сь избежать столкновенья, сказал  князь.  -  Наше  воззрение
другое.
   - Простите, герцог, - возразил Карпини, - но разве восточная церковь не
утверждает богодухновенность своих путеводителей?
   - Собора их! - поправил князь. - Но и то  для  утверждения  какого-либо
нового догмата веры необходим вселенский собор, а правом на  таковой  одна
православная, греко-русская, церковь не обладает по  причине  прискорбного
разделенья церквей. А здесь, простите, легат,  выдвигается  притязанье  на
непогрешимость одного лишь римского епископа!
   - Я убежден, что светлейший герцог понимает непогрешимость папы в делах
веры не столь узко, как другие?
   - Вы правы, дорогой легат, - отвечал  Даниил.  -  Я  понимаю  это,  как
понимаете вы: святейший отец лично - и как человек, и как верующий - может
согрешать и заблуждаться, но...
   Карпини воспользовался паузой Даниила и договорил за него:
   - И даже более! Наместник Христа может быть даже  и  неверующим...  да,
да! В глубинах своего сердца папа  может  даже  исповедовать  атеизм,  но,
когда он выступает с высоты апостолического престола, он богодухновенен и,
невзирая ни на какие свои грехи и пороки, непогрешим. Господь не  допустил
бы  повреждения  церкви  своей.  Вздумай   папа   провозгласить   что-либо
неподобающее - он упал бы бездыханен!.. Скажите, герцог,  -  внезапно  для
Даниила спросил его Карпини, - если  бы  завтра  собор  всех  православных
церквей, даже  греческой,  признал  бы  за  благо  воссоединение  с  нашей
римско-католической церковью - полное или в форме унии, - что  сказали  бы
вы?
   - Скорбел бы... как русский государь.
   - Почему?
   - Потому, дорогой легат, что, будучи соседом Венгрии, Польши,  Чехии  -
стран  католических,  -  я  убедился,   что   господин   папа   утверждает
непогрешимость свою и в политике.  Как  христианин,  я  чту  крест  Петра,
однако против меча в его руках.
   - А разве не помните вы, герцог, - сурово  воскликнул  легат,  -  какая
судьба  постигла  всех  европейских  государей,   отвергших   верховенство
святейшего отца?
   Голос прославленного проповедника наполнил собою  глухой  возок,  перст
его руки как бы указал поочередно на упоминаемых государей.
   - Смотрите: все они гибнут! Все  их  начинанья  бесплодны!..  Генрих...
Фридрих Барбаросса!.. Кто был равен ему? И  вот  прославленный  полководец
тонет, на  глазах  всей  армии,  в  жалкой  речушке  в  самом  разгаре  не
благословенного папою похода... Иоанн английский... Стоило  папе  отлучить
его от церкви - и смотрите, герцог, как будто Пандора опрокинула свой ящик
бедствий над головою несчастного монарха - восстание баронов! Под  угрозою
меча своих  подданных  подписанная  хартия!..  Возьмем  ныне  царствующего
императора Фридриха... Что сказать  о  нем?..  Если  бы  сей  Гогенштауфен
возлюбил бога и церковь его, если бы он  был  добрым  католиком,  немногие
сравнялись бы  тогда  с  ним!  Но  император  восстает  против  того,  кто
именуется ключарь царствия небесного, - и смотрите, как  рушатся  все  его
предприятия, точно он зиждет их на песке!.. Нет, государь, под ногами тех,
кого проклял наместник Христа, под ногами тех разверзается  бездна  в  тот
самый миг, когда они уже досягают рукою вожделенной  цели,  -  и  все  они
стремительно гибнут!
   Даниил угрюмо посапывал.
   - Тогда, -  медленно  проговорил  он,  -  по-видимому,  викарий  Христа
благословил Батыя... и, - добавил он, - Коррензу.
   Уклоняясь от возражений, легат апостолического престола сказал:
   - Меня чрезвычайно радует, герцог, что вы  изволили  высказать  открыто
все, что препятствует воссоединению церквей. Я верю,  что,  когда  пробьет
час, вы, чей голос властно звучит  и  в  Константинополе  и  в  Никее,  не
откажетесь отдать свою добрую волю и свое  могущество  на  службу  святому
делу воссоединения церквей... А тогда - смею заверить  вас  отнюдь  не  от
своего лица, - тогда пробьет час  вашего  всемирного  величия,  герцог,  и
заветная цель вашей жизни будет достигнута.
   Замыкаясь и настораживаясь, Даниил сказал:
   - Что вы разумеете, святой отец, под этим "всемирным величием"? А также
в чем полагаете заветную цель моей жизни?
