вместе  с
лучшим, старым полководцем отца  своего  -  Дмитром-тысяцким  и  с  полком
отменных бойцов - волынян и карпаторусов.
   Уже ведомо было в ту пору,  что  разрушен  Чернигов,  что  черниговские
бежали в Польшу, что Киев,  которым  обладал  в  то  время  князь  Михаил,
оставлен сирым, безглавым.
   Прослышав, что Киев без  князя,  самочинно  приспел  туда,  на  поживу,
недалекий и немощный Ростислав  Мстиславич  Смоленский,  думая  покорством
поладить с татарами, а затем на весь век свой засесть на Киевском  золотом
столе.
   Даниил тогда вышвырнул его  прочь  и  поставил  в  Киеве  Дмитра  -  да
утвердит город!
   Сам же, возвратясь на Галичину, дал наказ брату  Васильку,  воеводам  и
зодчему и розмыслу своему  Авдею  завершать  всеми  силами  укрепленья,  в
первую голову Кременца, Холма, Колодяжна,  и  немедленно  с  печатедержцем
Кирилом отбыл  к  Бэле  IV  в  Пешт,  за  Карпаты,  дабы  призвать  его  к
прекращенью вражды, к союзу против Батыя.
   Сперва переговоры протекали успешно.
   Однако, едва до венгерского короля дошла весть о бегстве Черниговских и
о дальнейшем движенье Батыя к западу, как  былой  товарищ  игр  детских  и
союзник детских боев, король венгерский, стал кичлив и враждебен.
   Он потребовал вдруг, чтобы титул "рэкс Галициэ эт  Лодомириэ"  ["Король
Галиции и Лодомирии (Волыни)"], своевольно,  самостремительно  измышленный
отцом его, Андреем II, - титул, от которого тот сам же навек отказался,  -
чтобы сей титул теперь признан был Даниилом.
   И Даниил понял тогда, что этот высокий, смуглый,  тощий,  длинноволосый
маньяк с порывистыми жестами, то  подолгу  хранивший  молчанье,  то  вдруг
часами  предававшийся  напыщенному   велеречию,   мнивший   себя   великим
политиком-полководцем, -  сей  Бэла  только  того  и  ждет,  чтобы  татары
вступили в Галичину и Волынь,  дабы  с  ними  одновременно  вторгнуться  с
запада.
   Этого все же не ожидал от него Даниил! Неужели не  видит  сей  человек,
что творит?
   Уже было известно князю Галицкому, сколь сильно страх  перед  татарским
вторжением схлынул тогда всю Европу, - настолько  сильно,  что  даже  и  у
берегов Британии прервался лов сельди.
   А император Германии - Гогенштауфен Фридрих - рассылал по всем  князьям
и государям Европы напыщенные воззвания:
   "Время восстать ото сна, открыть глаза духовные  и  телесные:  вот  уже
секира лежит при дереве, и по всему свету идет  молва  о  врагах,  которые
грозят гибелью всему христианскому миру. До сих пор мы полагали  опасность
далекою, ибо столько храбрых народов и князей стояло между этим  врагом  и
нами".
   "Нет! - подумалось  князю  Галицкому,  когда  канцлер  принес  ему  это
воззвание Гогенштауфена. -  Князей-то,  быть  может,  и  много,  а  народ,
заградивший вас от Батыя, - только один!.. И не грамотами, не  буллами!  -
конницы, конницы доброй надо - тысяч сто, а и более!.. Ведь  вся  Азия  на
коне!.."
   - ...Чего же ты хочешь,  Бэла?  -  усмехнувшись,  сказал  тогда  Даниил
старому "приятелю" своему. - Или хочешь, чтобы татарского  страха  ради  я
сделался вассалом твоим?..
   Король венгерский молчал.
   И тогда вспыхнула кровь Романа, кровь Изяслава.
   - За двумя хребтами скрываетесь! - крикнул князь. - За Карпатским  и  -
народа русского!
