прямо возле него упало
тело,  изодранное и разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя
к  раненому  вернулось  сознание,  и  он   увидел   Заратустру,
стоявшего возле него на коленях. "Что ты тут делаешь? -- сказал
он  наконец.  --  Я  давно  знал,  что черт подставит мне ногу.
Теперь он тащит меня в преисподнюю; не хочешь  ли  ты  помешать
ему?"
     "Клянусь  честью,  друг,  --  отвечал  Заратустра,  --  не
существует  ничего,  о  чем  ты  говоришь:  нет  ни  черта,  ни
преисподней.  Твоя  душа  умрет  еще  скорее, чем твое тело: не
бойся же ничего!"
     Человек посмотрел на него с недоверием. "Если ты  говоришь
правду,  -- сказал он, -- то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я
немного больше животного, которого ударами и впроголодь научили
плясать".
     "Не совсем так, -- сказал Заратустра, -- ты  из  опасности
сделал  себе  ремесло,  а  за  это  нельзя презирать. Теперь ты
гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими
руками".
     На эти слова Заратустры умирающий ничего  не  ответил;  он
только  пошевелил  рукою,  как  бы  ища,  в благодарность, руки
Заратустры. --

     7

     Тем временем наступил вечер, и базарная  площадь  скрылась
во  мраке; тогда рассеялся и народ, ибо устают даже любопытство
и страх. Но Заратустра продолжал сидеть на земле возле мертвого
и был погружен в свои мысли: так забыл он  о  времени.  Наконец
наступила  ночь,  и  холодный  ветер  подул на одинокого. Тогда
поднялся Заратустра и сказал в сердце своем:
     "Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не
поймал человека, зато труп поймал он.
     Жутко человеческое существование и к тому же всегда лишено
смысла: скоморох может стать уделом его.
     Я хочу учить  людей  смыслу  их  бытия:  этот  смысл  есть
сверхчеловек, молния из темной тучи, называемой человеком.
     Но  я  еще далек от них, и моя мысль не говорит их мыслям.
Для людей я еще середина между безумцем и трупом.
     Темна  ночь,  темны  пути  Заратустры.   Идем,   холодный,
недвижный товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню тебя своими
руками".

     8

     Сказав  это  в  сердце своем, Заратустра взял труп себе на
спину и пустился в путь. Но не успел он пройти и ста шагов, как
человек подкрался к нему  и  стал  шептать  ему  на  ухо  --  и
гляди-ка,  тот,  кто  говорил,  был скоморох с башни. "Уходи из
этого города, о Заратустра, -- говорил он,  --  слишком  многие
ненавидят  тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они
зовут  тебя  своим  врагом  и  ненавистником;  ненавидят   тебя
правоверные,  и они зовут тебя опасным для толпы. Счастье твое,
что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил,  как  скоморох.
Счастье  твое, что ты пристал к мертвой собаке; унизившись так,
ты спас себя на сегодня. Но уходи прочь из этого города --  или
завтра я перепрыгну через тебя, живой через мертвого". И сказав
это,  человек исчез; а Заратустра продолжал свой путь по темным
улицам.
     У ворот города повстречались ему могильщики;  они  факелом
посветили  ему в лицо, узнали Заратустру и много издевались над
ним:  "Заратустра  уносит  с  собой  мертвую   собаку:   браво,
Заратустра  обратился в могильщика! Ибо наши руки слишком чисты
для этой поживы. Не хочет ли Заратустра  украсть  у  черта  его
кусок?  Ну,  так  и  быть! Желаем хорошо поужинать! Если только
черт не более ловкий вор, чем  Заратустра!  --  Он  украдет  их
обоих,  он  сожрет их обоих!" И они смеялись и шушукались между
собой.
     Заратустра не сказал на это ни слова и шел своей  дорогой.
Он  шел  два  часа  по  лесам  и  болотам  и очень часто слышал
голодный  вой  волков;  наконец  и  на  него  напал  голод.  Он
остановился перед уединенным домом, в котором горел свет.
     "Голод   нападает   на  меня,  как  разбойник,  --  сказал
Заратустра. -- В лесах и болотах нападает на меня голод мой и в
глубокую ночь.
     Удивительные капризы у моего голода. Часто наступает он  у
меня  только  после обеда, и сегодня целый день я не чувствовал
его; где же замешкался он?"
     И с этими слонами  Заратустра  постучался  в  дверь  дома.
Появился  старик;  он  нес фонарь и спросил: "Кто идет ко мне и
нарушает мой скверный сон?"
     "Живой и мертвый, --  отвечал  Заратустра.  --  Дайте  мне
поесть  и  попить;  днем  я  забыл  об  этом.  Тот,  кто кормит
голодного,  насыщает  свою  собственную   душу:   так   говорит
мудрость".
     Старик  ушел,  но  тотчас  вернулся и предложил Заратустре
хлеб и вино. "Здесь плохой край для голодающих, сказал  он,  --
поэтому  я  и  живу  здесь.  Зверь  и  человек приходят ко мне,
отшельнику. Но позови же своего товарища поесть  и  попить,  он
устал  еще  больше,  чем  ты".  Заратустра  отвечал: "Мертв мой
товарищ, было бы трудно уговорить его  поесть".  "Это  меня  не
касается,  --  ворча  произнес  старик,  --  кто стучится в мою
дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте
здоровы!" --
     После этого Заратустра шел еще два часа, доверяясь  дороге
и  свету звезд: ибо он был привычный ночной ходок и любил всему
спящему смотреть в лицо. Но  когда  стало  светать,  Заратустра
очутился  в  глубоком  лесу, и дальше уже не было видно дороги.
Тогда он положил мертвого в дупло дерева на высоте своей головы
-- ибо он хотел защитить его от волков -- и сам лег  на  землю,
на  мох.  И  тотчас  уснул он, усталый телом, но с непреклонной
душою.

