откидном, слегка наклонном стольце.
   "Ну, бог с ним... пускай кричит... - сквозь тонкую  дремоту  подумалось
князю. - Видно, боится, что задремлет и упадет с козел".  Он  спохватился,
что  и  сам  задремал,  а  впереди  -  долгая  ночь,   и   страшно   стало
прободрствовать целую ночь одному, терзаясь думами.
   Князь справился с дремотой и вновь  обратился  к  раскрытой  перед  ним
книге. Это была одна из постоянно им изучаемых книг, а именно -  эдикты  и
частные узаконенья Юстиниана "Justiniani  Novellae"  на  латинском  языке,
которым гораздо свободнее, чем греческим, владел князь.
   Даниил стал читать с  того  места,  на  котором  одолела  его  дремота.
Великий  завоеватель,  чтимый  Даниилом,  пожалуй,  более  всех  остальных
государей древности,  писал,  обращая  свое  вразумляющее  слово  к  своим
преторам и архонтам:
   "Да будет вам ведомо, - провозглашал он, - что расходы на  войну  и  на
преследованье даже  разбитых  врагов  требуют  больших  денежных  средств,
большого вниманья, и никакое промедление здесь неуместно. Да  и  я  не  из
тех, кто смотрел бы хладнокровно на сокращенье пределов Ромейской империи!
Напротив, завоевав всю  Ливию,  поработив  вандалов  и  с  помощью  божией
надеясь исполнить многое другое больше этого,  я  требую,  чтобы  казенные
подати поступали сполна, справедливо и в положенные сроки".
   - ...Э-эй, Варфоломе-ей!..
   Дремота наваливалась. Опять сами собой смежились ресницы. Даниил слегка
покачивался от раскатов возка из стороны в сторону.
   Время от времени, еще более жуткий оттого,  что  сквозь  дрему,  смутно
доносился снаружи, вместе со звоном колокольцев, с присвистом  ветра,  все
тот же заунывный возглас.
   И вот уже бесплотные  толпы  и  хороводы  всяческих  образов,  видений,
воспоминаний вступили в  затихающий  мозг,  связуя  несвязуемое,  совмещая
несовместимое.
   Многое из этих полудремотных видений - все то, что искровеняло  душу  в
Орде, у Батыя, - было так омерзительно, что князь, очнувшись, с  тоскою  и
ужасом - в который раз! - подумал: "Господи! Да когда же, наконец, схлынет
с Земли нашей вся эта мерзость сатанинская, вся эта кобылятина?!"
   Усилием воли, подобно кормщику - рулевому лодки,  увлекаемой  не  туда,
куда нужно, он круто стал перекладывать кормило своих помыслов  на  другую
сторону.
   Он стал думать о своих, о близких.
   Подобно  тому  как  всходы  на  пересохлой  пашне  вдруг  жадно,  зримо
воспрянут и зазеленеют, впивая  шумный  дождь,  так  вот  и  душа  Даниила
заликовала и распахнулась для этих новых, оживляющих видений.
   Князь откинулся затылком на сафьянную тугую стенку возка и с  закрытыми
глазами стал созерцать их.
   ...Стремительно пронеслась его мысль по всем покоям  холмского  дворца,
минуя внешнюю и внутреннюю стражу, минуя все то, что могло встретиться ему
во дворце, - и вот уж наедине он с княгинею своею Анной!
   ...Дальше... дальше!..
   Будут смеяться, станут радоваться! Анка, конечно, будет в  любимом  его
халатике - в малиновом, и еще чулки будут на ней - те  самые,  персикового
цвета, и в босовичках будет в красных, на высоком граненом каблучке.
   ...Вот они в разговорах, в рассказах взаимных кидаются то на  одно,  то
на другое, перебивая друг друга, и сами нетнет да и расхохочутся над  этой
сбивчивостью своих расспросов и разговоров.
   А уж давно не смеялся он - вечность!
   Вновь он услышит ее звонкий и как бы воркующий смех...
   Как-то он сказал ей - и пожалуй, и не шутя сказал! - что он  убьет  ее,
не рассуждая, если услышит, что она с кемлибо из мужчин смеется  так  вот,
как смеется с ним.
   И она, с каким-то вдруг строгим лицом, словно бы  клятву  произносящая,
медленно покачав головой, с глазами, вдруг  наполнившимися  слезами,  тихо
сказала:
   - Ох, нет, Даниль, нет, ни для кого на свете я не буду смеяться так!..
   И, помолчав, добавила:
   - Я ведь понимаю... - и вздохнула.
   ...Вот так и сейчас, когда он придет, она омоет его душу своим светлым,
свежим смехом, очистит от всей этой скверны и мерзости ордынской!
