вина отсутствовала. - Если брать названную  предпосылку в
более расширенной форме: сама "душевная боль"  котируется мною вообще не как
фактическая наличность, а только как истолкование  (каузальное истолкование)
все еще небрежно формулируемых  фактов;  стало быть, как нечто, что  все еще
целиком парит  в воздухе и  научно необязательно, - по сути,  лишь упитанное
слово  вместо  хотя  бы  тощего,  как  жердь,  вопросительного  знака.  Если
кто-нибудь не в силах справиться с "душевной болью",  то  "душе" его, говоря
грубо, нет до  этого дела; более вероятно, что до этого есть дело его  брюху
(грубо говоря, как было сказано: чем еще вовсе не высказано пожелание быть и
грубо услышанным,  грубо  понятым...). Сильный и удавшийся на  славу человек
переваривает  свои  переживания (в  том числе деяния  и злодеяния),  как  он
переваривает  свои обеды, даже  когда ему случится проглотить жесткие куски.
Если  он не в состоянии "справиться" с каким-либо переживанием, то этот  род
несварения столь же физиологичен, как и тот другой. - С такой точкой зрения,
между нами  будь  сказано, можно  все еще  быть  решительнейшим  противником
всякого материализма...)
     17
     Но является ли он действительно  врачом, этот аскетический священник? -
Мы уже  поняли, с какими натяжками позволительно называть  его врачом, сколь
бы  охотно  сам он ни  чувствовал  себя "спасителем-исцелителем",  сколь  бы
охотно  ни  давал  почитать  себя  за  такового.  Он  борется  лишь  с самим
страданием,  с неудовольствием  страдающего,  -  не  с его  причиною,  не  с
болезнью вообще - таким должно быть наше принципиальнейшее возражение против
священнической  терапии. Но  достаточно лишь  однажды  стать  в перспективу,
одному ему ведомую и им  самим занимаемую,  как уже не  перестанешь дивиться
всему,  что  привелось  ему  в ней видеть,  искать  и  находить.  Облегчение
страдания,  "утешение"  всякого   рода  -  вот   в  чем  обнаруживается  его
действительный  гений;  с  какой  изобретательностью понял  он  свою  задачу
утешителя, с какой  находчивостью  и смелостью подобрал  к ней  средства!  В
особенности  христианство  можно   было  бы  назвать  великой  сокровищницей
остроумнейших утешительных средств, столько всего услаждающего, смягчающего,
наркотизирующего накоплено  в  нем, столько опаснейших и  отважнейших усилий
затрачено для этой цели,  столь  тонко,  столь  утонченно,  столь  по-южному
утонченно, было,  в частности, угадано  им, какими  стимулирующими аффектами
может быть хотя бы на время осилена глубокая депрессия, свинцовая усталость,
черная скорбь  физиологически заторможенных существ.  Ибо, говоря вообще: во
всех  великих  религиях дело  главным образом шло  о  борьбе  с некоего рода
усталостью  и тяжестью,  носившими эпидемический  характер.  Можно  заведомо
счесть вероятным,  что время от  времени  в определенных очагах земного шара
широкими  массами должно почти непременно овладевать чувство физиологической
заторможенности, которое, однако,  по недостатку знаний  в этой  области  не
осознается таковым,  так что  его "причина" и устранение  могут  оказаться в
ведении лишь психологически-морального поиска и испытаний ( -  такова именно
моя  предельно  общая  формула  для  того,  что  по  обыкновению  называется
"религией"). Названное чувство заторможенности может  быть самого различного
происхождения:  скажем, следствием  скрещивания  слишком чужеродных рас (или
сословий  -  сословия   выражают  всегда   также  и   различия,   касающиеся
происхождения   и   рас:    европейская   "мировая   скорбь",    "пессимизм"
девятнадцатого  столетия  по  существу  есть  следствие  абсурдно-внезапного
смешения сословий); или результатом ошибочной эмиграции - раса,  очутившаяся
в климате, для которого ей недостает аккомодационной силы (случай  индусов в
Индии); или последействием старости и утомления расы  (парижский пессимизм с
1850  года); или ложной  диеты (алкоголизм Средних веков, вздор vegetarians,
опирающихся  как-никак на  авторитет  шекспировского  рыцаря Кристофа);  или
заражения крови, малярии, сифилиса и тому подобных вещей (немецкая депрессия
после Тридцатилетней войны, заразившая половину Германии дурными болезнями и
подготовившая тем самым почву для немецкого лакейства, немецкого малодушия).
