Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
104 -
105 -
106 -
107 -
108 -
109 -
110 -
111 -
112 -
113 -
114 -
115 -
116 -
117 -
118 -
119 -
120 -
121 -
122 -
123 -
124 -
125 -
126 -
127 -
128 -
129 -
130 -
131 -
132 -
133 -
134 -
135 -
136 -
137 -
138 -
139 -
140 -
141 -
142 -
143 -
144 -
145 -
146 -
147 -
148 -
149 -
150 -
151 -
152 -
153 -
154 -
155 -
156 -
157 -
158 -
159 -
160 -
161 -
162 -
163 -
164 -
165 -
166 -
167 -
168 -
169 -
170 -
171 -
172 -
173 -
174 -
175 -
176 -
177 -
178 -
179 -
180 -
и государств, их ведение войн, их
неустанное схождение и расхождение, их беспорядочная беготня, их взаимное
подражание, их умение перехитрить и уничтожить друг друга, их крик в нужде,
их радостный рев в победе, - все это есть продолжение животного состояния;
как будто человеку суждено сознательно регрессировать и обмануться в надежде
на свои метафизические задатки, - более того, как будто природа, так долго
ждавшая человека и работавшая над ним, отшатывается теперь от него и готова
вновь вернуться к бессознательности инстинкта. Ах, ей нужно познание, и она
страшится того познания, в котором нуждается; и вот пламя, беспокойно и как
бы пугаясь самого себя, колеблется во все стороны и охватывает тысячи вещей,
прежде чем охватить то, ради чего вообще природа нуждается в познании. Мы
все знаем в отдельные мгновения, что широчайшие планы нашей жизни создаются
лишь для того, чтобы убежать от нашей истинной задачи, что мы охотно хотели
бы куда-нибудь спрятать свою голову, где бы наша стоглазая совесть не могла
нас поймать, что мы спешно дарим свое сердце государству, добыванию денег,
общению с друзьями или науке, только чтобы не владеть им более, что мы даже
отдаемся барщине ежедневного труда с такой горячностью и бешенством, какие
вовсе не нужны для нашей жизни, - потому что, нам кажется, нужнее всего не
приходить в сознание. Все полны этой спешки, ибо каждый бежит от себя
самого; и все робко скрывают эту спешку, ибо хотят казаться довольными и не
показать своей нищеты более зорким наблюдателям; все испытывают потребность
в новых звучных словесных погремушках, чтобы обвешать ими жизнь и тем
придать ей что-то шумно-праздничное. Всякому известно то странное состояние,
когда нас внезапно одолевают неприятные воспоминания, и мы стараемся
порывистыми жестами и звуками изгнать их из сознания; но по жестам и звукам
обычной нашей жизни можно угадать, что мы все и постоянно находимся в
подобном состоянии, - в состоянии страха перед воспоминанием и
самоуглублением. Что же так часто задевает нас, какая муха не дает нам
спать? Вокруг нас бродят привидения, каждое мгновение жизни хочет нам что-то
сказать, но мы не хотим слушать эти таинственные голоса. Мы боимся, когда мы
одни и в тишине, что нам прошепчут что-то на ухо, и потому мы ненавидим
тишину и оглушаем себя общением с людьми.
Повторяю, все это мы изредка понимаем и дивимся тогда всей нашей
головокружительной спешке и боязни и всему состоянию нашей жизни, похожему
на сон, когда мы боимся проснуться и грезим тем живее и беспокойнее, чем
ближе мы к пробуждению. Но вместе с тем мы чувствуем, что мы слишком слабы,
чтобы долго выносить такие мгновения глубочайшей сосредоточенности, и что мы
- не те люди, к которым стремится вся природа как к своему спасению;
достаточно уже, если нам вообще удается немного вынырнуть головой и
заметить, в какой поток мы так глубоко погружены. Но даже вынырнуть и
очнуться на мимолетное мгновение мы не можем собственными силами, нас должен
поднять кто-нибудь - кто же именно?