   И стукнул кулаком по столу.
   - А вспомни же, Бэла! - уж ежели русский хребет сломают татары,  то  за
этим не отсидитесь!
   И покинул дворец.
   Пустоша Червонную Русь, прогрохотала копытами, прокатилась по  ней  вся
Азия - от Аргуни и Каракорума.
   Однако Кременца и Холма не  смог  взять  Батый  и,  обтекая  сильнейшие
крепости Данииловы, двинулся на Венгрию, на Германию, через Польшу.
   За рекою Солоной, притоком  Тиссы,  разбиты  были  мадьяры,  кичившиеся
издревле своею конницею, да и не зря, ибо испокон веку,  вечно  сидели  на
своих крепких и легких  лошадях,  на  них  ели,  пили,  спали,  торговали,
совещались, не расставаясь до гроба и со  своими  длинными  саблями.  Этот
гордый, смелый и дерзко-кичливый  народ  выслал  против  Батыя  и  Субедея
стотысячное конное войско. И оно почти сплошь  было  уничтожено.  По  всей
Венгрии  тогда  будто  прокатился  исполинский,  многоверстный,   докрасна
раскаленный каток: пустыня и пеплы!..
   Король Бэла бежал с поля битвы - сперва  в  Австрию.  Но  здесь  герцог
Фридрих Сварливый, Бабенберг, отнял у короля Бэлы все его золото и вынудил
отдать ему, Фридриху, богатейшие, плодороднейшие венгерские области.
   А Субедей между тем приближался.
   Король венгерский кинулся от него в Сербию, в Хорватию, в Далмацию.
   Татары шли по пятам.
   И хорваты спрятали венгро-хорватского короля на  одном  из  Кварнерских
островов.
   И собрали войско сербы и хорваты - одни! - и на берегах Лазурного моря,
близ Реки - италийцы же называют ее Фиумэ, - опрокинули Субедея,  поразили
и обратили его в бегство.
   А на севере, в Чехии, чешский рыцарь и воевода Ярослав  из  Штаренберга
разгромил другого знаменитого полководца татарского, Пэту, и взятый чехами
в плен прославленный полководец  Батыя  оказался...  рыцарем-крестоносцем,
родом из Лондона!
   И  тогда,  страшась  тяготевших  над  тылами   татарскими   неодоленных
крепостей Даниила, стоя уже у ворот Вены, Венеции  и  у  сердца  Германии,
Батый заоглядывался вдруг на тылы, затосковал и  стал  вспоминать  Золотую
орду, Волгу...
   Однако - неистовый полководец Чингиз-хана,  суровый  пестун  внука  его
Батыя - Субедей противился тому отступлению  всячески,  противился  долго,
страшась бесчестия. Наконец дал приказ покидать Венгрию и Германию, но как
можно медлительнее, да и то когда стало известно о смерти великого хана  и
о начавшейся за Байкалом смуте.


   "София... Печерская обитель... Михайловский  златоверхий...  Выдубецкий
монастырь",  -  опознавал  Даниил.  Но  тщетно  отыскивал  князь  высокие,
толстые, тесаного камня, белые стены, окружавшие весь верхний город:  нету
их - сметены! - и, слышно было, перепаханы по приказу Батыя...
   Лишь сереет  бревенчатый  утлый  забор,  местами  двойной,  с  земляным
засыпом. А вкруг Подола - и просто-напросто плохонький тын:  от  забеглого
зверя больше, от вора ночного, не от врагов.
   Не то чтобы не смогли поднять стен вернувшиеся на пепелище после  Батыя
обитатели  двухсот  уцелевших  домов:  пришли  бы  и  помогли  белгородцы,
звенигородцы и вышгородцы, - только не велено возводить стены:  баскак  не
велит, хан Куремса, наместник Батыя над югом.
   А и что стены? Истинною стеною Киева в те неописуемые дни  ноября  было
ужаснувшее и самого  Батыя,  и  Куюка,  и  Бурундай-Багадура  бестрепетное
мужество киевлян!
