наш час: ударим мы на Орду...
   Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова.
   - Дождемся, когда наши косточки в могиле истлеют!.. - сказал один.
   - Дань в Орду возить - оно куда спокойнее!..
   - Дорогу туда князь затвердил: ему виднее! - выкрикнул третий.
   И тогда, как стрела, прыгнувшая с тугой  тетивы,  вскочил  Гринька.  Он
швырнул наземь кусок  жаркого  и  лепешку,  данную  ему  Олексичем.  Голос
мальчика зазвенел.
   - Стыдно вам! - гневно выкрикнул он  сквозь  слезы.  -  Да  разве  мало
Александр Ярославич поту кровавого утер за Землю Русскую?! Эх вы!
   Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от  костра  -  в
глухую тьму бора.


   Александр  сидел  на  завалинке  избы  -  большой,  двухъярусной   избы
хозяйственного, не деленного  с  сынами  северянина  -  и,  опахнув  плечи
просторною и легкой шубою, крытой желтым атласом,  прислонясь  затылком  к
толстому избяному бревну, смотрел прямо перед собою в синее небо.
   Светоносные толпища облаков - недвижные, словно бы с ночи застигнутые в
небесной синеве, - были объемны и резко отъяты от  воздуха,  словно  глыбы
мрамора.
   Синь... тишь... Ласточки вереницами кружатся над озером. Где-то булькал
ручей. Завалинка, на которой сидел Невский, была  обращена  к  огороду,  и
едва не у самих ног князя лежали валуны капустных кочанов: до ноздрей  его
доходил их свежий  запах.  Дальше  видны  были  желтые  плети  уже  пустых
огуречных гряд. А еще дальше,  под  самым  тыном,  -  большой  малинник  и
долбленые колоды ульев.
   Солнце, пронизывая затуманенный лес, раскладывало рядком,  по  косогору
опушки, длинные светлые полосы: словно бы холсты собралось белить! Быстрый
луч пронесся по  обширной  поляне  перед  огородом,  на  которой  высились
войлочные шатры воинов, - пронесся - и как  бы  спутал,  расшевелил  пряди
тумана, подобные прядям льна. Туман медленно, нехотя, словно невыспавшийся
седой  пастух,  растолканный  мальчиком-подпаском,  подымался  с  зеленой,
обрызганной росою луговины, цепляясь за все - за траву, за войлок  шатров,
за косматый лапник елей.
   А далее, за поляной, в глубине леса, словно бы зеленые округлые фонари,
сквозь плотный мрак елей светлелись кусты. Но уже не было слышно  из  этих
кустов подлесника радостного чиликанья, посвиста и перепархиванья  пташек.
Бор уже дышал погребом.
   Косые, наполненные туманом столбы солнечного  света  прошиблись  там  и
сям, между черными стволами елей, и уперлись нижними ширящимися концами  в
землю, подобные желтым, свежевытесанным  брусьям,  которые  еще  народ  не
успел вывезти из бора, и так вот поприслоняли по всему лесу к деревьям.
   Гулкий звук, подобный выхлопыванью палкой тугой перины,  раздавшийся  в
тишине лесного утра, привлек внимание Александра.
   Князь прислушался. Звук исходил из-за угла избы,  справа,  то  есть  со
двора. Двор старика был как  добрая  крепостца:  крытый  со  всех  сторон,
образованный стенами