   - Корона первого  императора  Руссии!  Крестовый  поход  против  татар,
предводимый  _императором_   Даниилом!   -   громозвучно   и   вдохновенно
провозгласил Карпини.
   Лицо Даниила оставалось невозмутимым.
   - Видите ли,  господин  легат,  -  отвечал  он,  -  разрешите  попросту
миновать первое и ответить лишь  на  существенное.  Я  всегда  был  врагом
вероломства, даже в политике. По договору, который мы только что подписали
с ханом, Батый обязуется по первому  моему  требованию  предоставить  свою
армию в мое распоряжение...
   Карпини оцепенел.
   - И, я повторяю снова, - продолжал Даниил, -  мы  чтим  крест  апостола
Петра, но мы скорбим,  что  в  руках  его  наместников  меч  Петра  упорно
подымается против христиан же...
   - Вы подразумеваете,  герцог,  быть  может,  искоренение  альбигойского
нечестия? - хрипло спросил Карпини. - Но где же еще примеры?
   - Их слишком много! -  отвечал  князь.  -  Я  коснусь  лишь  некоторых.
Объясните, господин легат, почему и в двадцать девятом, и в тридцатом, и в
тридцать  втором  году  особыми  буллами  святейшего  отца   потребовалось
воспретить всем католическим купцам и государям доставлять Руссии лошадей,
корабельные снасти, деревянные изделия? Почему  в  год  и  в  час  Батыева
вторжения в нашу Русскую Землю папа Григорий призвал к  крестовому  походу
против Новгородской земли и предал проклятию новгородцев?
   Легат безмолвствовал.
   - Крестовые походы! - продолжал князь. - Да, крестовый поход - это  еще
страшной силы катапульта! Вергнутый ею камень мог бы в свое время поразить
из Рима не только того,  кто  угнездился  на  Волге,  но  и  того,  кто  в
Каракоруме. Однако крестовые походы гораздо  лучше  запомнил  христианский
Царьград, чем язычники. Освобождение гроба  господня  -  великое,  светлое
предприятие!.. Однако зачем же было истреблять третью  часть  христианской
столицы? Кто повелевал вождям крестоносного похода так  злочинствовать,  и
грабить, и разрушать в Константинополе? Папский верховный легат стоял ведь
во главе крестоносцев! Он одним словом  мог  пресечь  все  это.  Ведь  вам
известно, господин легат,  что  "освободители"  гроба  господня  -  они  и
Праксителя и Лисиппа перечеканили в грубую бронзовую монету.  А  из  храма
Святой Софии вывезли двенадцать серебряных столпов и четыре  иконостаса!..
Ободрали драгоценные оклады чтимых икон... В храме же Святой  Софии,  и  в
храме  богородицы  Влахернской,   и   в   прочих   церквах   кощунствовали
непередаваемо!.. Страшусь оскорбить слух ваш, господин  легат!..  Но  ведь
это же _варвары_!..



        "5"

   Снега - будто море - укачивают.
   Дрема, раздумье ли заставили князя притенить ресницами очи - о  том  не
знал дворский. А молчит Данило Романович - молчать и ему.
   Верх ковровой повозки - на стальных сгибнях - теперь уже  целыми  днями
откинут: потеплело!
   Под крутою, под тонкою дугою  буланой  княжеской  тройки  поют  и  поют
золоченые! А уж будто и заплетаться временами начинает  золотой  язычок  -
нет-нет да и смолкнет, словно прильнет вдруг к золоченой гортани.
   Да и как не устать, ведь уж более тысячи верст простерлось  от  Батыева
логова, что за Волгой, до синих просторов переславльских!
   Лютый февраль, - а ведь выехали в первых числах его! - раздирал  стужею
древесину,  затворял  дыханье  всему  живущему,  когда  покидали  галицкие
Золотую орду. А сейчас, словно бы покачиваясь в парах,  масленеет  большое
солнце - Хорс-батюшко, милостивец, - и тепел и светел, жизнедавче!
   Скинул, отшвырнул от лица своего свинцовую полуду  морозную,  свалил  с
плеч необъятную шубу облачную и  всем-то  своим  светлоярым,  животворящим
ликом оборотился к земле.
   От хохота Хорсова горят снега!
   А еще и не то будет - ведь масленая только неделя - широкий четверг,  -
а уж и впрямь, до чего ж замасленела дорога. Три дня назад был еще  крепок
зернистый, залубенелый снег, крепок и хваток к железу: на миг  остановился
возок - и уж полоз хоть отдирай!