   От скрипа телег, от ржанья конского, от рева верблюдов не стало  слышно
в Киеве голоса человеческого.
   Там, где возле Ляшских ворот к  самому  городу  подступили  дебри,  тут
поставил Батый стеноломы и камнеметы.
   Били непрестанно - денно и нощно. Выломили стену, и  тогда  ринулися  в
пролом - тьмы и тьмы!
   Киевляне же, галичане, волынцы приняли тут их в топоры.
   До Белгорода досягали крики, стоны,  лязг,  страшный  лом  копейный,  и
щитов гул, звон и щепанье.
   Стрелы помрачали свет.
   Твердыня живых камней, сплоченных волею Дмитра,  стала  крепче  земного
каменья. Ни на пядь не откачнулись из пролома ни те, ни другие  и  как  бы
недвижно стояли в проломе день и ночь. Вровень со стенами  поднялась  гора
убитых.
   А горожане и дружинники Дмитра за ночь создали  другой  город  -  вкруг
Десятинной церкви.
   Сбитый со стен, сюда  отступил  Дмитр  с  киевлянами,  с  галичанами  и
волынцами своими. Здесь в последней уже, душной свалке резались на  ножах,
руками душили друг друга. Женщины же, дети  и  немощные  взошли  на  крышу
церковную и на своды.
   Как злато-белый утес, захлестываемый черным потопом, стояла облепленная
народом Десятинная церковь,  и  не  выдержали  тяжести  своды  -  рухнули,
завалились...
   ...Однако до чего же дошло! Он, Даниил, сын Романа Великого  и  недавно
сам еще повелитель Киева, Галича и Волыни, едет, беззащитный, предать себя
в руки тех,  чьей  пятой  здесь,  вот  на  этих  издревле  святых  холмах,
раздавлены  выброшенные  из  гробниц  черепа  Ольги,  Владимира  Великого,
Владимира Мономаха!..
   Даниил содрогнулся...
   Князь Галицкий по приезде в Киев не захотел остановиться на  Ярославлем
подворье: ему тяжело было проезжим путником являться там, где и отец его и
сам он были полновластными владыками.
   Ныне же в Киеве сидел боярин Ейкович Дмитр, посадник Ярослава, великого
князя Суздальского.
   Не  захотел  заехать  князь  и   в   Печерскую   обитель:   разоренная,
полуразрушенная, оскверненная лавра как раз в силу прежнего величия своего
и пространства должна была предстать очам его в сугубо  прискорбном  виде.
Ибо что могли поделать к восстановлению ее полтора-два десятка уцелевших и
возвратившихся монахов?
   Бродом  перейдя  речку  Лыбедь,  всадники   повернули   к   Выдубецкому
Михаила-архистратига монастырю, стоявшему на обрыве Днепра.
   Невелик был дом тот, архистратига! Но, выстроенный еще отцом  Владимира
Мономаха, он  стал  как  бы  семейным  монастырем  для  всех  Мономашичей.
Издревле был возлюблен и отцом Даниила, и всеми дедами его, прославленными
своею щедростью.
   По прибытии в монастырь Даниил Романович первым делом прошел для совета
к прославленному своей мудростью и чистотою жизни старцу Иринарху.
   Иринарх, дав благословение князю, долго беседовал  с  ним.  А  отпуская
его, сказал:
   - Сын мой! Знаю: тебе, властелину великому  и  стратигу  победоносному,
трудно и  зазорно  склонити  выю  свою  перед  нечестивыми  и  неистовыми,
гордынею и злобою пышущими агаряны! Но ведаешь сам: ныне Земля  Русская  в
недуге великом! То - для нее!..
   В  тот  же  день  к  Даниилу  приехал   Ейкович,   наместник   Ярослава
Суздальского. Боярин горько сетовал и пенял, что князь Галицкий не у  него
остановился, пренебрег его кровом.
