твовал с юношей по чужим  странам - условие, благоприятствующее тому,
кто хочет знать  не книги, а  людей, и почитать не правительство,  а истину.
Своевременно он  стал  нечувствительным к  национальным  ограниченностям или
научился остро  сознавать  их; он  жил  в Англии, Франции  и Италии, как  на
родине,  и чувствовал немалую  симпатию к испанскому  духу.  В общем  он  не
почитал за  особую честь быть  рожденным  именно среди немцев;  и я  даже не
знаю, переменил ли бы  он  свое мнение при  новых  политических  условиях. О
государстве  он, как  известно, полагал, что его единственная цель  - давать
охрану  внешнюю, охрану внутреннюю и  охрану против охранителей и что, когда
ему приписывают  еще иные цели, помимо охраны, это легко может  угрожать его
истинной  цели: поэтому он,  к ужасу так называемых либералов,  завещал свое
имущество вдовам и  сиротам тех прусских  солдат, которые в 1848 году пали в
борьбе  за  порядок.  Вероятно, отныне все  более будет  признаком духовного
превосходства,  если  кто  умеет  просто  смотреть  на   государство  и  его
обязанности: ибо у кого есть в душе furor philosophicus, у того уже не будет
времени для furor politicus; и такой человек мудро остережется читать каждый
день газеты, а  тем более служить какой-либо партии; хотя он ни на мгновение
не поколеблется в случае действительной нужды своего отечества быть на своем
посту. Все  государства, в  которых  о  политике  должны  заботиться,  кроме
государственных  деятелей,  еще  другие люди,  плохо устроены и  заслуживают
того, чтобы погибнуть от этого множества политиков.
     Другое весьма благоприятное для Шопенгауэра условие состояло в том, что
он  не  сразу был предназначен и  воспитан  для ученой карьеры, но некоторое
время, хотя и с отвращением, работал в купеческой конторе и во всяком случае
всю  свою  юность  вдыхал  более  свежую атмосферу крупного  торгового дома.
Ученый никогда не может стать  философом;  даже Кант  не  смог  стать им, а,
несмотря  на врожденное влечение своего гения,  до конца оставался как  бы в
состоянии  неразвернувшейся  куколки.  Кто  думает,  что  в  этих  словах  я
несправедлив  к Канту, тот не знает,  что такое философ: ибо  философ  -  не
только великий мыслитель,  но и настоящий человек; а  когда  же  ученый  мог
стать настоящим человеком? Кто между собою и вещами ставит понятия,  мнения,
прошедшие времена и  книги, т.  е. кто в  широчайшем смысле слова рожден для
истории, тот никогда  не увидит вещи  впервые и никогда не будет  сам  такой
впервые виданной вещью; у  философа же то и  другое стоит  в  связи, так как
наибольшее поучение он приобретает из себя самого и так как он служит самому
себе копией и сокращенным выражением всего мира. Если же кто  созерцает себя
в свете чужих мнений, то не удивительно,  что он  и в себе не видит  ничего,
кроме - чужих мнений! И таковы ученые, так они  живут и созерцают. Напротив,
Шопенгауэр имел неописуемое счастье видеть гения вблизи -  не только в себе,
но и вне себя, в Гете; это двойное отражение основательно научило и умудрило
его относительно всех ученых целей и культур. Благодаря этому опыту он знал,
каким  должен быть свободный и сильный человек, к  которому стремится всякая
художественная  культура; мог ли он  после того,  что  он видел, иметь много
охоты заниматься так называемым "искусством" по  ученой или сверхкритической
манере  современных людей? Ведь  он видел  даже  нечто  еще  более  высокое:
страшную  небесную  картину  суда,  в  которой  вся  жизнь,  даже  высшая  и
совершенная, была взвешена и найдена слишком  легкой; он видел  святого, как
судью бытия. Невозможно  определить, как  рано Шопенгауэр  узрел эту картину
жизни, и притом именно в той форме, в какой  он позднее  пытался передать ее
во всех своих произведениях; можно доказать, что  уже юноша - и  хотелось бы
верить,  что уже ребенок  - имел это  страшное  видение. Все, что он позднее
усваивал из жизни и  книг, из  всех  областей  науки, служило ему почти лишь
краской и  средством  изображения; даже  философией Канта  он воспользовался
прежде  всего как исключительным  риторическим орудием, с  помощью которого,
как ему казалось,  он мог еще отчетливее высказаться  об этой картине; и той
же цели у него по временам служила буддистская и христианская мифология. Для
него  существовала только одна задача и сотни тысяч средств, чтобы разрешить
ее; один смысл и бесчисленные иероглифы, чтобы его выразить.