   И он явственно, с закрытыми глазами, душою, увидел ее всю. Он словно бы
пальцами мог докоснуться до ее смуглого лица с  чуть  заметною  лукавинкой
больших черных, но и лучащихся, но и добрых  ее  очей,  камышинами  черных
ресниц  затененных,  с  перебегунчиками  улыбки  в  уголке  губ,   немного
выгнутых, и чуть  пухлых,  и  радостно-алых,  словно  солнцем  пронизанная
угорская черешня...
   Козочкой вспрыгнет на  его  колени,  подогнет  ножки,  сронив  на-ковер
босовички, и, то прижимаясь к его лицу, то отдаляясь, охватит его затылок,
крепко сцепив пальцы, и, слегка покачиваясь, полуоткрыв улыбкой  зубы-снег
белые, озаряя их блеском смуглое лицо, промолвит, вздрагивая и жмурясь:
   - Даниль!.. Милый!.. Теперь уж никуда, никуда больше не  отпущу,  ни  к
какому Батыю!..
   Помолчит - и, лукаво рассмеявшись, добавит:
   - ...ни к какой Баракчине!..
   Он кладет свою  большую  руку  на  ее  округлое,  обтянутое  лоснящимся
прохладным шелком колено.
   Устами слегка отодвигает на ее плечах халатик и розовое плечико снежной
сорочки.
   Вот он наконец, смуглый жемчуг ее тела!..
   - Даниль... супруг мой... эрмэнинг...
   ...Князь очнулся. В кибитке, все так же мчавшейся в ночь, в снега, было
почти темно. Обе свечи, в том и  в  другом  фонаре,  догорев,  оплывали  и
потрескивали. Хлесткий снег бил горстями в стены возка.
   И сквозь присвист метели, сквозь  шум  полозьев  и  звон  колокольчиков
опять до него донесся этот  неведомо  что  означающий,  протяжный  возглас
возницы:
   - Э-эй, Варфоломе-ей!..


   - Княже!.. Данило Романович! Бегу к тебе с радостью:  доезжаем!  Уже  и
город наш светлуется на холме!.. - такими словами разбудил Андрей-дворский
своего князя, просунув голову в кузов княжеской крытой кареты: уж два дня,
как переложились на колеса, - была середина марта.
   Тотчас приказано было разбить шатер, дабы князь мог переоблачиться.
   Даже в пути - изнурительном, в  поистине  страдном  пути  -  неизменно,
словно бы в тронном  зале  холмского  дворца,  соблюдался  весь  чин  дней
больших и дней заурядных, весь многосложный, но уже веками узаконенный,  а
потому как будто бы сам собой протекающий распорядок облачений и выходов.
   Всю дорогу - в снегах, степях и  лесах,  -  как  только  быть  большому
какому-нибудь  празднику,   уже   с   вечера   приготовлялась   на   стану
палатка-церковь, некогда, еще при отце князя, освященная самим  патриархом
Цареградским.
   И наутро, где бы ни застал час заутрени, хотя бы и в дремучем лесу, тут
же, на отоптанном снегу, совершалась литургия.
   Только вечерняя служба, да и то пока ехали зимою, иной раз  отменялась,
ибо день был короток и рано темнело.
   Так же и в отношении самого князя.
   И сейчас вкруг него - в шатре, и  снаружи,  и  возле  огромных  кожаных
сундуков, сохранявших княжое одеянье, расставленных в строгом  порядке  на
коврах и войлоках, - все совершалось чинно, без суетни  и  заминки,  почти
без слов, по одному только мановенью очей дворского.
   И никак не могло  быть  того,  чтобы  какая-нибудь  часть  одеяний  или
доспеха княжеского была бы подана не с той стороны, с какой  надлежало  ей
быть поданной, или не теми руками.
   И никак не  могло  быть,  чтобы  тот  боярин,  чьей  обязанностью  было
застегнуть, как должно, сзади, под коленкой и над лодыжкою князя,  ремешки
панцирных поножей, вместо того принялся бы застегивать  ремешки  панцирных
зарукавий.
   То явилось бы бесчинием.
   Но зато после этого обряда одевания князь Галицкий  и  вышел  из  шатра
блистающий как солнце.
   Не шелками да аксамитами одет был сегодня князь Галича и Волыни,  но  и
не кольчуга, в которой бился на поле брани, была на властелине Карпат,  но
редкостные доспехи торжеств и дней нарочитых.
   Предстоял смотр войску.