     9

     Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и час
дополуденный прошли по лицу его. Но наконец он открыл глаза:  с
удивлением  посмотрел  Заратустра на лес и тишину, с удивлением
заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро  поднялся,  как
мореплаватель,  завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он
увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своем:
     "Свет низошел на меня: мне нужны спутники, и притом живые,
-- не мертвые спутники и не трупы, которых ношу я с собою, куда
я хочу.
     Мне нужны живые спутники, которые следуют за мною,  потому
что хотят следовать сами за собой -- и туда, куда я хочу.
     Свет   низошел  на  меня:  не  к  народу  должен  говорить
Заратустра, а к спутникам! Заратустра не должен быть пастухом и
собакою стада!
     Сманить многих из стада -- для этого пришел я.  Негодовать
будет  на  меня  народ  и  стадо:  разбойником хочет называться
Заратустра у пастухов.
     У пастухов, говорю я,  но  они  называют  себя  добрыми  и
праведными.   У  пастухов,  говорю  я,  но  они  называют  себя
правоверными.
     Посмотри на добрых и праведных! Кого ненавидят они  больше
всего?  Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя,
преступника -- но это и есть созидающий.
     Посмотри на правоверных! Кого ненавидят они больше  всего?
Того,   кто   разбивает  их  скрижали  ценностей,  разрушителя,
преступника -- но это и есть созидающий.
     Спутников ищет созидающий, а не трупов, а также не стад  и
не  верующих.  Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех,
кто пишут новые ценности на новых скрижалях.
     Спутников ищет созидающий и  тех,  кто  собирал  бы  жатву
вместе  с  ним:  ибо  все  созрело  у  него  для  жатвы. Но ему
недостает сотни серпов; поэтому он вырывает колосья и негодует.
     Спутников ищет созидающий и тех,  кто  умеет  точить  свои
серпы.  Разрушителями  будут  называться  они  и ненавистниками
добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать.
     Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих  жатву
и  празднующих  вместе  с  ним  ищет Заратустра: что стал бы он
созидать со стадами, пастухами и трупами!
     И ты, мой  первый  спутник,  оставайся  с  благом!  Хорошо
схоронил  я  тебя  в  дупле  дерева,  хорошо  спрятал я тебя от
волков.
     Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до  зари
осенила меня новая истина.
     Ни  пастухом,  ни  могильщиком  не  должен я быть. Никогда
больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил  я  к
мертвому.
     К   созидающим,  к  пожинающим,  к  торжествующим  хочу  я
присоединиться:  радугу  хочу  я  показать  им  и  все  ступени
сверхчеловека.
     Одиноким  буду  я петь свою песню и тем, кто одиночествует
вдвоем; и у кого есть еще уши, чтобы слышать неслыханное,  тому
хочу я обременить его сердце счастьем своим.
     Я  стремлюсь  к  своей  цели,  я  иду своей дорогой; через
медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет моя  поступь
их гибелью!"