     К  прекрасным  условиям  его  существования  принадлежало  то,  что  он
действительно  мог  жить  для  такой  задачи,  согласно  его  девизу:  vitam
impendere  vero,  и  что  его  не  пригибала  никакая подлость, связанная  с
жизненной нуждой; известно, как горячо  он благодарил своего отца именно  за
это;   тогда  как  в  Германии   теоретический  человек  по  большей   части
осуществляет свое научное назначение за  счет  чистоты своего характера, как
"бесцеремонный  пройдоха", ищущий мест  и  почестей,  осторожный,  гибкий  и
льстивый в отношении влиятельных лиц и начальников. К сожалению,  Шопенгауэр
ничем не обидел многочисленных ученых более, чем своим несходством с ними.



        "8"
     Этим  указаны  некоторые условия, при которых философский гений  в наше
время может по крайней мере возникнуть, несмотря на вредные противодействия:
свободная мужественность характера, раннее знание людей, отсутствие  ученого
воспитания,  патриотической  узости,  нужды  зарабатывать  хлеб  и  связи  с
государством, - словом, свобода и опять свобода: та дивная и опасная стихия,
в которой дано было возрости греческим философам. Кто  захочет упрекнуть его
в том, в чем Нибур упрекал Платона, - именно, что он был плохим гражданином,
тот пусть упрекает;  он  будет прав, - и Платон также. Другой  увидит в этой
великой свободе самопревознесение; он также будет прав, ибо он сам не мог бы
ничего поделать с такой свободой,  и  несомненно весьма превознес  бы  себя,
если  бы желал  ее для себя. Эта свобода  есть действительно великая вина; и
лишь великими делами ее можно  искупить. Поистине, всякий средний сын  земли
имеет  право  смотреть с  озлоблением на  такое привилегированное  существо;
пусть  только  сохранит его  Бог  от  этой привилегии,  которая  равносильна
ужасной обязанности. Ведь он бы тотчас  же погиб от своей  свободы и  своего
одиночества и стал бы глупцом, - злостным глупцом от скуки.
     Быть может, тот или  иной отец будет в состоянии научиться чему-либо из
вышесказанного  и  сделать  какое-либо  практическое применение в  отношении
домашнего воспитания своего сына; хотя, поистине, нельзя ожидать, чтобы отцы
захотели иметь сыновьями непременно философов. Вероятно, во все времена отцы
восставали  против  философствования  своих сыновей,  как против  величайшей
причуды;  как  известно,  Сократ пал жертвой  гнева  отцов  за  "развращение
юношества", и  Платон  по  тем  же  основаниям считал  необходимым  создание
совершенно нового  государства,  чтобы не ставить  возникновение философов в
зависимость  от  неразумия отцов. И почти похоже  на то,  как  будто  Платон
действительно  чего-то   достиг.  Ибо   современное  государство  причисляет
содействие   философии  к  своим  задачам   и  стремится   во  всякое  время
осчастливить известное  число людей той "свободой", в которой мы видим самое
существенное  условие для  возникновения  философа. Но с Платоном  в истории
приключилось странное  несчастье: как только  когда-либо возникало создание,
которое   в  существенных  чертах  соответствовало  его  предложениям,   оно
оказывалось  при  ближайшем  рассмотрении  подмененным  детенышем  кобольда,
безобразным  подкидышем  -  каким  было,  например, средневековое  жреческое
государство  по  сравнению  с тем владычеством "сыновей  богов",  о  котором
мечтал Платон. Современное  государство, правда, бесконечно  далеко от мысли
сделать  властителями  именно философов  -  и  слава Богу!  прибавит  каждый
христианин; но нужно наконец  рассмотреть,  соответствует ли даже содействие
философии,  как оно  его  понимает,  Платоновскому  духу,  я  хочу  сказать:
настолько ли это содействие серьезно и искренно, как если  бы его целью было
созидание  новых  Платонов.  Если обычно  философ кажется случайным в  своей
эпохе, то действительно ли государство ставит себе теперь задачу сознательно
превратить эту случайность в необходимость, т. е.  и в этом отношении помочь
природе?