   Едва успели миновать Киев, как трое гонцов, один вслед за другим, - так
полагалось в случаях срочных и чрезвычайных, - были посланы в  столицу,  в
Холм, дабы возвестить брату Васильку, владыке Кириллу и Анне Мстиславовне,
что князь возвращается из Орды в добром здоровье и с великим успехом.
   Осмотрев себя в серебряное полированное  зеркало,  держимое  перед  ним
дружинником, князь вышел из шатра на поляну. Здесь было еще больше солнца,
еще больше весны, еще сильнее опахнул  князя  радостный  с  детства  запах
зеленой сочной травы и запах только-только  прочкнувшейся  и  еще  как  бы
стиснутой в тугих сборочках листвы берез.
   Князь остановился и глубоко-глубоко - так, что грудь расширила  панцирь
и скрипнули панцирные ремешки, - вдохнул в себя воздух родины.
   С возвышенности, где остановились, верстах в двух, не более, виден  был
город Холм - золотой и многоцветный от куполов и крестов, от  лазоревых  и
красных теремных кровель.
   Вот он, Холм! Скоро, скоро уже вздымет он, Даниил, на могучие руки свои
милую домерь, свет очей своих, ландыш свой карпатский.
   "Господи, - подумал он с внутренней улыбкой, - косы-то, косы-то,  поди,
как выросли!.."
   И крошечные косички княжны Дубравки - золотистый лен - словно бы  легли
вдруг на отцовскую ладонь.
   Маленькой княжне всегда заплетали две  косы  -  каждая  не  больше  чем
пшеничный колосок, но зато уж вкосники - всегда либо из  белого,  либо  из
алого  шелка  -  были  широченные,  туго  выглаженные,  и   Дубравка-Аглая
совершенно всерьез принимала восторги и похвалы, расточаемые отцом в честь
ее кос.
   "Да уж, наверно, любимые свои, красные, вплетет  сегодня  ради  приезда
отца!" - подумалось Даниилу.
   Негромкий, но благозвучный звон, сопровождающий размерное пристукиванье
копыт по камню, прервал мысли князя: это подводили коня.
   Позванивали надкопытные  золотые  звонцы.  Белая  берберийская  лошадь,
стройная, сухая и пылкая, уже стояла близ князя.
   Князь с мгновенье полюбовался конем в его чрезвычайном убранстве:  коня
приказано было подать по большому наряду.
   Золоченое седло покоилось на  сей  раз  не  прямо  на  попоне,  но  еще
наложена была сверх нее шкура леопарда с когтистыми лапами.
   Богато расшитый чепрак выступал из-под леопардовой  шкуры  примерно  на
четверть, как бы показывая народу свои пышные махры  и  кисти,  протканные
золотом.
   Хвост и грива коня были забраны тонкой золотистой шелковой сеткой.
   Убранство завершалось  нашейной,  золотою  же  цепью,  составленной  из
округлых прорезных щитков, - цепью, ни  для  чего  более  не  нужной,  как
только ради великолепия.
   Имя коню было Сокол. Это был жеребец  -  буйный,  неукротимый,  но  для
князя выезженный и умягченный. Он прибегал на  свист  и  на  голос  князя.
Чужому было не взять его.
   Андрей-дворский, сняв головной убор свой, держал князю стремя.
   Едва коснувшись носком левой ноги золоченого  стремени,  Даниил  сел  в
седло.
   Дворский, отступя, поклонился.
   Князь оправил лосиные, с раструбом, расшитые шелками и золотом перчатки
и подобрал поводья.
   Однако все  еще  медлил  тронуть:  несказуемо  отрадно  было  все,  что
расстилалось перед ним.
   С коня еще шире раздался окоем. Чист был воздух - будто и не  было  его
вовсе. Над головой и по синему небосклону  стояли  объемные,  ослепительно
блистающие, но и какие-то крепкие, как глыбы каррарского мрамора, облака.
   "Экие арараты нагромоздило!" - подумалось князю.
   Рыхлый весенний гром неторопливо, как бы вразвалку, прошелся по небу.
   Андрей-дворский перекрестился.
   Князь слегка склонил голову. Переждав, когда  затихли  вдали  отголоски
грома, Даниил произнес:
   - Ну... в час добрый!
   И тронул коня.


   В семье князя Галицкого заведен  был  многолетний  обычай  -  встречать
отца, когда Даниилу Романовичу предстояло возвратиться с  полей  битв,  из
далеких походов или же со съездов и совещаний с чужеземными монархами.
   То были семейные встречи. И для того чтобы хоть  на  немного  опередить
встречу всенародную, встречу князя -  войском,  боярами,  духовенством,  -
Анна Мстиславовна вместе с сынами, всегда  верхом,  в  сопровождении  лишь
самых ближайших слуг, выезжала к прославленному  загородному  столпу  -  в
полутора верстах от Холма.