     10

     Так  говорил Заратустра в сердце своем, а солнце стало уже
на полдень;  тогда  он  вопросительно  взглянул  на  небо:  ибо
услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая
широкие  круги,  несся  тот  в воздух, а с ним -- змея, но не в
виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами  шею
его.
     "Это  мои  звери!"  --  сказал Заратустра и возрадовался в
сердце своем.
     "Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное
самое  умное,  какое  есть  под  солнцем,  --  они  отправились
разведать.
     Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли
я еще?
     Опаснее  оказалось  быть  среди  людей,  чем среди зверей,
опасными путями ходит  Заратустра.  Пусть  же  ведут  меня  мои
звери!"
     Сказав  это,  Заратустра  вспомнил  слова  святого в лесу,
вздохнул и говорил так в сердце своем:
     "Если б я мог стать мудрее! Если  б  я  мог  стать  мудрым
вполне, как змея моя!
     Но  невозможного  хочу  я; попрошу же я свою гордость идти
всегда вместе с моим умом!
     И если когда-нибудь мой ум покинет меня --  ах,  он  любит
улетать!  --  пусть  тогда  моя  гордость  улетит вместе с моим
безумием!" --
     -- Так начался закат Заратустры.

     РЕЧИ ЗАРАТУСТРЫ

     О трех превращениях

     Три превращения духа называю я  вам:  как  дух  становится
верблюдом, львом верблюд и, наконец, ребенком становится лев.
     Много  трудного  существует  для духа, для духа сильного и
выносливого, который способен к глубокому почитанию:  ко  всему
тяжелому и самому трудному стремится сила его.
     Что есть тяжесть? -- вопрошает выносливый дух, становится,
как верблюд, на колени и хочет, чтобы хорошенько навьючили его.
     Что   есть  трудное?  --  так  вопрошает  выносливый  дух;
скажите, герои, чтобы взял я  это  на  себя  и  радовался  силе
своей.
     Не значит ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое
высокомерие?  Заставить  блистать  свое  безумие, чтобы осмеять
свою мудрость?
     Или это значит: бежать от нашего дела, когда оно празднует
свою победу?  Подняться  на  высокие   горы,   чтобы   искусить
искусителя?
     Или это значит: питаться желудями и травой познания и ради
истины терпеть голод души?
     Или  это  значит:  больным  быть  и  отослать утешителей и
заключить дружбу с глухими, которые никогда не слышат, чего  ты
хочешь?
     Или  это  значит: опуститься в грязную воду, если это вода
истины, и не гнать от себя холодных лягушек и теплых жаб?
     Или  это  значит:  тех  любить,  кто  нас   презирает,   и
простирать руку привидению, когда оно собирается пугать нас?
     Все  самое  трудное  берет на себя выносливый дух: подобно
навьюченному верблюду, который спешит в пустыню, спешит и он  в
свою пустыню.
     Но   в   самой   уединенной   пустыне  совершается  второе
превращение: здесь львом становится дух, свободу хочет он  себе
добыть и господином быть в своей собственной пустыне.
     Своего  последнего  господина  ищет  он себе здесь: врагом
хочет он стать ему, и своему последнему богу,  ради  победы  он
хочет бороться с великим драконом.
     Кто  же  этот  великий дракон, которого дух не хочет более
называть господином и богом?  "Ты  должен"  называется  великий
дракон. Но дух льва говорит "я хочу".
     Чешуйчатый  зверь  "ты  должен", искрясь золотыми искрами,
лежит ему на дороге, и на каждой чешуе его блестит, как золото,
"ты должен!".
     Тысячелетние  ценности  блестят  на  этих  чешуях,  и  так
говорит  сильнейший  из  всех  драконов:  "Ценности  всех вещей
блестят на мне".
     "Все ценности уже созданы, и каждая созданная ценность  --
это  я.  Поистине,  "я хочу" не должно более существовать!" Так
говорит дракон.
     Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему  не
удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?
     Создавать  новые  ценности  --  этого не может еще лев; но
создать себе свободу для нового созидания  --  это  может  сила
льва.
     Завоевать  себе  свободу и священное Нет даже перед долгом
-- для этого, братья мои, нужно стать львом.
     Завоевать себе право для  новых  ценностей  --  это  самое
страшное  завоевание  для  духа  выносливого  и  почтительного.
Поистине, оно кажется ему грабежом и делом хищного зверя.
     Как свою святыню, любил он когда-то  "ты  должен";  теперь
ему  надо  видеть  даже  в этой святыне произвол и мечту, чтобы
добыть себе свободу от любви своей: нужно стать львом для  этой
добычи.
     Но скажите, братья мои, что может сделать ребенок, чего не
мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать еще ребенком?
     Дитя  есть  невинность  и забвение, новое начинание, игра,
самокатящееся  колесо,   начальное   движение,   святое   слово
утверждения.
     Да,  для  игры  созидания,  братья мои, нужно святое слово
утверждения: своей воли хочет  теперь  дух,  свой
мир находит потерявший мир.
     Три превращения духа назвал я вам: как дух стал верблюдом,
львом верблюд и, наконец, лев ребенком. --
     Так говорил Заратустра. В тот раз остановился он в городе,
названном: Пестрая корова.