     К сожалению, опыт свидетельствует  нам об ином; он  говорит, что  ничто
так  не  препятствует  созиданию  и размножению  великих философов  милостью
природы,  как  плохие философы  милостью  государства. Щекотливая  тема,  не
правда  ли?  -  та самая  тема, на  которую, как известно,  впервые  обратил
внимание  Шопенгауэр   в  своем   знаменитом  трактате   об  университетской
философии.  Я  возвращаюсь  к  этому  предмету,  ибо  надо  заставить  людей
относиться к нему серьезно, т. е. действенно реагировать на него, и я считаю
бесполезным каждое написанное  слово, за  которым  не  стоит  такой призыв к
действию; во всяком случае полезно снова  демонстрировать вечно справедливые
суждения  Шопенгауэра,  и  притом  прямо  в  отношении  к   нашим  ближайшим
современникам, ибо добродушные  люди  могут  подумать,  что  со  времени его
тяжких обвинений все в Германии переменилось к лучшему. Его дело не доведено
до конца даже и в этом пункте, как бы ничтожен он не был.
     При ближайшем рассмотрении эта "свобода", которой государство ныне, как
я сказал, хочет осчастливить некоторых людей ко благу философии, оказывается
вообще  не  свободой,  а  должностью,  которая кормит приставленного  к  ней
человека.  Содействие  философии  состоит, следовательно,  лишь  в том,  что
государство в  настоящее время дает возможность по крайней  мере  нескольким
людям жить с помощью их философии, благодаря тому,  что  они могут делать из
нее хлебный  заработок; тогда  как  старые мудрецы  Греции  не  состояли  на
жаловании у государства, а разве только получали от него в почетный дар, как
Зенон, золотой венец  и  гробницу  на Керамике. Полезно ли для истины, когда
указывают путь, на котором она может служить источником  дохода, на это я не
могу дать  общего  ответа, ибо  здесь  все  зависит  от свойств  и  годности
отдельного  человека,  которому  открывают  этот  путь. Я  легко  могу  себе
представить такую  степень  гордости и  самоуважения,  при  которой  человек
говорит  своим  ближним:  заботьтесь  вы  обо  мне,  -  у  меня  есть  более
существенное  дело -  именно  забота  о вас. У Платона и  Шопенгауэра  такая
высота  настроения и его выражения не удивила бы  нас;  и потому  именно они
могли  бы быть даже  университетскими философами  (Платон и  бывал временами
придворным философом), не унижая достоинства философии. Но уже Кант был, как
обычно бывает наш  брат ученый,  осторожным, покорным и  лишенным величия  в
своем  отношении  к  государству;  так что он во  всяком  случае  не мог  бы
оправдать университетскую философию, если  бы  она когда-либо была обвинена.