   Даниилу Романовичу великих трудов стоило успокоить его.
   - Ино ладно: с домом архистратиговым не спорить! -  молвил  успокоенный
посадник. - Побегу лошадей для тя, князь, готовить. И все  прочее...  Конь
тут надобен ихний - татарский, степной, - милее всего!..
   Провожая Даниила, Ейкович напутствовал его подробными сведеньями о всех
батырях и ханах близ кочевавших орд.
   Уже в Переславле, былой отчине Мономаха, его излюбленном городе,  сидел
наместник наместника Батыева - хана Куремсы...
   - Данило Романович! - молвил, прощаясь, Ейкович. - А как да и Киев тебе
поручит Батый? И то добро бы!  -  вся  бы  Земля  Русска  возрадовалась...
Ярослав Всеволодович  -  худого  не  скажешь!  -  хозяин  добрый,  мудрый,
рачителен... а все же Суздаль-то - дальняя сторонка!.. Рукою оттуда  Киева
не досягнешь, оком не обоймешь!..
   Даниил нахмурился.
   - Я не про то к Батыю поехал, чтобы Киева под братом  своим  искать!  -
сурово отмолвил он. И оробевший боярин  стал  просить  "покрыть  милостью"
неразумные слова его.
   Из монастыря Даниил отплыл в ладье.
   Супился и тяжело,  пахмурно  дышал  Днепр  Словутич!  По  реке  развело
барашки. А когда пришлось огибать остров,  то  заверти  и  сувои  чуть  не
опрокинули лодку. Большая, на сорок человек, ладья заплясала, точно щепа в
кипящем котле. Волны с накату шлепали и колотили в борта...
   "Точно воротить хочет!" - кутаясь в плащ, подумал князь Галицкий.
   Гребцы изо всей силы  отваливались  назад,  крепко  упираясь  ногами  в
донные дуги ладьи.
   Остальные спутники князя, а также лошади их  -  поводные  и  вьючные  -
переправлялись на пароме, под наблюдением Андрея-дворского.
   Киевляне, столпившиеся на яру, близ  перевоза,  переговаривались  между
собою:
   - А что-то мало у галицких с собою коней-то под вьюками! А ведь в  Орду
едут, в немилостивую: Орда - она подарок любит!
   Начиная с  Переславля  ехали  уже  силою  ханской  пайцзы,  а  также  и
подорожной,  которую  от  имени  самого  Батыя  выдал  Даниилу  Романовичу
переславский баскак.
   "Силою вечного неба. Покровительством великого могущества. Если кто  не
будет относиться с благоговением к  сему  указу  Бату-хана,  тот  потерпит
ущерб и умрет!"
   Так стояло в начале грамоты. Далее же всем  ямским  станам,  лежащим  в
пределах, досягаемых Куремсою, всем селам русским и всем  татарским  аилам
предписывалось давать князю Галицкому  потребное  число  лошадей  и,  если
нужно, охрану.
   Переславль - золотое оплечье Киева! Страж  Земли  Русской,  заградившей
злому Полю ворота, просторы, где богатыри полегли русские, - их же именует
народ: люди божий, хоробры.
   Демьян Куденевич - юный боярин переславский и витязь.
   И вспомнилось Даниилу...
   Когда скитались и мыкались  они  после  смерти  отца  -  то  с  матерью
овдовевшей, то с дядькою Мирославом по чужим землям, спасаясь  от  врагов,
завладевших Галичем, - пришлось одно  время  ютиться  сиротски  при  дворе
короля венгерского Андрея.
   И вот, беседуя с Бэлой, почти сверстником, любили они, русский княжич и
королевич мадьярский, считаться и мериться богатырями.
   Королевич - тот и чужих  рыцарей  брал:  Гаральда,  что  задушил  льва,
Роланда-франка   и   только   третьего   выставлял   своего,    мадьярина,
Денеша-палатина [палатин - средневековый высокий сан].