Это те подлинные люди, которые уже не звери, - философы, художники и
святые; при их появлении и в их появлении природа, которая никогда не делает
скачков, делает свой единственный скачок, и притом скачок радости, ибо она
чувствует себя впервые у цели, - т. е. там, где она понимает, что должна
разучиться иметь цели и что она делала слишком высокие ставки в игре жизни и
становления. Она преображается при этом познании, и кроткая вечерняя
усталость - то, что люди зовут "красотой", - покоится на ее лике. То, что
она высказывает теперь с этим преображенным выражением лица, есть великая
разгадка бытия; и высшее желание, какое может иметь смертный, это -
длительно и с открытыми ушами прислушиваться к этой разгадке. Если кто-либо
подумает о том, что, например, должен был услышать в течение своей жизни
Шопенгауэр, то он, вероятно, скажет затем самому себе: "О, мои глухие уши,
моя мутная голова, мой колеблющийся разум, мое сдавленное сердце, все, что я
зову своим, как я презираю это! Не уметь летать, а только трепыхать! Видеть
над собой высоту и не уметь подняться на нее! Знать путь, который ведет к
этому необозримому свободному горизонту философа, твердой ногой вступить на
него, и через несколько шагов отшатнуться обратно! И если бы хоть на один
день было осуществимо это великое желание, - как охотно можно было бы отдать
за него всю остальную жизнь! Подняться так высоко, как поднимается
мыслитель, в чистую атмосферу Альп и снегов, туда, где нет уже туманов и
завес и где основная сущность вещей выражается в резких и застывших формах,
но с совершенной понятностью! При одной мысли об этом душа становится
одинокой и бесконечной; но если бы ее желание исполнилось, если бы
когда-либо взор пал на вещи прямо и светло, подобно лучу света, если бы
замерли стыд, робость и вожделение, - каким словом назвать тогда ее
состояние, этот новый и загадочный трепет без возбуждения, с которым она
тогда, подобно душе Шопенгауэра, осталась бы лежать на великой, писанной
образами книге бытия, на окаменевшем учении о становлении не как ночь, а как
раскаленный красный свет, заливающий весь мир. И какая участь - почуять
своеобразное назначение и блаженство философа, чтобы ощутить всю шаткость и
все злосчастие нефилософов, безнадежно жаждущих! Знать, что ты - плод на
дереве, который никогда не может созреть от недостатка света, и тут же рядом
с собой видеть солнечный свет, в котором ты нуждаешься!"
Здесь достаточно муки, чтобы сделать такого неудачника завистливым и
злобным, если бы он вообще мог стать завистливым и злобным; но вероятно он
обратит наконец свою душу в другую сторону, чтобы она не пожирала самое себя
в этом тщетном влечении, - и теперь он откроет новый круг обязанностей.
И тут я дошел до ответа на вопрос, возможно ли связать себя правильной
самодеятельностью с великим идеалом шопенгауэровского человека. Прежде всего
бесспорно следующее: эти новые обязанности не суть обязанности одинокого;
напротив, обладая ими, принадлежишь к могущественному сообществу, которое
соединено, правда, не внешними формами и законами, но зато единой основной
мыслью. Это - основная мысль культуры, поскольку последняя ставит перед
каждым из нас лишь одну задачу: содействовать созиданию философа, художника
и святого в нас и вне нас и тем трудиться над совершенствованием природы.