В  каждом  таком  случае делается  всякий раз грандиозная  попытка борьбы  с
чувством недовольства; справимся вкратце о ее важнейших приемах и формах. (Я
опускаю здесь по понятным причинам собственно  философскую борьбу с чувством
недовольства,  которая,  как  правило,   всегда   протекает  одновременно  с
названной и сбоку припека, -  она достаточно интересна, но слишком абсурдна,
слишком практически безразлична, слишком паутинна и пустячна, когда, скажем,
должно быть доказано, что боль есть заблуждение, и для этого берется наивная
предпосылка, что боль,  раз уж  в ней опознали ошибку, должна-де исчезнуть -
но вот  же!  ей  и в голову  не  приходит исчезнуть...) С  тем  доминирующим
недовольством борются, во-первых, средствами, сокращающими до самого низкого
минимума  чувство  жизни  вообще.  Никакой,  насколько  это возможно,  воли,
никаких  вообще  желаний;  избегать  всего,  что  приводит  к  аффекту,  что
вырабатывает  "кровь"  (не употреблять  в  пищу соли:  гигиена  факира);  не
любить; не ненавидеть; невозмутимость; не мстить за себя; не обогащаться; не
работать; нищенствовать; по возможности никакой женщины или как можно меньше
женщины;  в  духовном  плане принцип Паскаля: "il faut s'abetir". Результат,
выражаясь  морально-психологически,  -   "обезличение",  "иже  во   святых";
выражаясь физиологически:  гипнотизирование - попытка сколотить для человека
нечто вроде того, чем является зимняя спячка для некоторых  животных видов и
летняя спячка  для многих тропических  растений,  некий  минимум потребления
веществ  и  обмена  веществ,  при  котором  жизнь  едва теплится, не  доходя
собственно  до сознания.  Для  этой  цели  было пущено  в ход  поразительное
количество  человеческой  энергии  --  точно  ли  попусту?..  Что  названным
sportsmen "святости",  которыми изобилуют все  времена  и почти все  народы,
действительно удалось избавиться  от  того,  с чем они  боролись путем столь
жесткого  training, - в  этом  нисколько нельзя сомневаться:  в бесчисленных
случаях  они  и в  самом  деле отделывались от той  глубокой физиологической
депрессии  с  помощью своей  системы гипнотизирующих  средств;  оттого-то их
методика и относится к  числу наиболее  общих  этнологических фактов. Равным
образом  недопустимо  причислять  уже  само  по  себе такое  намерение взять
измором  плоть  и плотские  страсти  к симптомам  умопомешательства (как это
соизволит делать неотесанная порода жрущих ростбифы "вольнодумцев" и юнкеров
Кристофов). Но тем достовернее, что оно  оказывается,  может оказаться путем
ко  всякого  рода душевным  расстройствам,  скажем  к  "иллюминациям", как у
исихастов  на  Афонской горе,  к  слуховым  и  зрительным  галлюцинациям,  к
сладострастным излияниям и экстазам чувственности  (история  святой Терезы).
Толкование  этих  состояний  со   стороны   самих   одержимых  было  всегда,
разумеется,  в высшей  степени  экзальтированно-фальшивым:  не следует  лишь
пренебрегать тоном убежденнейшей благодарности,  который вызвучивается уже в
самой  воле к такого рода интерпретациям. Высшее состояние, само избавление,
тот  достигнутый  наконец  общий гипноз и  тишина котируются ими всегда  как
довлеющая себе  тайна, выражение  которой неподвластно  даже и самым высоким
символам, как  некая  репатриация в  сущность  вещей,  как  освобождение  от
всяческих  иллюзий, как "знание", как  "истина", как "бытие", как разрешение
от каждой  цели, каждого желания, каждого деяния, как некое по ту сторону, в
том числе и добра и  зла. "Доброе и злое, - говорит буддист,  - равно оковы:
тот, кто  достиг  совершенства, равно господин  над  обоими";  "содеянное  и
несодеянное, - говорит адепт Веданты, - не причиняют ему боли; доброе и злое
стряхивает  он с  себя, точно  мудрец;  царства его не  омрачает уже ни один
поступок;  над  добрым и  злым  равно  возвысился  он" - стало  быть, вполне
индийское воззрение, одинаково браманическое и буддистское. (Ни в индийском,
ни в  христианском  образе мыслей  это  "избавление" не считается достижимым
путем добродетели, путем морального развития, как бы высоко ни ставилась ими
гипнотизирующая  значимость  добродетели,  - это  следует твердо  усвоить  -
впрочем,  таково  попросту  фактическое  положение  вещей.  Можно,  пожалуй,
усмотреть здесь отличный сколок реализма, присущего трем величайшим, во всем
остальном столь основательно пропитавшимся моралью религиям: как раз по этой
части   они  оставались  правдивыми.   "Для  знающего   нет  обязанности"...