   Рвался под полозьями, взвизгивал под копытами крепкий снег.  За  версты
было слыхать,  как  дерет  полоз  многоконного  галицкого  поезда  матерые
переславльские снега!
   А сейчас - плавно идут подрезы! И когда промчат вслед за княжою тройкой
полсотни саней с дружиною и кладью, то в полозницу хоть глядись!
   Степенною широкою ходою идет коренник - высоких, древних кровей. Шибко,
а в то же время и мерно выбрасывает он охватистою дугою передние, тонкие в
бабках ноги, бережно ставит на  снега  глухого  проселка  трепетно-кровный
конь стаканчатое свое копыто, кичась серебряною подковою. Закинул к  самым
колокольцам сухоносую благородную голову и прядает строгими  ушами  на  их
назойливый звон. И строго ведет пристяжных.
   А они - в масть кореннику - рудо-желтые, с черной гривою и хвостом и  с
черным ремнем вдоль хребта - свились огнедышущим клубом и пластают снега -
косматой гривою до сугробов. И только едва-едва поспевают за ним.
   И,  словно  задыхаясь  вместе  с  ними  от  жаркого  скока,  прерывчато
позванивает унизывающий их легкие хомуты серебряный, круглый, с серебряною
горошиною внутри, галицкий бубенец-гормотун.
   Когда же обрушится от дружного удара копыт  обочина  узкого  зимника  и
которая-либо оступится пристяжная, то тотчас же  и  выпрянет  из  сугроба,
словно тяжко провинившаяся, жмясь к оглобле. А коренной  только  покосится
на нее за сбитую ходу.
   Пламень-тройка!..


   От хохота Хорсова горят снега...
   Синей пилой великана, опрокинутой кверху зубцами, дымчато отсвечивая  и
лоснясь на солнце, стоят по всему снежному окоему дремучие боры Киевщины.
   Уж "Марьи - зажги снега, заиграй овражки", а галицкие все едут да едут!
   Только теперь понял князь Даниил, всем существом своимпостигнул,  какая
же это умонепостижимая сила, какой же это океанище злых коней, злых  людей
ввергся в Русскую Землю, если сразу смог затопить ее всю - от  края  и  до
края, от Урала и до Карпат, да и самые Карпаты перехлестнул, словно грядку
земли!
   "То было стихийное бедствие!" - вспомнилось вдруг Даниилу угрюмое слово
Невского, произнесенное Александром о татарах -  там,  на  льду  Волги,  в
свечами озаренном возке, мчавшемся к северу в ту страшную буранную ночь.
   Даниил стал думать об этих словах Александра.  Ему,  от  младых  ногтей
искушенному в политике, заведомо было,  что  государи  не  вверяются  друг
другу.
   Теперь, когда уже не слышался вот тут,  рядом,  справа,  в  самое  ухо,
западающий в душу  юношеский  басок  Александра,  слегка  приглушенный,  -
теперь  снова  Даниилу  Романовичу  стало  возможно  и  о  нем,  об   этом
очаровавшем его юном витязе, начать думать как только о _государе_.
   До конца ли откровенен был перед ним Ярославич? Ведь и  он  сам,  князь
Галицкий, разве не боится некоторые  мысли  свои  даже  и  домысливать  до
конца,  до  их  словесной  оболочки,  словно  бы  и  мысли,  слишком  ясно
прозвучавшие в душе, ктолибо подслушать сможет?
   Да разве вот он, Даниил, решится признаться кому угодно из близких, что
если понадобится, то вступит он в  союз  даже  и  с  папою  против  черной
державы Чингиз-хана! Пускай совещаются епископы о воссоединении церквей, -
беды в том он, Даниил, не видит. Лишь бы только папа Римский отказался  от
вожделений миродержавия. Лишь  бы  согласился  быть,  как  древле,  только
первочтимым епископом кафедры римской!.. Но признайся-ка он в тайных  этих
помыслах своих - да, пожалуй, и брат Василько отступится, отшатнется,  как
от зачумленного!
   Однако   едва   только   представилось   ему   явственно    синеглазое,
золотистобородое  лицо  брата  Василька,  как  невольно  он  улыбнулся   с
закрытыми глазами, и к сердцу подступило тепло.
   А солнышко между  тем  уже  чувствительно  пригревало  опущенные  веки,
просвечивая их розовым. Светлые,  полупрозрачные  мушки  и  сеточки  плыли
перед закрытыми глазами Даниила.