Ибо как природа нуждается в философе, так она нуждается и в художнике - для
метафизической цели, именно для своего собственного самоуяснения, для того,
чтобы иметь наконец чистый и законченный образ того, что ей никогда не
удается отчетливо рассмотреть в беспокойном процессе своего становления, -
т. е. для своего самопознания. Гете в глубокомысленно-шутливых словах дал
понять, что для природы все ее попытки имеют лишь смысл, поскольку она ждет
художника, который встретил бы ее на полпути, угадал наконец ее лепет и
высказал бы то, на что собственно направлены ее попытки. "Я часто говорил, -
восклицает он однажды, - и еще часто буду повторять, что causa finalis всех
мировых и человеческих дел есть драматическая поэзия. Ведь вся штука
абсолютно не годится ни на что другое". И, наконец, природа нуждается в
святом, в котором совершенно растворилось "я", и страдальческая жизнь
которого уже не ощущается или почти не ощущается индивидуально, а сознается,
как глубочайшее чувство равенства, солидарности и единства со всем живущим -
в том святом, в котором осуществляется чудесное превращение, недоступное
игре становления, высшее и конечное вочеловечение, к которому стремится и
влечется вся природа, как к спасению от самой себя. Нет сомнения, что мы все
родственны ему и связаны с ним подобно тому, как мы родственны философу и
художнику; бывают мгновения и как бы искры самого яркого и любвеобильного
пламени, при свете которого мы уже не понимаем слова "я"; по ту сторону
нашего существа лежит нечто, что в такие мгновения становится посюсторонним,
и потому мы из глубины души жаждем мостов между тем и этим берегом. Правда,
в нашем обычном состоянии мы ничем не может содействовать созиданию
спасительного человека; потому-то мы и ненавидим себя в этом состоянии, и
эта ненависть есть корень того пессимизма, которому Шопенгауэр должен был
снова обучать наше поколение, но который так же стар, как стремление к
культуре. Она есть корень пессимизма, но не его цвет, его основание, а не
его верхушка, начало его пути, а не его цель; ибо когда-нибудь мы должны еще
научиться ненавидеть нечто иное и более всеобщее, чем нашу личность и ее
жалкую ограниченность, ее изменчивость и ее беспокойство - в том более
высоком состоянии, в котором мы будем любить также нечто иное, чем то, что
мы можем любить теперь. Лишь когда, в нынешней или грядущей жизни, мы сами
будем приняты в этот возвышенный орден философов, художников и святых, будет
поставлена и новая цель нашей любви и ненависти; пока же у нас есть наша
задача и наш круг обязанностей, наша ненависть и наша любовь. Ибо мы знаем,
что такое культура. Она требует в отношении шопенгауэровского человека,
чтобы мы постоянно подготовляли его созидание и содействовали ему, узнавая и
устраняя с пути все враждебное культуре, - словом, чтобы мы неутомимо
боролись против всего, что лишило нас высшего осуществления нашего бытия,
помешав нам самим стать такими шопенгауэровскими людьми.
"6"
Часто бывает труднее согласиться с какой-либо истиной, чем усмотреть
ее, и так и настроено, вероятно, большинство людей, когда они размышляют о
положении: "человечество должно непрерывно трудиться над созиданием
отдельных великих людей - и это, а не что иное, есть его задача". Как
естественно было бы применить к обществу и его целям вывод, который можно
извлечь из рассмотрения каждой породы животного и растительного царства,
именно что в ней все сводится к отдельному высшему экземпляру, к более
необычному, могущественному, сложному, производительному, - если бы
внушенные нам воспитанием выдумки о цели общества не оказывали столь
упорного противодействия. Собственно, легко понять, что там, где какой-либо
вид достигает своей границы и своего перехода в высший вид, лежит и цель его
развития, а не в массе экземпляров и их благосостоянии и еще менее - в
экземплярах позднейших по времени; что эта цель скорее лежит в разбросанных
и случайных, по-видимому, жизнях, которые изредка возникают там и сям при
благоприятных условиях; и столь же легко, казалось бы, можно понять
требование, чтобы человечество, способное осознавать свою цель, отыскивало и
устанавливало эти благоприятные условия, при которых могут возникать великие
спасительные люди. Но этому мешает все, что угодно: то эта конечная цель
должна усматриваться в счастье всех или большинства, то - в развитии крупных
сообществ; и сколь быстро человек решается пожертвовать своею жизнью,
например, государству, столь же медленно и неуверенно он стал бы вести себя,
если бы не государство, а отдельный человек потребовал этой жертвы. Кажется
нелепостью, чтобы человек жил ради другого человека: "нет, ради всех других
людей, или по крайней мере ради возможно большего числа!" О, милый человек,
как будто более разумно ставить решение в зависимость от числа там, где дело
идет о ценности и значении! Ибо вопрос гласит ведь так: каким образом твоя
жизнь - жизнь отдельного человека - может приобрести высшую ценность и
глубочайшее значение? При каких условиях она менее всего растрачивается
даром? Разумеется лишь в том случае, если ты живешь для пользы редчайших и
ценнейших экземпляров, а не для пользы большинства, т. е. экземпляров
наименее ценных, если брать их поодиночке. И именно этот образ мыслей нужно
внедрять и укреплять в каждом молодом человеке, чтобы он смотрел на себя как
на неудавшееся произведение природы, но вместе с тем как на свидетельство
величайших и чудеснейших намерений этой художницы; ей не удалось это -
должен он сказать себе - но я хочу почтить ее великое намерение тем, что
буду стараться, чтобы когда-либо ей это лучше удалось.