"Стяжанием  добродетелей не осуществляется  избавление: ибо  оно в слиянии с
неспособным  умножать совершенства  Брахманом;  столь же мало  и устранением
недостатков: ибо Брахман, слияние с которым и есть избавление, извечно чист"
-  это  отрывки из комментария  к Шанкаре,  цитируемые первым действительным
знатоком индийской  философии  в Европе, моим другом Паулем Дейссеном.)  Мы,
стало  быть,  намерены  воздать должное  "избавлению" в великих  религиях; в
отместку за  это будет трудновато сохранять серьезность при оценке глубокого
сна,  каковая  свойственна этим уставшим от  жизни, уставшим даже  сновидеть
людям,  -   глубокого   сна,  оказывающегося  уже  погружением  в  Брахмана,
достигнутой unio mystica с Богом. "Когда  он  наконец полностью погрузится в
сон, - сказано об  этом в древнейшем и почтеннейшем "писании", - и достигнет
совершенного  покоя,   не   нарушаемого   никакими   видениями,   тогда,   о
Высокочтимый, он  соединился  с  Сущим,  проник  в  самого  себя  -  объятый
уподобленным  познанию Собою, он не сознает уже ни внешнего, ни внутреннего.
Не переходят этого моста ни день, ни ночь, ни годы,  ни смерть, ни жизнь, ни
доброе,  ни  злое деяние".  "В глубоком сне,  - говорят  еще  верующие  этой
глубочайшей  из трех великих религий, - душа возносится над телом, проникает
в высочайший свет и выступает  вследствие этого в присущем ей виде;  тут она
предстает сама высочайшим духом, что скитается, шутя, играючи и развлекаясь,
будь  то  с женщинами, или  с  колесницами,  или с  друзьями;  тут  она и не
вспоминает  уже об  этом  придатке  тела, в который впряжена prana  (дыхание
жизни), точно  вьючное животное в тачку". Тем не менее мы  намерены и здесь,
как и в случае "избавления", иметь в виду, что, при всей пышности восточного
преувеличения, этим в сущности  выражена та же  оценка, каковая была присуща
ясному,    трезвому,   по-гречески   трезвому,   но   страдающему   Эпикуру:
гипнотическое    ощущение   Ничто,   покой    глубочайшего   сна,    короче,
безболезненность  - уже одно это  может  приниматься  страждущими  и  вконец
разочарованными людьми за высшее благо, за нечто бесценное, одно  это должно
оцениваться ими  положительно, ощущаться как само положительное. (По той  же
логике чувства Ничто во всех пессимистических религиях называется Богом.)