Но если есть натуры, которые могли бы  ее оправдать,  - именно натуры в роде
Шопенгауэра  и  Платона, - то я  боюсь  одного: они никогда не  будут  иметь
повода  к  тому, ибо никогда  государство  не осмелится  покровительствовать
таким людям и принимать  их  на  такие должности. Почему именно? Потому  что
каждое государство боится  их и  всегда  будет  покровительствовать лишь тем
философам, которых  оно не боится. Дело в том, что иногда государство вообще
боится  философии,  и  именно  в этом случае  оно тем более будет стремиться
привлекать к себе философов,  чтобы  иметь вид,  как  будто на  его  стороне
философия, так  как на его стороне эти люди,  которые носят ее имя, и все же
совсем  не  страшны.  Но  если  бы  нашелся  человек,  который действительно
обнаружил бы  намерение  подходить с ножом истины ко всему, и в том  числе к
государству, то государство,  так как  оно  прежде всего  заботится  о своем
существовании, в праве освободиться от  такого  человека и относиться к нему
как к своему врагу; подобно тому, как оно исключает и гонит религию, которая
ставит себя выше  его и хочет быть его  судьей. Итак, если кто согласен быть
философом  милостью  государства,  то он должен также согласиться, чтобы  на
него смотрели, как будто он  отказался выслеживать истину во  всех потаенных
уголках. По крайней мере пока ему покровительствуют и он занимает должность,
он должен признавать над истиной еще  нечто высшее, - именно  государство; и
не одно  лишь  государство,  а  вместе  с тем  и все,  что  нужно  для блага
государства:  например,  известную форму религии,  общественного устройства,
военной  службы - на  всех  таких вещах написано "не тронь меня". Уяснил  ли
себе  когда-либо университетский  философ весь объем  своего обязательства и
самоограничения? Я  не  знаю  этого; но  если он  уяснил себе  это и  все же
остался чиновником, то он во всяком случае был плохим другом истины; если же
он никогда  не уяснил себе этого, - ну, я думаю, и  тогда его нельзя назвать
другом истины.
     Таково наиболее общее сомнение: впрочем, будучи наиболее общим, оно для
современных   людей   -   наиболее   слабое  и   безразличное.   Большинство
удовлетворится пожиманием плеч  и  словами:  "Как будто что-либо  великое  и
чистое  вообще  могло  существовать и  укрепиться на этом  свете,  не  делая
уступок  человеческой  низости!  Или  вы  хотите,  чтобы  государство  лучше
преследовало  философов,  чем  вознаграждало  их  и брало  в  услужение?" Не
отвечая сейчас  на  этот  последний  вопрос, я  прибавляю еще, что  уступки,
которые  философия делает государству, идут в настоящее время весьма далеко.
Во-первых:  государство  выбирает  себе  своих философских  слуг,  и  притом
столько,  сколько  ему  нужно  для  его учебных  заведений; оно  ведет себя,
следовательно,  так, как  будто может  различать  между  хорошими и  плохими
философами, более того, оно  предполагает, что всегда должно быть достаточно
хороших,  чтобы занять все  его кафедры. Не  только в  отношении достоинства
философов, но  и в  отношении  необходимого числа их государство есть теперь
авторитет.  Во-вторых:  оно  принуждает  тех,  кого  оно   избрало,  жить  в
определенном  месте, среди  определенных  людей  и  заниматься  определенной
деятельностью:  они должны обучать каждого юношу-студента,  который  имеет к
тому охоту,  и притом  ежедневно  в назначенные часы. Я спрашиваю: может  ли
философ  добросовестно обязаться иметь ежедневно  что-либо, чему он  мог  бы
учить? И притом учить каждого, кто  хочет слушать? Не должен  ли он  в таком
случае  напускать  на  себя вид,  будто знает  больше,  чем он действительно
знает? Не должен ли  он  говорить перед неизвестной аудиторией  о  вещах,  о
которых он мог бы безопасно говорить только с ближайшими друзьями? И вообще,
не лишает ли он  себя тем своей  высшей  свободы, - возможности следовать за
своим гением,  когда  и куда он  его  зовет, - обязанный в определенные часы
публично мыслить о наперед назначенных темах? И  это - перед  юношами! Разве
подобное мышление, так сказать,  не оскоплено уже заранее? А что, если он  в
один прекрасный день почувствует: сегодня я не могу мыслить, мне не приходит
в  голову ничего умного? - и все-таки  он должен был бы идти  и симулировать
мысль!