     О кафедрах добродетели

     Заратустре  хвалили  одного  мудреца,  который умел хорошо
говорить о сне и о добродетели;  за  это  его  высоко  чтили  и
награждали,  и  юноши садились перед кафедрой его. К нему пошел
Заратустра и вместе с юношами сел перед  кафедрой  его.  И  так
говорил мудрец:
     Честь и стыд перед сном! Это первое! И избегайте встречи с
теми, кто плохо спит и бодрствует ночью!
     Стыдлив  и вор в присутствии сна: потихоньку крадется он в
ночи. Но нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь, трубит  он  в
свой рог.
     Уметь спать -- не пустяшное дело: чтобы хорошо спать, надо
бодрствовать в течение целого дня.
     Десять раз должен ты днем преодолеть самого себя: это даст
хорошую усталость, это мак души.
     Десять   раз   должен  ты  мириться  с  самим  собою:  ибо
преодоление есть обида, и дурно спит непомирившийся.
     Десять истин должен найти  ты  в  течение  дня:  иначе  ты
будешь и ночью искать истины и твоя душа останется голодной.
     Десять  раз  должен  ты  смеяться  в  течение  дня  и быть
веселым: иначе будет тебя ночью беспокоить желудок,  этот  отец
скорби.
     Немногие  знают это; но надо обладать всеми добродетелями,
чтобы спать хорошо. Не  дал  ли  я  ложного  свидетельства?  Не
нарушил ли я супружеской верности?
     Не  позволил ли я себе пожелать рабыни ближнего моего? Все
это мешало бы хорошему сну.
     И  даже  при  существовании  всех  добродетелей  надо  еще
понимать одно: уметь вовремя послать спать все добродетели.
     Чтобы  не  ссорились  между  собой эти милые бабенки! И на
твоей спине, несчастный!
     Живи в мире с Богом и соседом: этого требует хороший  сон.
И  живи  также  в мире с соседским чертом! Иначе ночью он будет
посещать тебя.
     Чти начальство и повинуйся ему, даже  хромому  начальству!
Этого  требует  хороший  сон. Разве моя вина, если власть любит
ходить на хромых ногах?
     Тот, по-моему, лучший пастух,  кто  пасет  своих  овец  на
тучных лугах: этого требует хороший сон.
     Я  не  хочу ни больших почестей, ни больших сокровищ: то и
другое раздражает селезенку. Однако дурно  спится  без  доброго
имени и малых сокровищ.
     Малочисленное  общество  для  меня  предпочтительнее,  чем
злое; но и  оно  должно  приходить  и  уходить  вовремя:  этого
требует хороший сон.
     Мне  также  очень  нравятся  нищие духом: они способствуют
сну. Блаженны они, особенно если всегда воздают им должное.
     Так проходит день у добродетельного.  Но  когда  наступает
ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы
его призывали -- его, господина всех добродетелей!
     Но  я размышляю, что я сделал и о чем думал в течение дня.
Пережевывая, спрашиваю я себя терпеливо, как корова: каковы  же
были твои десять преодолений?
     И  каковы были те десять примирений, десять истин и десять
смехов, которыми мое сердце радовало себя?
     При таком обсуждении и взвешивании сорока мыслей  на  меня
сразу нападает сон, незваный, господин всех добродетелей.
     Сон колотит меня по глазам -- и они тяжелеют. Сон касается
уст моих, и они остаются отверстыми.
     Поистине,  тихими  шагами  приходит  он  ко мне, лучший из
воров, и похищает у меня мысли: глупый стою я  тогда,  как  эта
кафедра.
     Но недолго стою я так: затем я уже лежу. --
     Слушая  эти  речи  мудреца,  Заратустра  смеялся  в сердце
своем: ибо свет низошел на него. И  так  говорил  он  в  сердце
своем:
     Глупцом  кажется мне этот мудрец со своими сорока мыслями;
но я верю, что хорошо ему спится.
     Счастлив уже и тот, кто живет вблизи этого мудреца!  Такой
сон заразителен; даже сквозь толстую стену заразителен он.
     Чары живут в самой его кафедре. И не напрасно сидели юноши
перед проповедником добродетели.
     Его  мудрость  гласит:  так  бодрствовать,  чтобы  сон был
спокойный. И поистине, если бы жизнь не имела смысла и я должен
был бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица казалась бы  мне
наиболее достойной избрания.
     Теперь  я  понимаю ясно, чего некогда искали прежде всего,
когда искали учителей добродетели. Хорошего сна искали  себе  и
увенчанной маками добродетели!
     Для всех этих прославленных мудрецов кафедры мудрость была
сном без сновидений: они не знали лучшего смысла жизни.
     И   теперь   еще   встречаются   люди,  похожие  на  этого
проповедника добродетели, не всегда, однако, такие же  честные,
но  их  время  прошло.  И не долго стоять им, как уже будут они
лежать.
     Блаженны сонливые: ибо скоро станут они клевать носом. --
     Так говорил Заратустра.