     18
     Гораздо   чаще,    чем    такое    гипнотическое    общее   притупление
чувствительности, восприимчивости  к  боли, которое  предполагает  уже более
редкие силы,  прежде всего мужество, презрение к  толкам,  "интеллектуальный
стоицизм",  - против депрессивных  состояний  применяется  иной training, во
всяком  случае  легче   дающийся:   машинальная   деятельность.  Что   ею  в
значительной степени облегчается юдоль существования, вне всякого  сомнения:
этот  факт  нынче в  несколько  постыдном  смысле  называют  "благословением
труда".  Облегчение  состоит  в  том,  что  интерес страждущего  существенно
отвлекается от  страдания, - что сознание  непрестанно  занято действиями и,
следовательно,  не  в  состоянии уделить хоть сколько-нибудь заметного места
страданию: ибо  она  тесна, эта камера  человеческого  сознания! Машинальная
деятельность и  все,  что относится к ней,  как-то: абсолютная регулярность,
пунктуальное  автоматическое послушание, единожды и  навсегда адаптированный
образ жизни, заполнение  времени, некоторого  рода разрешение на "безличие",
на самозабвение, на "incuria sui", даже культивация  их - как  основательно,
как  тонко сумел  аскетический священник воспользоваться  этим  в  борьбе  с
болью! Когда  ему  попадались  в особенности  пациенты  из  низших сословий,
невольники или заключенные (либо женщины, которые  ведь  чаще всего являются
тем   и  другим  одновременно,  невольниками  и  заключенными),   то   здесь
требовалось не больше, как пустячное искусство переименования и перекрещения
ненавистных  вещей,  дабы  они  представали  впредь  неким   благодеянием  и
относительным счастьем, -  недовольство раба своей участью во  всяком случае
было изобретено не священниками. - Еще более почтенным средством в борьбе  с
депрессией  оказывается  предписание крохотных  доз радости,  которая  легко
доступна и  может  быть  взята за правило; этим рецептом  часто пользуются в
связи  с  только  что  оговоренным.   Наиболее  частой  формой  такого  рода
врачебного  предписания  радости  является радость причинения радости (через
благодеяния, одаривания, подспорье,  помощь, увещевания,  утешение, похвалу,
поощрение);  предписывая   "любовь   к  ближнему",   аскетический  священник
предписывает   этим   в   сущности   возбуждающее   средство    сильнейшему,
жизнеутвердительному  инстинкту, хотя и  в  крайне осторожной  дозировке,  -
инстинкту воли к власти. Счастье "ничтожнейшего превосходства", доставляемое
всяческим благодеянием, умением  быть  полезным,  нужным, предупредительным,
служит неисчерпаемым  средством утешения,  которым по обыкновению пользуются
физиологически-заторможенные    существа,   допустив,   что    они    хорошо
проинструктированы на  сей  счет: в  обратном  случае они наносят  вред друг
другу, не переставая, разумеется, подчиняться  тому же коренному  инстинкту.
Ища   начатки  христианства   в   римском  мире,  наталкиваешься  на  общины
взаимопомощи,  общины  бедных, больных,  погребальные  общины, произросшие в
самых  низших  подпочвенных  слоях  тогдашнего   общества,  где  сознательно
культивировалось  то  основное средство против депрессии, маленькая радость,
радость взаимной благотворительности, -  должно быть, тогда  это представало
чем-то новым, каким-то настоящим открытием? В спровоцированной таким образом
"воле к взаимности", к  формированию  стада, к  "общине", к  "трапезничанью"
должна была снова  и  более  энергично прорваться  наружу возбужденная этим,
хотя  и  в  минимальной  степени,  воля к  власти:  в  борьбе  с  депрессией
формирование  стада  знаменует  существенный шаг вперед  и победу.  С ростом
общины  наблюдается усиление  нового  интереса и  у  отдельного  индивида  -
интереса, который довольно часто отрывает его от наиболее сокровенных очагов
его уныния,  от  его  неприязни  к себе  ("despectio  sui"  Гейлинкса).  Все
больные,  хворые,  тщась  отряхнуть  с себя глухое недовольство  и  ощущение
слабости,  инстинктивно  стремятся  к   стадной  организации:   аскетический
священник угадывает этот инстинкт и потакает ему; всюду, где есть стада, там
они  поволены  инстинктом  слабости и организованы умом священника.  Ибо  не
следует  упускать  этого  из  виду:   сильные   с  такою   же   естественной
необходимостью стремятся друг от друга, как слабые друг к другу; если первые
сходятся,  то случается  это лишь в  перспективе  общей агрессивной  акции и
общего  удовлетворения их воли  к власти, вопреки совести  каждого  из  них;
последние,  напротив, сплачиваются,  испытывая  удовольствие как раз от этой
сплоченности, - их инстинкт при этом утоляется ровно настолько, насколько по
сути раздражается и возмущается организацией  инстинкт прирожденных "господ"
(т.  е. человеческой породы  хищника-одиночки). В основе  каждой олигархии -
вся  история  учит  этому  -  всегда  таится  тираническая  прихоть;  каждая
олигархия  непрерывно   сотрясается  от  напряжения,  необходимого   каждому
входящему в нее индивиду,  чтобы  оставаться  господином  над этой прихотью.