   И Даниил разрешал ему это - пусть! - а у него зато все свои: Святослав,
Иван Усмошвец...
   - А ты вот что скажи  Бэле  твоему,  -  наставлял  воспитанника  своего
Мирослав, - граф Роланд тот, мол, не то  был,  не  то  не  был  -  про  то
неизвестно толком. А про Гаральда Норвежского и сказок немало приложено! К
нам же ведь в Киев бежал Гаральд сей, у  твоего  же  прадеда  обретался  в
войске, а ничего про то ни в каких  повестях  не  написано,  чтобы  одними
руками льва мог задушить! Ну а, мол, Денеш мадьярский - тот хотя и сильный
был витязь, а греки - те завсегда бивали его... А ты  ему  нашего  Демьяна
Куденевича помяни, переславского! Этот на памятех  жил:  твоего  деда  был
ратоборец, Мстислава Изяславича, царство ему небесное!.. В  одно  время  с
Денешем ихним ратоборствовали... но куда ему, мадьярскому-то, до нашего!..
   И  воевода-наставник  рассказывал  питомцу   про   Демьяна   Куденевича
переславского.
   Был тот боярин переславский силы непомерной, буести неукротимой.  Один,
со слугою, с Тарасом, да с пятью отроками, не страшась, выходил  на  целое
войско, а и побеждал!
   - Однова, Данилушко, - рассказывал  мальчику  старый  воевода,  -  деда
твоего,  Мстислава  Изяславича,  как-то  врасплох  враги   застали:   Глеб
Суздальский, Юрьич, крестного целованья своего соступя, половцев навел  на
Переславль... Ладно... Дед твой - к Демьяну Куденевичу: "Человек божий!  -
так  говорит  ему.  -  Ну,  пришло  время  божьей  помощи,  а   твоего   -
мужества-крепости!.."
   Демьян же... у него норов был чудной какой-то, но про то не нам судить!
Находила смертная тоска на  него.  Другие  юноши  на  пирах  с  приятелями
веселятся - и гуслями,  и  трубами,  и  сопелями,  и  скоморохами,  а  он,
Куденевич, один в шатры свои златоверхие за город уходит, и  чтобы,  кроме
Тараса-слуги, ни одна живая душа к нему подступиться не  смей!..  И  сидит
недвижимо у входа в шатер, и смотрит  в  Поле,  с  жадностью  смотрит:  не
пошлет ли господь супротивничка?..
   А тут сам князь, дедушка твой, прискакал: даже конь под  ним  шатается!
"Спаси, говорит, выручи!" Демьяну же только того и надо:  поклонился  деду
твоему молча и без доспеха безо всякого,  в  чем  был,  взвергся  на  коня
своего - и на половцев! Слуга - за  ним:  "Господине!  Кольчугу,  кольчугу
надень!" Где там! Налетел, гикнул - давай пластать!.. И ведь не устояли...
побегли! Сколько их там было числом -  того  не  знаю.  А  не  мало,  надо
полагать,  коли  войско  целое!..  Побил  их  несметное   множество!   Тут
суздальский князь испугался, шлет послов до него: "Уймись, божий  человек,
уймись! Я приходил на любовь и на мир, а не на рать!.."
   Однако, отбежав от города, да сызнова половцы  собралися,  -  еще  один
загон на помощь к ним подошел. И  опять  подступили.  Обозлили  тогда  они
Куденевича донельзя! Вымчался, но опять  же  на  прежний  образ:  в  одной
сорочке только. Даже и слуга на сей раз не поспел  за  ним,  ни  отроки!..
Одна с ним неразлучная сабля!
   Порубал - не счесть сколько -  один-одинешенек!..  Ударилися  половчане
бежать... Но и самого исстреляли стрелами во многих местах. И одна большая
стрела ударила в пазуху, а только что за малым не дошла до сердца!  Изошел
витязь кровью и в изнеможенье смертном вернулся в Переславль -  проститься
чтобы успеть с матерью... и возлег на одр...