   Столп этот служил подножьем исполинскому изваянью белого орла - орла  с
двумя головами. Таков был герб, таково было  знаменье  Карпатской  державы
Даниила.
   Мономахович -  он  с  полным  правом  считал  себя  преемником  кесарей
Византии. Разве Владимир Мономах не был сыном  царевны  греческой,  внуком
кесаря?
   И разве не отец его, Роман Мстиславич, еще не так  давно,  в  последний
раз приосенил, спас мечом и щитом своим пошатнувшийся престол  императоров
византийских?
   Эти вот гордые помыслы и призван был воплотить в мраморе Авдей-зодчий.
   Зарубежных современников  князя  восхищало  и  устрашало  то  изваянье.
Побывавший в Холме легат папы  Иннокентия  не  преминул  тотчас  уведомить
святейшего отца о том, сколь  далеко  простираются  замыслы  и  вожделения
"этого коварного и загадочного схизматика" - так  наименовал  он  в  своем
послании Даниила.
   "Если, - доносил далее в письме своем  папский  легат,  -  заключать  о
намерениях князя Галиции и Лодомирии,  сего  Иоанна-Даниила,  хотя  бы  по
размаху крыльев того дерзновенного изваянья вблизи столицы его,  а  также,
если  поразмыслить,  что  две,  а  не  одну  главу  имеет  оно,  чем  явно
уподобляется орлу Византии, - то господину папе яснее  и  явственнее,  чем
кому-либо  на  земле,  обнаружится  вся  эфемерность  надежд   на   скорое
достиженье той величайшей цели, ради которой я послан был к  сему  Даниилу
господином папой".
   Так писал легат.
   Да и вправду, это изваянье - из глыбы  белого,  с  золотыми  прожилками
мрамора - было способно устрашить и размахом  крыльев  своих,  и  размером
клюва.
   Полупривзмахнувший крылами, готовый  взлететь,  орел  Даниила  достигал
высотою  более  трех  саженей.  Поднявшийся  до  высоты   его   золоченого
исполинского клюва человек показывался с некоторого  отдаленья  не  больше
чем веточка, несомая в клюве живым пернатым орлом.
   Один из младших  Даниловичей,  тринадцатилетний  златокудрый  Мстислав,
как-то сам, без предварительных просьб перед  матерью,  добыл  себе  право
именно отсюда, с высоты изваянья, обняв рукой огромный клюв,  высматривать
отца.
   Приближаясь к городу, Даниил всякий раз искал эту тоненькую  веточку  в
клюве орла, зная, что это не кто иной, как только он,  вскарабкавшийся  на
самый верх столпа баловень матери, Мстислав.
   ...В этот раз  веточки  в  клюве  орла  не  было.  Даниил  встревоженно
привстал  на  стременах...  "Да  что  же  это  такое?  -  подумал   он   в
беспокойстве. - Или еще не успели они доехать из города  до  столпа?"  Так
никогда еще не было. А всегда, еще задолго до того, как ему показаться  из
перелеска, Анна, окруженная сыновьями,  -  все  пятеро  на  конях,  -  уже
ожидала его у подножья орла.
   И как только Мстислав с высоты орлиного клюва издавал радостный  вопль,
что едет отец, и, набивая о мрамор шишки и синяки,  скатывался  со  столпа
вниз, так сейчас же  Анна  и  все  они,  стремглав,  наперегонки,  мчались
навстречу.
   Анна  Мстиславовна  еще  девушкой  -  ведь  дочь  княжны  половецкой  и
Мстислава Удалого! - выезживала диких коней. Встречать  мужа  ей  поневоле
приходилось, ради  благолепия,  в  дамском,  а  не  на  мужском  седле.  И
естественно, сыны обгоняли ее.  И  когда  они,  доскакав,  окружали  отца,
радуясь  и  галдя  и  лихо  наездничая  вокруг  него,  Анна  Мстиславовна,
прискакав после всех, принималась притворно гневаться на мальчишек  своих:
в следующий раз, грозилась она, что бы там ни стали говорить за ее  спиною
толстые боярыни холмские, а уж она непременно будет  в  мужском  седле.  А
тогда-де посмотрим, кто обгонит!
   В последний год и десятилетняя Дубравка, которая прежде всегда, бывало,
оставалась у столпа в коляске вместе со  своей  строгой  воспитательницей,
боярыней  Верой,  стала  выезжать  навстречу  отцу  верхом  на   спокойном
иноходце, бок о бок с матерью.