   Эти светлые искорки и мушки плыли, то останавливаясь, словно  бы  давая
себя рассмотреть, а то вдруг убыстряя ход. так что рассмотреть  их  всякий
раз он не успевал, - и уплывали куда-то вверх и в  сторону,  за  висок,  в
недосягаемое.
   Сильно и забвенно дышалось талыми снегами...
   "Филиокве, филиокве!.." ["И от Сына" (из католического "Символа  веры")
(лат.)] - мыслилось и мыслилось Даниилу под звон и пенье колокольцев.
   Да что ему, простому народу  русскому,  до  этого  "филиокве",  которое
некогда разодрало единую церковь на две враждебных?.. Разве за  это  народ
русский ненавидит и папежство, и рымлян, и католического попа?!
   С давних пор обуревают его, князя Галича и Волыни, все эти размышленья,
а разве отважился он признаться в них, даже и перед теми, кто стоит  возле
сердца?!
   "Не  так  ли  вот  и  Александру  иное  из  своих   помыслов   скрывать
приходится?!"
   И снова - в который раз, как вперившееся в  душу,  -  встало  в  памяти
Даниила неистребимое виденье: ночь на льду Волги, падает  снег,  трещат  и
коптят поднятые  над  головою,  в  руках  рослых  дружинников,  факелы  из
бересты. Ползает, воет в снегу, у самых ног Александра, грузный седовласый
боярин, - волосы спутались, свисли на глаза; шелковая,  с  соболем,  шапка
втоптана в снег... Воет боярин, ловит колена  Александра,  а  и  не  смеет
докоснуться руками до этих колен!
   В свете факелов - багровом и дымном  -  высится  Александр...  И  вдруг
разомкнул уста - и одно лишь:
   - А хотя бы и весь снег исполозил!..
   И схватывают боярина...
   ...Даниил Романович не почувствовал, как глубокая меж бровями  морщинка
прорезала лоб.
   "Да-а... нелегко будет девочке моей в семье у него!.."


   На последней перед Киевом остановке Даниил Романович приказал дворскому
миновать разоренный город - ехать  прямо  к  перевозу  через  Днепр,  чуть
пониже Белгорода.
   - Что мы будем сердце крушить? - угрюмо сказал он дворскому. - В Киеве,
куда ни глянешь, только душа стынет!
   Дворский молчал и повиновался.
   Последний привал - верст за сто от Киева - был в сельце Певни, всего из
каких-нибудь пяти-шести дворов,  среди  дремучего  бора,  на  косогоре  не
замерзающего и зимой ручейка. Место сперва сильно понравилось  Даниилу,  и
сгоряча приказано было располагаться на ночлег. Но оказалось, что  и  этой
глухомани не минули четыре года назад Батыевы полчища, что в  сельце  этом
двоим-троим  уцелевшим  кормильцам  пахарям  волей-неволей,  а  приходится
подымать на себе до полусотни стариков и старух, да тяжкобольных неможаев,
да целую кучу ребятишек. А у этих уже и брюха раздуло от сосновой  молотой
коры да от всякой прочей  музги  вместо  хлеба,  а  ребрышки  были  словно
худенький, реденький тынок. И глубоко в синеве подглазиц,  завалившиеся  в
кость глазной орбиты, голодали глаза.
   Да и взрослые, ох и взрослые - тоже!..
   Уж забыл народ здешний и времена те, когда держал кто в руке пшеничного
доброго хлеба краюху!
   Ребятишки - так те лишь от старших знали, что существует какой-то такой
хлеб и что лучше он и слаще он всего на свете!..
   Непереносимо было князю видеть из-под опущенных ресниц, как, словно  бы
мутно-оголтелым каким-то от голода взглядом и  уж  ничего  не  стыдясь,  с
припечка-голбчика старик хозяин с женой, оба отекшие и обезножевшие, а  от
порога, с коника, из-под сбруи, уже никому не нужной, - лошадь-то ведь  уж
съели давно! - смотрели, следили за каждым его глотком, за  каждым  куском
ребятишки.
   Видать было по всему, что если заночевать, то и здесь наутро произойдет
то же, что и в прочих деревнях: придут и, едва переступив порог, грохнутся
в ноги - старики кряхтя, а женщины плача и  подвывая,  -  будут  стукаться
лбами об пол и  докучать  вразноголосицу,  чтобы  повелел  князь  хоть  бы
сложить с них "налогу непосильную", а то хоть бы "льготу" дал на годок, на
два, - не платить чтобы!..