(Так обстояло,  к примеру, у греков. Платон свидетельствует об этом  в сотне
мест, Платон, знавший себе подобных - и самого себя...)
     19
     Средства аскетического священника, описанные нами до сих пор,  -  общее
притупление чувства жизни,  машинальная деятельность,  дозированная радость,
прежде всего радость  "любви к ближнему",  стадная организация,  пробуждение
чувства коллективной власти, следовательно, заглушение индивидуальной досады
самой по себе удовольствием при  виде коллективного процветания - таковы, по
современной мерке, его  невинные средства в борьбе с недомоганием; обратимся
теперь к более интересным, "повинным". Во всех  этих средствах  дело идет об
одном: о каком-то разгуле чувства - при использовании последнего в  качестве
эффективнейшего   обезболивающего  средства   против   тупой,  парализующей,
затяжной боли; оттого-то  жреческая изобретательность и оказалась прямо-таки
неистощимой  на выдумки во всем,  что касалось  этого  одного  вопроса: "чем
достигается  разгул чувства?"... Это режет слух: очевидно, было  бы  гораздо
приятнее  на  слух и, пожалуй,  доступнее  для  ушей,  скажи  я, к  примеру,
следующим образом: "аскетический священник всякий раз извлекал  себе  выгоду
из  воодушевления,  свойственного   всем   сильным  аффектам".  Но  к  чему,
спрашивается,   ласкать  и   без   того  изнеженные  уши  наших  современных
маменькиных сынков? К чему бы нам, с нашей стороны, уступать хотя бы на одну
пядь  их  словесничающему  тартюфству?  Для  нас,  психологов,  это  было бы
тартюфством  дела,  не говоря уже  о том, что нас тошнило бы от  этого. Если
психолог может нынче хоть в чем-либо проявить свой хороший  вкус ( - другие,
должно быть,  сказали  бы: честность),  то  не иначе как противясь  позорным
образом  обмораленному  жаргону,  которым,   точно   слизью,  обволакиваются
постепенно все  современные  суждения о  человеке  и  вещах. Ибо  не следует
обманываться на этот счет: что составляет характернейший признак современных
душ,  современных   книг,   так  это  не  ложь,   а  заядлая  невинность   в
морализирующей изолганности. Разоблачать эту  "невинность" на каждом шагу  -
таков, должно  быть,  наиболее отталкивающий пласт нашей  работы,  всей этой
далеко не благонадежной работы, которую нынче  берет на себя психолог; пласт
нашей великой опасности - путь,  ведущий, должно быть, нас самих к  великому
отвращению... Я не  сомневаюсь, на  что единственно пригодились бы, могли бы
пригодиться современные книги  (допустив, что на их долю выпадет долгий век,
чего,  правда, нет причин опасаться, и допустив равным  образом, что некогда
появится потомство с более строгим, более суровым,  более здоровым вкусом) -
на  что  могло бы  пригодиться  этому потомству все  современное вообще:  на
рвотные средства  -  и  именно  в  силу  своей  моральной  подслащенности  и
лживости,  своего  интимнейшего  феминизма,  который  охотно  именует   себя
"идеализмом"  и  во  всяком  случае  считает  себя  таковым.  Наши  нынешние
образованные, наши "добрые" не лгут - это правда; но это не делает им чести!
Настоящая ложь, ложь доподлинная, энергичная, "честная" (о ценности  которой
послушать бы вам Платона) была бы для них  чем-то чересчур строгим, чересчур
крепким; она  потребовала бы от  них  того, чего  требовать  от  них нельзя:
открыть глаза на самих себя, научиться отличать  "истинное" от  "ложного"  в
самих  себе.  Им к  лицу лишь бесчестная ложь;  все, что нынче  ощущает себя
"добрым  человеком",  совершенно  неспособно относиться  к  какой-либо  вещи
иначе, чем бесчестно-изолгавшись, бездонно-изолгавшись,  но и в то же  время
невинно-изолгавшись,   чистосердечно-изолгавшись,   голубоглазо-изолгавшись,
добропорядочно-изолгав