Эта мысль вводит его в круг культуры; ибо культура есть дитя
самопознания каждого отдельного человека и его неудовлетворенности самим
собой. Каждый верующий в культуру тем самым утверждает: "я вижу над собой
нечто более высокое и человечное, чем я сам; помогите мне все достигнуть
этого, как я хочу помочь каждому, кто исполнен того же познания и страдания,
- чтобы наконец возник снова человек, который чувствовал бы себя завершенным
и бесконечным в познании и любви, в созерцании и действовании, и всем своим
целостным существом был бы связан с природой, как судья всех вещей и мерило
их ценности". Трудно привести человека в это состояние безбоязненного
самопознания, потому что невозможно научить его любви; ибо в одной лишь
любви душа находит не только ясный, расчленяющий и полный презрения взгляд
на самое себя, но и жажду заглянуть за пределы самого себя и всеми силами
искать свое скрытое где-то высшее "я". Итак, лишь тот, кто отдал свое сердце
какому-нибудь великому человеку, получает в силу этого свое первое
культурное посвящение: его знаком служит самопристыжение без озлобления,
ненависть к собственной узости и связанности, сочувствие гению, который
всегда вырывался из этой нашей спертой и сухой атмосферы, предчувствие
будущности всего развивающегося и борющегося и глубочайшее убеждение, что
почти всюду видишь природу в нужде, видишь, как она влечется к человеку, как
болезненно она чувствует постоянную неудачу своего дела и как ей все же
везде удаются чудеснейшие зачатки, черты и формы; так что люди, среди
которых мы живем, походят на нагроможденные обломки драгоценнейших
художественных эскизов, где все взывает к нам: придите, помогите, завершите,
соедините, что принадлежит к одному целому, - мы беспредельно стремимся
стать целыми.
Эту совокупность внутренних состояний я назвал первым культурным
посвящением; теперь же мне предстоит изобразить действие второго посвящения,
и я хорошо сознаю, что здесь моя задача труднее. Ибо здесь должен
совершиться переход от внутренних событий к оценке внешних событий, взор
должен обратиться вовне, чтобы найти в великом подвижном мире то же влечение
к культуре, которое ему известно из описанного уже первого опыта; личность
должна использовать свою борьбу и свое стремление, как азбуку, с помощью
которой она может теперь вычитать смысл человеческих влечений. Но и здесь
она не может остановиться, от этой ступени она должна подняться на еще более
высокие; культура требует от нее не только этого внутреннего переживания, не
только оценки окружающего его потока внешнего мира, но и, кроме того и
прежде всего, действия, т. е. борьбы за культуру и вражды против влияний,
привычек, законов и учреждений, в которых она не может узнать своей цели -
созидания гения.
Того, кто способен стать на эту вторую ступень, прежде всего поражает,
как необычайно мало и редко знание этой цели, как всеобще, наоборот,
стремление к культуре и как велика масса сил, затрачиваемая на служение ей.