   Тогда князь Мстислав Изяславич сам,  и  с  бояры  со  всеми,  пришел  к
смертному одру его, и даров принес много, и волости обещал дать многие. Но
хоробр тот, человек  божий,  Демьян  Куденевич  ответил  князю:  "О  суета
человеческая! Кто, будучи мертв, возжелает даров тленных и власти?!"
   И с тем словом закрыл бестрепетные очи свои!.. И великий плач  стал  во
всем Переславле!..
   "Да, все это было..." - думалось теперь князю. А ныне он, Даниил,  внук
того самого Мстислава, которому служил Куденевич на этих  самых  полях,  -
он, сын Романа Великого, едет обезлюдевшею Переславскою Украиною  [Украина
- в летописях употребляется как название окраинных областей  Руси]  только
силою татарской пайцзы, - едет на поклон  к  хану,  в  гнездовище  его  на
русской Реке!
   Любой, рыгающий кумысом и  кониной,  скуластый,  щелоглазый  варвар,  в
расшитой шубе, которая лоснится от  жира  неопрятно  едомой  пищи,  может,
вымогая подарок, сутками заставлять его - великого князя русского! - ждать
сменных лошадей...
   И сколько раз, проезжая русскими похилившимися селами, замечал  Даниил,
как с глубоко ушедшей в душу ненавистью,  скорбью,  недоуменьем  провожают
его своими взорами согбенные непосильным трудом и татарщиною поселяне...
   О Русская Земля!
   И сильно начал скорбеть душою! Муторно, тошно  было  смотреть  князю  и
дружине его на верченье и кудесничество шаманов татарских перед кострами и
кошомными идолами. Нелепо и отвратно кривлялись  и  пялились,  точно  злая
корча их  била,  и  прорицали,  с  пеной  у  рта,  разными  голосами,  как
бесноватые, и петухом пели, и квохтали курою,  и  лаяли,  и  подвывали.  И
несуразно, невемо  зачем,  увешаны  были,  будто  ряженые  или  скоморохи,
всякими погремушками, и лоскутками, и звериным зубьем.
   Диканились богомерзко и непотребно - и где же? -  на  отчине  Владимира
Мономаха!
   Увидел скверное их  кровопитье  татарское  -  прямо  ртом  припадали  к
вспоротой жиле лошадиной!
   Увидел многие их волшбы и насилие татарское над народом -  и  воскорбел
душою!
   Миновали непроходимые дебри северной стороны  княжества,  где  когда-то
дивий бык - тур метал, с конем вместе, могучего, ярого  охотника,  прадеда
его, Мономаха; кончились ель, сосна, дубы, клен и ольха;  и  чем  ближе  к
Ворскле, тем все редее, прозористее, жиже становился лесок.
   А за Ворсклою, к востоку, стали чаще  встречаться  небольшие  березовые
острова, потом и береза сошла на нет, и открылась  бескрайняя,  нетореная,
бугристая и уже темная от ненастья степь.
   Лил  студеный,  тяжелый  проливень.  Небо  заволокло.   Точно   и   оно
превратилось в кошму татарской юрты.
   Крепкогрудые   лошади   с   трудом   продирали   грудью    свалявшиеся,
перепутавшиеся, взмокшие травы, достававшие до колен всадника.
   Думалось, и конца не будет этому мороку и дождю. Но вдруг прояснело,  и
ударил мороз, и степь вся оледенела.
   Звенел и хрупал под копытами лед. Сверкала на солнце степь. Примкнувшие
друг к другу высоченные космы  трав,  схваченные  морозом,  стояли,  будто
оледенелое войско.
   Держали путь от кургана к  кургану.  Было  их  много.  На  иных  сидели
тяжелые степные орлы и казались мреявшими издалека стогами...
   Тоскливо курлыкали запоздалые вереницы журавлей.
   Мчалась, закинув рога, сайга. На половину перестрела