   Ветер конского бега развевал красный короткий плащ Даниила, наброшенный
поверх панциря.
   Нет, оказывается, ждут, ждут его... Вот  виднеется  кучка  людей  возле
самого подножья столпа. Однако почему они пешие? Да и они ли это? Ни  одна
золотистая нить, ни одна искра не просверкнет на одеянии  тех,  кто  вышел
встречать его...
   Даниил осадил коня. Льдинка внезапного ужаса скользнула где-то  глубоко
внутри, и всю спину обдало холодом и слабостью.
   Теперь он ясно  различал,  что  на  всех,  кто  стоял  у  столпа,  были
темно-вишневого, коричневого и багрового цвета одежды: это  был  княжеский
траур, это была панихидная одежда!
   "Но... кто же умер? Кто? Кто?.."
   Остановив коня, он всматривался, узнавал  и  не  узнавал.  До  изваянья
оставалось еще с полверсты.
   И вдруг вспомнился рассказ папского легата, когда они  ехали  с  ним  в
одном возке среди донецких снежных степей, - рассказ об открытиях  Роджера
Бекона, о том, что будто бы в зрительную  трубу,  им  изобретенную,  можно
рассмотреть даже и поверхность Луны...
   О, если бы знать, еще не подъезжая, что случилось,  что  там  произошло
без него!..
   Он тронул поводья, и конь сызнова ринулся вперед.
   Даниил начал  узнавать.  Вот  Васильке.  Вот  -  сыны:  Рома...  Лев...
Мстислав... Шварно... Но где же Анна?! Дубравка где?!
   Собравшиеся у столпа все стоят понуря голову. Ни один не делает и  шага
навстречу к нему!..
   Тут он снова, уже совсем близко от них и уж совсем поиному, осадил коня
и выпрямился.
   И  сразу  же,  как  всегда,  поняв,  как  должно,  это  его  безмолвное
повеление,  брат  Васильке  отделился  от  остальных  и   начал   медленно
приближаться к нему.
   Когда оставалось между ними не более десяти шагов,  Даниил  спрыгнул  с
коня, снял перчатки и пошел навстречу брату.
   Васильке Романович сделал было движенье левой рукой, чтобы снять шапку,
но старший брат порывисто, как бы с раздражением, остановил  его  руку,  и
шапка Василька Романовича упала наземь.
   - Ну?! - глухо проговорил Даниил и широко и вопрошающе протянул к  нему
обе руки.
   Васильке страшно, по-мужски, всхлипнул и, сотрясаясь головой, приникнул
лицом к панцирю брата.
   Даниил  стоял  неподвижно,  стиснув  брови,  и  прерывающимся   голосом
повторял все одно и то же:
   - Ну?! Ну?! Ну?!
   А в душе стояло: "Да которая, которая же из них?!"
   Он не  смел  заговорить,  он  боялся,  что  язык,  что  уста  откажутся
повиноваться ему, что не смогут они произнести ни одно из этих двух, столь
отрадных, блаженных, а сейчас вот как  бы  даже  страшных,  непроизносимых
имен.
   Правая рука его все еще прижимала к нагрудной пластине  панциря  голову
плачущего Василька. Но в то же время поверх головы брата взор его снова  и
снова обегал  маленькую  кучку  людей,  стоявших  у  подножья  столпа:  ни
Дубравки, ни Анны!
   И вдруг он почувствовал, что кто-то взял потихонечку его  левую,  книзу
опущенную руку. Склонив взор, он увидел, что это Дубравка  припала  к  его
руке, и тотчас же ощутил, как слезы ее капают на руку.
   Близко перед собою, внизу, увидел он светлый  затылок  дочери.  Но  что
это? Будто две черные летучие мыши вцепились в ее тоненькую детскую  шейку
и прикрыли жесткими крылами золотистую ямку  затылка,  откуда  расходились
косички!..
   И тотчас понял, что это - похоронные вкосники...


   Сдавив слезы и совладав с первым ужасом беды, Даниил Романович большим,
суровым шагом близился к сыновьям. Склонив головы, все четверо без  шапок,
они ожидали его, не смея двинуться навстречу.
   Не дойдя нескольких шагов, Даниил остановился. Обе руки его  вскинулись
кверху, он простер их в сторону сыновей и, возвысив голос,  сам  не  зная,
что говорит, глухим голосом не  то  выкрикнул,  не  то  прорыдал  страшную
укоризну:
   - Что же вы?!! Что же вы не уберегли мать?!
   И повернул в сторону, и пошел, пошел по полю, не глядя ни на кого.
   Отвеваемый ветром кра