   И женщины - та из них, которая  посмелее,  подталкиваемая  другими,  не
вставая с колен, взмолится: нельзя ли хоть худенькую коровешку пригнать  -
одное пускай бы на все дворы,  "обчую",  -  а  то  ведь  и  вовсе  изомрут
ребятишки...
   Страшен показался князю этот оголодалый край.
   Князь велел запрягать.  А  когда  Андрей-дворский,  хлопотавший  вокруг
подвод, предстал перед  ним,  Даниил  Романович  вполголоса  приказал  ему
пораздать все, что было съестного в двух княжеских погребцах.
   На мгновенье князь задумался, как бы соображая, что же  еще  следует  и
можно  сделать  на  прощанье  для  этих  людей,  ибо  от  Багыя   галицкие
возвращались  ободранные  до  нитки,  чуть   ли   не   порожняком.   "Орда
немилостивая" все повытрясла и повыклянчила, все, что было взято с  собою,
- и серебра, и всяческих других драгоценностей.
   И Андрей-дворский, у которого у самого глаза были  полны  слез,  уловив
раздумье князя, привыкший понимать своего Данила Романовича без слов  и  с
полслова, подступил к нему и тихонько, просительно сказал:
   - А что, государь,  не  оставить  ли  сим  хрестьянам  конька...  да  и
другого? Чтобы весной пахать было на ком! У нас в обозе лишние есть. Скоро
до своих, галицких, подстав доедем, - тут быстрее вихря помчимся!
   Опасаясь отказа, старый лукавец счел нужным добавить, что, дескать,  на
его глазах две лошади из числа обозных будто бы и прихрамывать стали.
   Затем поспешно добавил:
   - Да ведь и третий конь - Гнедко - тоже чего-то на ногу припадает.
   Даниил рассмеялся. Притворно нахмурился и сказал:
   - Вот уж не думал я, Андрей Иванович, что у тебя за конями присмотр был
худой в дороге!..
   Такого ответа дворский никак не  ожидал!  Видно  было,  даже  и  сквозь
смуглоту его, как сильно он покраснел. Он часто-часто замигал  и  чуть  не
заплакал.
   Даниилу стало жалко его.
   - Полно, - сказал он ласково и кладя руку на худую его лопатку,  слегка
выступавшую под выцветшим дорожным кафтаном. - Не  расстраивайся.  Пошутил
я. Спасибо, что надоумил.
   И дворский, донельзя обрадованный,  коротко  поклонясь  князю,  кинулся
было распоряжаться, но от порога вернулся.
   - Княже! - вновь приступил он к Даниилу. - Тогда уж дозволь им и овсеца
немного скинуть для коней: ну, хотя бы зобницы две-три на животину.  А  то
ведь без овса не додержат коней православные  до  пашни:  съедят...  Ну  и
ребятишкам когда овсянку вздумают, сварят... У нас  этого  овса  до  места
хватит!..
   -  Что  ты  спрашиваешься  в  эдаких  пустяках,  Андрей   Иванович?   -
укоризненно произнес князь.
   Он пристально всматривался в лицо дворского.  Потом,  как  бы  завершая
раздумье, тихим голосом произнес:
   - А человек ты у меня, Андрей!
   ...И сызнова - снег, снег, снег. Пронзающий запах  необъятного  таянья.
Исполинская опрокинутая пила далеких лесов.  Дружная  побежка  коней.  Шум
полозьев.  Солнце.  Блистанье  снегов.  Затуханье   -   и   сызнова   звон
колокольчиков.
   Ночами сильно прихватывало. Подымалась пурга.
   Дворский  приказывал  на  ночь   надвигать   верх   княжеского   возка.
Собственноручно застегивал коврово-кожаный вылазной запон, зажигал толстые
восковые свечи во  внутренних  фонарях,  -  становилось  светло,  уютно  и
замкнуто.
   Сразу  как  бы  наглухо  отсекался  мир  бушующего  снега,  волчий  вой
отдалялся, а к дороге уже привыклось, и о том,  что  едешь,  лишь  изредка
давал  знать  оттуда,  извне,  протяжно-тоскливый  и  непонятный   возглас
возницы:
   - Э-эй, Варфоломе-ей!..
   "Что это он  кричит  такое?"  -  сквозь  дремоту  думалось  Даниилу.  И
возникло даже желанье спросить: для этого  стоило  лишь  подернуть  слегка
шелковую веревочку, от натяженья которой там, снаружи,  возле  самого  уха
возницы, звякал звонок.
   Но уж не протягивалась рука и не было сил закрыть  и  застегнуть  литые
застежки большой, в дощато-кожаном переплете, книги, что  распахнута  была
перед князем на