     О потусторонниках

     Однажды и Заратустра устремил мечту  свою  по  ту  сторону
человека,  подобно  всем  потусторонникам.  Актом страдающего и
измученного Бога показался тогда мне мир.
     Сном показался тогда мне мир и поэтическим творением Бога:
разноцветным дымом пред очами божественного недовольника.
     Добро и зло, и радость и  страдание,  и  я  и  ты  --  все
показалось  мне разноцветным дымом пред очами Творца. Отвратить
взор свой от себя захотел Творец -- и тогда создал он мир.
     Опьяняющей радостью служит для  страдающего  --  отвратить
взор  от  страдания  своего  и  забыться. Опьяняющей радостью и
самозабвением казался мне некогда мир.
     Этот   мир,   вечно   несовершенный,   отражение   вечного
противоречия  и  несовершенный  образ -- опьяняющая радость для
его несовершенного Творца, -- таким казался мне некогда мир.
     Итак, однажды устремил  и  я  свою  мечту  по  ту  сторону
человека,  подобно  всем  потусторонникам.  Правда  ли,  по  ту
сторону человека?
     Ах,  братья  мои,  этот  Бог,  которого  я   создал,   был
человеческим  творением  и  человеческим безумием, подобно всем
богам!
     Человеком был он, и притом лишь бедной частью  человека  и
моего Я: из моего собственного праха и пламени явился он
мне, этот призрак! И поистине, не из потустороннего мира явился
он мне!
     Что   же   случилось,   братья   мои?  Я  преодолел  себя,
страдающего, я отнес  свой  собственный  прах  на  гору,  более
светлое  пламя  обрел я себе. И вот! Призрак удалился от
меня!
     Теперь это  было  бы  для  меня  страданием  и  мукой  для
выздоровевшего  --  верить в подобные призраки; теперь это было
бы  для   меня   страданием   и   унижением.   Так   говорю   я
потусторонникам.
     Страданием  и  бессилием созданы все потусторонние м