В изумлении спрашиваешь себя: быть может, такое знание совсем не нужно? Быть
может, природа достигает своей цели и тогда, когда большинство неправильно
определяет цель своих собственных усилий? Кто привык придавать большое
значение бессознательной целесообразности природы, не затруднится, вероятно,
ответить: "Да так оно и есть! Пусть люди думают и говорят о своей конечной
цели, что хотят, они все же в своем темном влечении хорошо сознают верный
путь". Чтобы уметь возразить на это, нужно кое-что пережить; но кто
действительно убежден в этой цели культуры, т. е. в том, что она должна
служить возникновению истинных людей и ни чему иному, и затем обратить
внимание на то, как еще теперь, несмотря на весь роскошный показной вид
культуры, возникновение таких людей немногим отличается от длительного
истязания животных, - тот найдет весьма нужным, чтобы на место этого
"темного влечения" было, наконец, поставлено сознательное хотение. И это в
особенности еще по другому основанию: именно, чтобы была уничтожена
возможность пользоваться для совсем иных целей этим несознающим своей цели
стремлением, этим прославленным темным влечением, и вести его на пути, где
никогда не может быть достигнута указанная высшая задача - создание гения.
Ибо существует род эксплуатируемой и взятой в услужение культуры -
оглянитесь вокруг себя! И именно те силы, которые деятельнее всего
поддерживают культуру, питают при этом задние мысли, и их общение с ней
лишено чистого и бескорыстного настроения.
Тут прежде всего мы видим эгоизм приобретателей, который нуждается в
содействии культуры и в свою очередь оказывает ей поддержку, но вместе с тем
хотел бы предписать ей цель и меру. Отсюда исходит то излюбленное суждение и
та цепь заключений, которые гласят приблизительно так: максимум знания и
образования, следовательно, максимум потребности, следовательно, максимум
производства, следовательно, максимум прибыли и счастья, - такова эта
соблазнительная формула. Образование ее сторонники могли бы определить, как
знание, с помощью которого становишься в потребностях и их удовлетворении
насквозь своевременным, но вместе с тем лучше всего владеешь средствами и
путями, чтобы как можно легче добывать деньги. Итак, цель состоит в том,
чтобы создать как можно больше ходячих людей, в том смысле, в каком мы
называем ходячей монету; и, согласно этому воззрению, народ будет тем
счастливее, чем больше в нем будет таких ходячих людей. Поэтому безусловной
задачей современных образовательных учреждений должно быть - помогать
каждому стать ходячим, насколько это возможно по его природе, развить
каждого так, чтобы присущая ему степень постижения и знания давала возможно
большую меру счастья и прибыли. Личность должна - так гласит требование - с
помощью такого общего образования уметь точно расценивать себя, чтобы знать,
что она может требовать от жизни; и в заключение утверждают, что существует
естественный и необходимый союз между "интеллигентностью и зажиточностью",
между "богатством и культурой", - более того, что этот союз есть
нравственная необходимость. Здесь ненавистно всякое образование, которое
делает одиноким, которое ставит цели за пределами денег и дохода и связано с
потерей большого количества времени; такие более серьезные виды образования
обыкновенно обзывают презрительным именем "утонченного эгоизма",
"безнравственного эпикурейского наслаждения культурой". Конечно, с точки
зрения нравственности, признаваемой этими кругами, ценно прямо
противоположное, именно быстрое образование, чтобы поскорее стать существом,
приобретающим деньги, но вместе с тем основательное образование, дающее
возможность зарабатывать очень много денег. Человеку дозволяется лишь такое
количество культуры, какое нужно в интересах общей доходности и мирового
хозяйства, но это количество от него и требуется. Словом: "человек имеет
необходимое притязание на земное счастье, - поэтому необходима культура, но
только поэтому!"
Тут, во-вторых, эгоизм государства, который тоже хочет возможно
большего расширения и ра