     Но  - возразят на это - он ведь  совсем не должен быть  мыслителем, а в
лучшем случае  лишь размышляющим и обдумывающим человеком, и прежде  всего -
ученым  знатоком  всех   прежних  мыслителей;  о  них-то  он  всегда  сможет
рассказать что-нибудь, чего не знают его ученики. Это есть  третья, в высшей
степени  опасная  уступка  государству   со  стороны  философии,  когда  она
обязывается выступать по преимуществу и главным образом как ученость. Прежде
всего, как знание истории философии; тогда как для гения, который с чистотой
и любовью  взирает на вещи, подобно поэту,  и  не  может вложить себя  в них
достаточно глубоко, рыться в многочисленных чужих и извращенных мнениях есть
едва  ли не  самое отвратительное и неуместное занятие. Ученое  историческое
знание прошлого никогда не было делом подлинных философов, ни в  Индии, ни в
Греции;  и если профессор философии  занимается подобной  работой, он должен
примириться с тем, что о нем, в лучшем случае, скажут: он - дельный филолог,
антикварий, лингвист,  историк, -  но никогда не скажут: он - философ. Да  и
первое,  повторяю, лишь в лучшем случае: ибо в отношении  большинства ученых
работ, которые  делают университетские философы, филолог испытывает чувство,
что  они  сделаны  плохо,  без  научной строгости  и в  большинстве  случаев
отвратительно скучно.  Кто освободит, например,  историю греческих философов
от того  усыпительного тумана, который  в ней распространили  ученые, но  не
слишком  научные и, к сожалению, слишком скучные  работы Риттера, Брандиса и
Целлера? Я, по,  крайней мере, читаю  Лаэрция  Диогена охотнее, чем Целлера,
ибо в первом, по крайней мере, живет дух древних философов, в последнем же -
ни этот  дух, ни какой-либо иной.  И, наконец,  самое главное: к  чему нашим
юношам история философии? Должен ли хаос  мнений  лишить их  мужества  иметь
мнения? Или их нужно  обучить участвовать  в  хоре, прославляющем  торжество
прогресса в наше время? Или, наконец,  они  должны  научиться ненавидеть или
презирать  философию? Можно  почти  допустить  последнее,  когда знаешь, как
студенты должны терзать  себя из-за философских экзаменов, чтобы втиснуть  в
свои  бедный мозг, наряду с величайшими и  труднейшими идеями  человеческого
духа, нелепейшие и  самые  путанные выдумки. Единственная критика философии,
которая  возможна и  которая  действительно  что-либо доказывает,  -  именно
попытаться, можно  ли жить  согласно ее учению, - никогда не  преподается  в
университетах,  а всегда лишь словесная  критика слов. И  теперь представьте
себе юношескую голову,  не  имеющую  большого  жизненного опыта,  в  которой
сохраняются  одновременно  и  в  беспорядке  пятьдесят  словесных  систем  и
пятьдесят их критик, - какое опустошение, какое одичание, какая насмешка над
философским  воспитанием!  И  действительно, в  университетах,  как это всем
признано, подготовляют не к философии, а к философскому экзамену, и обычный,
знакомый результат его  сводится  к  тому,  что  испытуемый  - увы!  слишком
испытуемый  -  со вздохом  признается:  "Слава  Богу,  что я  не философ,  а
христианин и гражданин своего государства!"
     А  что,  если  этот  вздох  и  есть  цель  государства,  и "философское
воспитание"  есть  не что  иное, как  отвлечение от  философии? Подумайте об
этом! - Но если бы это было так, то надо бояться лишь  одного: что юношество
наконец когда-нибудь  догадается, для чего здесь  собственно эксплуатируется
философия. Высшая цель,  создание философского  гения есть только предлог? А
цель, может  быть, именно предупредить его  возникновение?  Идеальный  смысл
превращен  в  свою  противоположность? Ну,  тогда  - горе всему  этому  миру
государственной и профессорской мудрости!
     И, может быть, что-либо  подобное  уже  чуется?  Я  не  знаю; во всяком
случае  университетская  философия  стала  предметом  всеобщего презрения  и
недоверия.  Последнее  стоит отчасти  в связи с тем, что  как раз теперь  на
кафедрах господствует слабая  порода; и если бы Шопенгауэр теперь писал свой
трактат об университетской философии,  он обошелся бы без  дубины,  а мог бы
победить  легкой  тростью.   Это  -   наследники  и  потомки  тех  уродливых
мыслителей, по бестолковым головам которых он  бил: они кажутся младенцами и
карликами  и напоминают об  индийском  изречении: "По  своим делам рождаются
люди,  -  немыми,  глухими,  глупыми и  безобразными". Эти  отцы заслуживали
такого  потомства  своими  "делами",  как  говорит  изречение.  Поэтому  нет
никакого  сомнения,  что  учащаяся  молодежь  скоро  су